Звезды кавалеры луна их королева

Царица луна

Часть первая
ЦАРИЦА ЛУНА
(исповедь лунатика)

…Что за дух обитает на краю одиночества? Его не услышишь среди многих голосов, не увидишь в разноликой толпе. Только тогда, когда внешние шумы отступают, когда остаёшься один – только тогда он вдруг властно вторгается в сердце.
Вот я один в доме. Гаснет день, в сумерках встречается с ночью. Я стою у окна и смотрю наружу.
Что там снаружи? Ничего особенного. Те же дома, дворы, улицы, что и днём, те же деревья покачиваются на ветру, беззвучные сквозь стекло, редко мелькнёт одинокий прохожий. Но сумерки всё окутали таинственным покрывалом, мир стал похож на сцену, на которой, кажется, вот-вот начнётся представление.
Гляжу с замиранием. Вот оно, непонятое чувство, застенчивый дух! Вдруг мнится, что этот миг и есть самый главный в жизни, что к нему готовило всё прожитое, что вот-вот произойдёт нечто. Охватывают страх и восторг, как бомбу, дождавшуюся запала.
Зависаю над пропастью.
Жду.
Время останавливается.
Но чего же жду? Что будет венцом жизни? Не могу ответить.
Ночной город мерцает электричеством. Жидкое пламя струится в слитках прозрачного хрусталя, переливается всеми цветами. Улицы – светящиеся жилки в теле тьмы, окна – глаза.
Мне кажется, это женщина зовёт из темноты. Может, и не человек вовсе, но точно – женщина. Это Царица Луна хозяйничает в сердце. Видно, от самого рожденья ношу в себе проглоченный крючок и, повинуясь его толчкам, бегу к ловцу.
Жажду света небесного, но света не слепящего, не жгущего, как солнечный, а иного, баюкающего, ласкающего – верно, лунного? И не странно мне, что свет такой спрятан где-то в темноте…

… Не уберёгся.
Стою на улице – а она уже не просто улица, а раскрывшиеся ворота. Снова ночь кругом, и людей нет. Не идёт никто по мостовой, не звенят шаги, не звенят голоса, не звенят нигде – даже издалека не прилетают звуки. Смотрю вперёд вдоль улицы – она тянется всё прямо, никуда не сворачивает и теряется вдалеке в белёсой мгле не то снега, не то тумана. И нет на улице ни людей, ни домов с жилыми окнами, только стоят стройными рядами фонари, смыкаясь в длинный коридор. Обернусь назад – там то же самое. Поздно поворачивать.
Всё. Линия мела разорвана.
Знаю, куда этот путь! Ждёт впереди страна моего томления, туда тянет ниточка с крючком.
И пойду. А что стоять? Стоянием ничего не исправить…
Вдруг услышу музыку. Затренькают тонкие струны – тихонько, сладко. Словно прямо из воздуха вынырнет навстречу колесница, золотом да самоцветами усыпана, а на дверцах – гербы с жуткими мордами. Впряжены в колесницу кони – сами чёрные, а грива с копытами – серебряные. Медленно-медленно катит колесница навстречу, и от неё этот звук чарующий, от пружин и осей её.
Для меня остановится. Появится слуга открыть дверцу, пригласить сесть. Слуга в наряде роскошном, из тончайших тканей, весь в сверкающих украшениях. На голове у него парик накрахмаленный, но голова не человеческая – клюв загнутый птичий и чешуя змеиная.
Низко поклонится слуга, открывая дверь, и я приму приглашение. Войду в колесницу – там никого, для меня предназначено. Всё кружевами вышито, подушками выстелено – растворюсь в них сахаром. Колесница тронется с места, и покатит по коридору из фонарей сначала медленно, но с каждым мигом всё быстрее, и повлечёт меня в белёсую мглу…
Долго смотрю в окно. Там ничего, только фонари и сплошная завеса за ними. Но вот ход замедляется. Остановились. Приехали. Вновь слуга распахивает дверь.
Дворец высится блистающей громадой – ледяной дворец. Полупрозрачны стены, цветастое мерцание разлито внутри. Торчат острые шпили и зубцы стен, окна – с длинными ресницами красавиц, всюду затейливые арки, мостики, балконы, навесы. Великолепен дворец, а вокруг него ничего не видно – всё укрыто искристым занавесом.
Это похоже на детскую мечту: карамельно-леденцовая сказка, шкатулка с тоненьким треньканьем, оловянные солдатики. Слуга ведёт внутрь, а там в разгаре праздник, и танцуют пары в огромной зале. Но кто они? Кавалеры – оловянные солдатики с нарисованными лицами, а дамы – фигурные сладости в ярких обёртках.
Кипит праздник, всё вертится, но не заметно жизни настоящей. Всё игрушки, мёртвые вещи – заведён где-то скрытый механизм, и куклы прыгают на пружинках. И не видно хозяйки бала. Один стою в заводном театре.
А за огромными окнами — небо звёздное. И проступает на нём бледное лицо, безглазое, безротое, плоское и круглое, как блюдце. Бледное лицо обращено ко мне из жутких глубин, а небо – его чёрный плащ.
Царица Луна слишком велика, чтобы спуститься сюда, я слишком мал, чтобы объять. Луна посылает мне лучик-поручик. Хрупкая красавица ныряет прямо в руки, я ловлю её за пояс. Глазки ожгут двумя угольками, все черты так обворожительны, все движения легки и призывны. Гибкая змейка завертит меня в танце, вскружит голову. Она – та же медовая сладость, она тает на моих губах, млеет в моих руках. Запрокидывает голову, прикрыв глаза и блаженно улыбаясь, извивается в ладонях. Кожа прозрачная – под ней дрожат синие вены, жесты обворожительны и откровенны, пальцы и губы проникают до дна. Гиблая сласть, а я перед ней – оловянный солдатик.
— Царица!…
Лёд в её смехе. Гулко и трескуче раскатывается хохот под высокими сводами. Хищница торжествует победу, покорный раб скорчился перед ней на коленях…

… Мечта непознанная изначально жила внутри. Она о чём-то прекрасном и родном, о каком-то волшебстве, празднике, сказке. Когда ничто не мешает, пытаюсь разобраться: закрываю глаза, вслушиваюсь. Целый мир вторгается в сознание, в нём нет отчётливых форм, но неизменно ощущение. Это искристое, щемящее, заветное пространство света.
Как далёк мир мечты от мира повседневного! В нём всё совершенно и так обворожительно, он манит к себе. В мире повседневном я вял и отчуждён, я смотрю тоскливо, потому что ничто меня не радует, жёсткие законы душат. Зачем это? Все суета, споры, ссоры к чему, если главное – мир внутри. Научиться бы только уйти в него навсегда, так, чтобы уж не возвращаться!
Оттого я тосклив, что в суетной повседневности не чувствую его, не помню о нём. Жду лишь, когда затихнет день, чтобы снова вглядываться внутрь. В темноте внешней становятся видны огни внутренние.
И вот кружит голову метель, укутывает белой мантией. А за метелью таинственно и призывно тренькают тоненькие струны, и колесница беззвучно летит по небу, влекомая крылатыми змеями, и вырастает из мглы ледяной дворец. Волшебная страна, о которой оглохшие взрослые рассказывают слышащим ещё детям, распахивает свои ворота.

Мы играем в прятки. Я и Царица Луна.
Ледяной Дворец стоит, наверное, на самом краю земли, на полюсе холода. По зеркальному лабиринту я блуждаю в поисках хозяйки. Много огней. Всё заполнено бесчисленными огнями, яркими и разноцветными, дворец украшен гирляндами и фейерверками. Злые огоньки больно жгутся.
Где обитатели дворца? Нет никого, я один хожу по коридорам. Я весь охвачен страхом и надеждой, весь трепещу, как одинокая снежинка. В обступившей тишине чувства вырываются наружу и обжигаются о ледяные стены и злые огни.
А дворцу не видать пределов, он накрыл полпланеты, от края до края ночи. Дворец – это метель, стены и своды – из белых снежинок, ветвятся и переплетаются в нём улицы и дороги.
Но вот зала, где собрались гости – городская площадь. Важно стоят по краям фонари, и пары кружатся. Как изящны и дамы, и кавалеры! Какие великолепные на них наряды! Тихо переливается музыка, и гости не замечают ничего вокруг себя, лица их затуманены.
Я в самом центре залы. Оглядываюсь кругом, пытаюсь разглядеть кого-то среди танцующих. Офицеры сверкают эполетами, пуговицами, пряжками, дамы невесомо касаются меня шёлковыми подолами. Кто-то ещё стоит там, за их вёрткими плечами? Мне чудится, или действительно неподвижный взор обращён поверх голов?
Шагну навстречу.
Да, вон мелькает одинокая фигура среди пар. Как будто идёт навстречу, но не становится ближе, я ускоряю шаг, но расстояние не сокращается.
Снежная маска глядит на меня из-за снегопада. Кругом танцуют лица – реки, скованные морозом, и её лик также застыл. Глядят глаза из круглых прорубей-щёлок, губы заледенели в вечной надменно-ласковой улыбке. Она далеко, но я слышу шёпот в самые уши, ловлю поцелуи зябкой кожей.
Она далеко, но я чувствую твёрдый стан в своих объятиях, и жемчужинки-зубки блестят у самого лица, кусают больно и сладко. Вёрткая змейка льнёт ко мне нежным телом, игриво блуждает пальцами по коже, тихо смеётся. Вместе со всеми мы вьюжимся в снежном танце под сводами ледяного дворца…

… В просторной зале сумрак. Дальняя стена отведена камину, но в камине нет живого огня. Живого огня нет нигде, только гирлянды мерцающего льда – висят низко, светят неярко. Под высокими потолками собирается тьма. Высокие окна с этой стороны занавешены тяжёлым бархатом, с той – бархатной метелью.
Стены покрыты книжными полками. Тысячи книг стоят в кожаных переплётах, украшенные сусальным золотом. Верхние ряды теряются в сумраке – чтобы добраться до них нарочно лесенка. Тысячи книг. Не помню, читал ли я хоть одну, но знаю точно: все посвящены метели, ночи, Луне.
И я пишу ещё одну.
Громадный стол стоит посреди залы, высечен, наверное, из камня. Края у стола овальные, а я сижу посередине, где светлей. Передо мной чернильница и свиток, в руке у меня перо.
Я прозреваю сквозь стены. Я вижу весь дворец сразу, как на ладони, всё, что творится под его ледяными сводами. И это не просто зрение! Я всюду присутствую, я участник и даже больше, я – главное, я – единственное действующее лицо.
В уединённых покоях свершаются таинства. Царица принимает своего подданного и исполняет для него танец откровения. Она укутывает сознание невесомыми шелками, она посвящает в свою ночную веру.
И я всюду, ведь всё это – мои грёзы. Это я выдумал ледяной дворец, колесницу, слуг. Мне захотелось, чтобы была ночь и метель, и я не стал себе отказывать. Я наполнил залы искусственным освещением, я заставил крутиться заводной механизм праздника с оловянными кавалерами и сахарными дамами, и я нарисовал сумрачный кабинет с погасшим камином и тысячами книг для себя самого. У меня хорошее воображение! Я созидаю мир, который меня влечёт, и ухожу в него. Кирпичики моего строительства – слова, впечатанные в свиток.
Но так ли уж призрачен мой мир? Я вижу его ярко! Я сижу за столом и пишу исповедь лунатика. Оторву взгляд от бумаги, посмотрю вокруг. Да, я именно здесь, в сумрачном зале с погасшим камином и тысячами книг, я в ледяном дворце, а за окнами ночь и метель. И я не один, со мной Царица Луна, прямо здесь, в этом уединённом покое. Ведь это она подсказывает слова, которые выводит перо, она исполняет для меня танец откровения.
На мне пышные одежды, тончайшие кружева и великолепные украшения. На мне белый накрахмаленный парик. Я – дворянин, особа приближённая! Моё положение требует соответствующей внешности.
Меня укутывают невесомые шелка, я растворяюсь во вьюге танца. Писарь сидит за столом, а я в объятьях Царицы, крепче тисков, горячее пламени. Испуганный писарь торопливо выводит обрывки фраз, исторгнутых сгорающей душой, я же вижу только глаза Царицы, слышу только её смех.
Я выдумал мир? Смехотворно! Это мир выдумал меня! Незримое царство Луны отыскало себе дверь в зримое, ворвалось в моё сознание, заставило писать. Оно существует и без того, существует как семя, почва которому – человеческое сердце. И вот оно падает в меня и разрастается дремучей чащей. Оно разворачивается во вселенную, и нет ничего, кроме него. Царица Луна – вот единовластная государыня, нет власти превыше её. Она смеётся из сердца мира. Я – испуганный писарь, безвозвратно потерявшийся в сумрачном лабиринте.

Скажи, ночных небес царица,
Твоей природа власти в чём?
Каким заклятьем бедный рыцарь
Тебе на службу обречён?

В твоих объятьях великаны
Согнутся карликами вдруг,
И короли войдут шутами
В потешный круг, позорный круг.

Ты – хлад, ты – мрак, твоё дыханье
Лишает силы, цепенит,
Но в наваждении обманном
Ты – жар, ты – блеск, и ты – магнит.

Как весь твой свет – лишь солнца лучик,
Что отражён, по праву ль твой
К вратам сердец заветный ключик
Иль тоже выкраден тобой?…

… В пустом доме Верная найдёт записку. Мой почерк, но не мной писано. Меня уж нет, я истаял в ночи – записку подбросила Царица Луна.
Надменно-ласковы её слова. Забудь его, скажет, забудь навсегда, не гадай, не ищи. Он теперь мой, а со мной невозможно соперничать. Утешься другими! Ты ещё молода, ты недурна – найди себе другого, любого, а про этого забудь!…
Листок выскользнет из рук и долго-долго будет кувыркаться в воздухе, прежде чем достигнет пола. Царица Луна подписалась моим именем.
Опустится Верная на стул, уткнётся лицом в ладони, зарыдает горько-горько. Что делать ей теперь? Ведь она – половинка! Больно терять сразу половину себя, не просто целое восстановить.
Замелькает перед Верной веер дум всяческих.
— Что ж ты натворил? Как же мог? Себя не бережёшь – обо мне бы хоть подумал!
Милая! Только ты меня не упрекай! Никто не поймёт, но ты сумей, пожалуйста! Околдован твой лунатик, пьян вином нездешним, не сам ушёл – похищен лихой разбойницей. Верная! Только ты прости душу заблудшую и протяни руку помощи…
Но не слышит милая, не слышит Верная. И она – только человек, и её забирает отчаяние.
Вот сорвётся с места, дверь оттолкнёт, метнётся прочь из дома постылого. Скрипнут петли испуганно: постой! Но её уж не догнать.
И её примет ночь – у ночи всем достанет объятий.
Куда погонит отчаяние?
К чёрному омуту…
Нет людей на холодном берегу. Вода тихо плещется, спокойная и густая, как чернила. Отстал город с огнями, в воде отражаются лишь бесстрасные звёзды и она – Луна.
Струной вытянется над омутом Верная, очи страдальческие звёздам обратит и зашепчет, запросит торопливо.
— Ах, ты, матушка, ты, темна вода! Ты заступница и утешительница. Ты прими меня слабую последней гаванью! Смой ты с очей моих слёзы солёные, залей ты в сердце моём пожарище, раствори беду мою нежданную. Уж не за чем мне по земле ходить, не к кому заботу обратить, не нужны никому любовь и преданность.
И уж заступит Верная кромку омута, смочит подошвы водой студёной, как вдруг услышит оклик.
— Постой!
Голос подобен всплеску, ясный, но будто издалека. И чудится в нём печаль и жалость.
Вдруг заиграет вода серебряной рябью, выйдут из неё девицы. Не пойдут по земле – подымутся над омутом, все тонкие и прозрачные, все в узких платьях из искрящейся чешуи, а волосы распущены, волосы струятся по плечам живой водой.
Отпрянет Верная.
— Кто вы?
— Постой! – шепчут девицы. И кружатся над чёрным омутом, словно водоворот, и не глядят на Верную, но ясно: для неё. – Постой, не делай шаг опрометчивый! Горько пожалеешь потом! Не утешит тебя вода, не заступится. Того в сердце пожарища не залить водой, и на дне будет оно пылать, да уж там точно ничего не исправить. Посмотри на нас! И мы были живые, и мы были верные, и любили когда-то, и ласкали. Но подкралось горе, да защемило так, что уж не вздохнуть, и мы тоже искали утешения в омуте. Но минуло всё, а вода шумит. Что творилось на земле – всё рассеялось, а в воде время замерло. Уж не помним мы, кем были прежде, что кручинило, но обречены навек кружится над омутом под холодными звёздами, тоскливые и вечные. Ты послушай нас! Беги прочь отсюда! Не покинет тебя беда и под водою, но оттуда уж ничего ты не сможешь исправить!
И прислушается Верная к подводным девицам. Поглядит на лица их хладно-печальные и испугается. Шагнёт назад, но остановится – кольнёт вдруг жалость.
— А вы-то, милые? Неужто вам-то нету спасения? Неужто вечно вам за малую ошибку расплачиваться?
— Вечно, — шепчут девицы. – До тех пор, пока не будет спасён мир.
Они уже не плачут – чёрный омут давно растворил слёзы.
А Верная бросится прочь от этого страшного места, кладбища разбитых сердец. Рядом с чужим страданием ничтожней показалось своё, но совсем от него не избавиться…

… Нет, не достанется Верная чёрному омуту, скупому собирателю. Об ином задумается.
Нет под водой успокоения. Где же оно?
Гордость женская подскажет решение. Вдруг восстанет внутри, а с ней гнев – от того-то в сердце пожарища они силу черпают, и чем яростнее его полыхание, тем гордость с гневом неукротимее.
– А мне что, нельзя? Мало что ли мужчин весёлых и ласковых? Почему я на нём одном зациклилась? Вот пойду сейчас и найду себе кого-нибудь! Не найду разве? Конечно найду! Подумаешь: ушёл он от меня! Да иди куда хочешь! Не очень-то и надо! Я, может, сама рада, что, наконец, от тебя избавилась. Наконец-то теперь смогу пожить спокойно и найду себе нормального человека.
С такими мыслями войдёт Верная в город.
Где же отыскать любовь такую, чтобы сразу и целиком?
— Нужно попасть на весёлый праздник! – скажет себе Верная.
А где в любую ночь весёлый праздник такой, на который вход открыт каждому желающему?
— Нужно пойти в какое-нибудь ночное кафе!
И отправится Верная на большую улицу.
А город не спит. Глубока ночь, темна, но и в ней бьётся жизнь, водимая своими поводами. Нет-нет, пройдёт человек по большой улице.
Вот, извольте, и ночное кафе, от которого расползаются колдовские свет и музыка.
— Это, наверно, подойдёт, — говорит Верная сама себе. Но не спешит к крыльцу, встала в стороне в темноте под деревьями, где её не заметно, наблюдает.
Видит: идёт гуляка к земле придавленный, и земля под ним качается. Плечи сутулые, голова повисла, глаза слипаются. На лице вроде улыбка, но нет за ней счастья настоящего.
— Э-э-э! – говорит Верная. – Разве это любовник? Разве это мужчина? Не-ет! Снаружи – мертвяк ходячий, а изнутри – мальчишка плакучий. Тебя бы отшлёпать хорошенько, а потом пожалеть по-матерински… Да у тебя-то может и есть кому пожалеть! Сейчас придёшь домой, в кровать завалишься – она тебя одеяльцем укроет, а утром будет бульоном куриным отпаивать. А моего любимого кто пожалеет? Он ведь тоже где-то там внутри мучается. Иначе зачем бы ему убегать в ночь и холод?… Ой, не хотела же больше про него вспоминать! И не буду!
Смотрит Верная других и видит: кто-то крадётся. Мелькнуло за краем света настороженное лицо – у дворовой ограды, под раскинутым деревом. Кто-то совсем другой таится в тени, как будто высматривает что-то. Кажется, тянется к девичьей светёлке.
Встревожится Верная, сама притаится.
Похоже, недобрый человек! Тонкий и лёгкий, приникает ночным ветерком к окну светёлки, за которым наивная девочка – спит, конечно, но сквозь сон вдруг услышит чарующий зов и взволнуется. Затрепещут какие-то сокрытые струны, поманят обещанием чуда. Ловкий паучок приник к окну нежным брюшком, мохнатыми лапками и уж накинул петельку на девчоночий стан.
Всё дышит в стекло, крутит нитку. Что там доверчивая девочка? Ещё не проснулась. Мечется на одеялах, стонет, но ещё не бросилась к пауку на ядовитое жало. И паук терпелив: поражения вызывают досаду, но победы – лишь холодное удовлетворение.
И снова Верная отшатнётся – испугается ядовитого жала.
— Это что за чудище? Снаружи – красивый, обходительный, а внутри – паучище ужасное! К таким лучше не подходить, не смотреть на них и не слушать. Мигом через глаза и уши всю душу липкой паутиной оплетут, и высосут, и бросят. Останешься не живая и не мёртвая, сама не утешишься и любимому не поможешь!
Снова Верная меня вспомнит. Так уж она, Верная, устроена: не может о себе думать, всё о любимом! Теперь сравнит меня с обманутой девочкой, жертвой коварства и страсти. Но кто же паук? Догадается ли, кто паук, плетущий ловушку, острящий жало? Кто догадается об истоках паучества в человеках?…
Вдруг снова всё перевернётся у Верной внутри, рассеются гнев и обида, сменятся нежностью и жалостью.
— Милый!… — шепнёт, глаза зажмуривая, улыбаясь нежно сквозь подступившие слёзы. – Сумасшедший!… Что же ты творишь, капризный мальчишка, какую глупость совершаешь, сам того не ведая! Разве сможешь один, без меня? Никто в целом мире не даст тебе счастья, кроме меня, все твои грёзы пусты, в них нет живого сердца. Да, я – не мудрая ведунья, не знаю языка светил; да, я – не благородная царевна, не замечу горошину даже под парой перин; да, я – не известная актриса, не разожгу желания смехом и пляской. Да, я – не лучшая мастерица женских чар, но у меня есть нечто, бесконечно более ценное. Я же тебя люблю! Ну, как ты не понимаешь, очарованный мой, что только искренняя любовь сделает тебя счастливым? Вернись, пожалуйста! Доверься мне! Я тебя спасу!…
И подхваченная новой надеждой заспешит Верная по ночной улице…

… Век наш просвещённый, век наш образованный. Наука, ой, далеко ушла, и каких чудес только не сотворила, и разоблачила все суеверия. Но вот осталось что-то в человеке такое, что никакой наукой не разгадано, и всё равно в минуты тяжёлые обращается человек к силам таинственным.
Стоит город гордый, город учёный, бежит по его венам электричество, дремлют могучие машины. А на окраине в ветхой избушке живёт бабушка-шептунья. И знают о ней люди, и посмеиваются снисходительно, и гордятся друг перед другом неверием. Но вот кольнёт под ребром что-то, уму не постижимое, и поспешат к ней, к бабушке-шептунье – стыдливо, с оглядкой, но уж верящие во всё.
Направится к ней и Верная.
Ночь кругом, а в окне избушки огонёк горит. Дверь сама открывается, стоит на пороге бабушка – поджидает.
— Входи, милая! Входи, хорошая! Вижу, беда у тебя, деточка, глаза на мокром месте. Проходи, родная, рассказывай.
А в избе у неё уютно и сумрачно, всё, как в сказке писано. Вот и кот на печи пригрелся, калачиком свернулся, и свечка в углу горит, и метла в сенях – не иначе как для ночных полётов! Тускло светит лампа керосиновая, от неё вокруг – полчища теней.
Верная сидит на лавке. Верная рассказывает свою кручину. Голос её глух, лицо застыло, но пальцы в борьбе сцепились, гнутся и ломаются.
— Бабушка! Ты пожила, ты много за свой век повидала – посоветуй, что делать. Если не удалось его простой человеческой любовью удержать, так, может, стоит чарами колдовскими попробовать? Может, зелье какое приворотное? Может, любовный заговор?
— Доченька! Не за ту ты меня, верно, приняла! Не ворожея я, заклятая сила мне не подвластна. Обычная я, и только рада тому: нечего нам с заклятой силой водится, она никогда нам пользы не принесёт, а погубить может. А что шепчу я всё время, так то не заклятия, то молитовки ко Господу: помилуй и спаси мя, Господи Иисусе!
— Так что же, бабушка, значит, ничто мне не сможет помочь? Нет у меня никакой силы, кроме любви моей? А разве можно с нею одной что-то исправить?
Головой качает бабушка.
— Ой, милая, не говори так! Не проста любовь человеческая, и если впрямь она есть, то никакой иной силы, большей её, не отыщется. Что заговор? Что зелье? Они усыпят волю, навеют дурную дрёму – в этой дрёме всё возможно! Тогда и приворожить можно и отвадить. Но сердца чары никогда не коснутся, они на поверхности. Легко заставить плоть играть, но ведь это не любовь! Разве нужна тебе деревянная кукла в мужья? С ней только блуд творить! Никаким чарам не позволено сердцу приказывать!
— Бабушка! Но чудится мне, что и сейчас любимый мой околдован! Что не сам ушёл он, а увёл его кто, пришептал, сморгнул. Ты глазастая, приглядись, расскажи мне мою соперницу!
— Сама не знаешь, о чём спрашиваешь! Простой вопрос, а ответить трудно. Трудно словами сказать, трудно умом понять!
— Скажи, бабушка! Я буду очень понятливой!
— Вот что, деточка. Может, и не одна подружка согреется под боком у твоего милого, может, будет кого-то он видеть в любовных грёзах – но все они тебе не соперницы. Не от тебя он бежит и не к другой женщине. Не в том дело, что тебе другую предпочёл, а в том, что ему вообще мало любви человеческой. Крепись, хорошая! Милый твой тоскует по утраченному свету небесному, но, сам – грешный человек, не может терпеть его, и потому ищет света иного, не Божьего. Милый твой хочет стать ангелом. Дух человеческий из ангельского рода и вечно ищет восстановить свой былой сиятельный образ. Но в плоть земную, грешную, смертную закован дух, а её тяжко носить, не все выдерживают эту ношу, многие ломаются под ней. Так и милый твой хочет быть небесным, хочет быть бесплотным, хочет быть крылатым. И это возможно! Человек может и должен вернуться к ангелам, но те, кто станут ангелами своею волею, а не волею Божьей, станут ангелами чёрными. Божии ангелы живут на небе, куда нам всё равно без соизволения Его не попасть. Здесь, на земле, живут ангелы, низверженные с неба, ангелы-отступники. Если плоть свою преодолеть, с Богом соединившись, то соединишься с падшими ангелами. Плоть – крепость нашего духа, она и обуздывает нас и защищает от внешних невидимых врагов, а победив её, мы станем беззащитными.
— Бабушка, но как. же тогда правильно жить?
— Нужно быть человеком! Господь возложил на нас эту ношу, и мы не вправе самовольно бросать её. Господь отягчил нас плотью, нашим человеческим естеством, но не ради наказания, а ради спасения нашего. И надобно нам претерпеть до конца, не сбрасывать ношу и не падать под ней, стоять крепко, быть человеком во всём величии этого звания. И когда Господь убедится в нашем терпении и кротости, Он Сам освободит нас и вернёт нам крылья и поднимет нас к Себе на небо.
Морщит лоб Верная, понять старается, раскладывает всё в голове по полочкам.
— Всё-таки не ясно мне, бабушка. Так что же, разве не ищет он себе подругу, царицу сердца?
— Ищет он встретить во плоти тот светлый образ, что согревает ему сердце, а того не ведает, что в мире этом образ и вещь не соединяются. Хочет он встретить ангела во плоти, а ведь ангелы бесплотны, человеки плотяны. Мечта слепит его, и, верно, падшие ангелы воспользовались той мечтой, чтобы погубить его; кто-то из них царицей сердца его предстал и белыми одеяниями, и ликом сияющим, и крыльями обманул. А ведь и метель – белое одеяние, и луна – лик сияющий, и ночь крылата, но не словить их руками и сердцем не внять. Умыкнули у твоего милого светлый образ из сердца, образ, что должен бы с тобой соединится, и вот Царица Луна в этой маске зовёт его за собой, зовёт, зовёт, не даваясь, на самый край гибельной пропасти.
— Бабушка! Не утешенье ты мне дала, а ещё больший страх. Как же быть мне теперь? Научи что делать!
— Тут сама реши. Два пути у тебя. Первый путь: откажись от него! Зачем тебе он такой непутёвый? Ты молодая, красивая, умная – найдёшь поди себе мужа хорошего, который тебя любить будет, заботами окружать, подарками задаривать. Родишь ты ему детей и будешь счастлива. Второй путь тяжелей и занозистей: крепко взяться за милого и тянуть к себе, тянуть от того, что его засасывает. Не любовь его взяла, а морок дурной, надсада, а любовью искренней, горячей морок этот можно рассеять. Можно, но очень трудно! Обоим нужны терпение и понимание. Страсть – это падшая любовь, но и её можно вернуть к изначальному высокому виду. Вот второй путь: своей здоровой любовью заразить его любовь больную и превратить из тоскливого сноброда в прекрасного принца. Какой путь избрать – твоя воля.
Плачет Верная. В ладошки прячет личико, но слёз не унять.
— Бабушка-бабушка! Разве ж могу я выбирать? Разве ж могу я от милого своего куда деться? Итак не оставила бы, а уж после твоих слов совесть не позволит. Кто же ещё спасёт его, как не Верная? На кого же ещё ему надеяться?
Так говорит Верная, а на пальцах у неё – обручальные перстенёчки с самоцветами слёз.
— Так я и знала, доченька! Умница ты моя! Так я и знала, что иного ты не выберешь. Труден путь, но тебе возблагодарится. Тернистые пути ведут к святости.
И шепчет бабушка-шептунья добрые пожелания. Ждёт терпеливо, пока Верная выплачется. Много сил потребуется Верной, нельзя будет позволить слабости. Пусть же сейчас она отдохнёт…

… А где же я? Что со мной?
А я как будто там же, куда увезла меня очарованная колесница. Но вокруг меня всё по-другому. Уж нет больше ледяного дворца – растаял он и талой водой просочился сквозь землю. Угасли огни праздника, незаметно смолкли голоса и музыка, куда-то удалились дамы и кавалеры. Всё исчезло. Остался только я, и осталась вёрткая змейка в моих объятьях.
Какой-то подвал, мрачный, душный. Обшарпанные столы и стулья, по полу разбросаны пробки и окурки, всюду плавает едкий сизый дым. Есть ли рядом другие люди? Не разберу. То ли копошатся вокруг такие же обмороченные, как я, то ли шмыгают крысы и тараканы.
Я всё качаюсь в исступлённом блаженстве и упиваюсь тонким змеиным телом, скользящим и обвивающим меня, крепко прижимаю к себе. Человеческое лицо тянется к моему, и на нём я читаю то же бесконечное упоение. И на этом лице я замечаю дремотную слепоту.
Но вот оседает последний дым, и я вижу разверзшуюся вокруг пустоту. Я просыпаюсь. И вместе со мной просыпается она – моя неженка, моя лакомка.
Она смеётся, моя ночная прелестница. Она так устала, её голос хрипл, глаза глядят по-совиному. Но она испытывает удовлетворение, даже, пожалуй, торжество, лишь притуплённое усталостью: этой ночью она опять одержала победу, опять увидела белые флаги над крепостью мужского сердца. Она выпархивает из меня, рассеянно оглядывается. Бокал вина, оставленный на столе – вот отрада ей сейчас.
А я провожаю её взглядом. Совсем иная печаль охватывает меня.
Милая! Тебя обманули! Не ты сегодня одержала победу, а совсем-совсем другая! Сегодня ты была такой же игрушкой, как и тот, кого сразила. Да, ты войско, взявшее крепость, но не полководец. И ты не соперница той, о которой не знаешь – вы совсем из разных измерений и совсем разной величины.
Ты – самая обычная женщина, земная, смертная. И ты бываешь усталой и печальной, и в тебе где-то очень глубоко живёт простое и ясное стремление быть супругой и быть матерью, и за тобой однажды придут дряхлость и смерть.
Дешёвые бусики обвились у горла, вздрагивают вместе с венами. Блестящие камушки околдовывают тебя, завлекают также, как ты мужчин, камушки сильней тебя, они торжествуют победу. Счастливая и доступная, ты перебираешь их чуткими пальчиками, гладишь, примериваешь – изумительно переливаются самоцветы на юной коже.
В тонком платье – как в невесомом облаке. Тело под тканью – клад, спрятанный и влекущий. Ты так красива и в платьях, и без них! Но если твою красоту – нет, не повредить! – просто не признать, ты будешь ранена очень глубоко. Ты – всего лишь человек! Ты уязвима.
Ты рабыня тысячи мелочей. Вино и танцы, цветы и сладости, наряды, драгоценности, особняки в роскошном убранстве, нежные перины, благовония, баюкающая музыка, лагуны и пляжи, масла и краски для тела, пышные колесницы – всё правительство над тобой. Куколка на нитях – нужно лишь знать, где потянуть. Среди кукол не бывает действительно победивших, победа всегда принадлежит кукловоду.
Та, что движет тобой, не знает слабостей, не пребудет в старости. Тысячи поколений людей придут и растают морской пеной, а она останется неизменной. Высоко в чёрном небе я вижу её бледное лицо, но это лишь отражение – в действительности лицо это глядит из моей души. Её колдовской заговор выползает из простенков и подпольев, мятежит беззащитных. Она будит желания, которым нет и не может быть удовлетворения, шепчет о таких наслаждениях, на которые не способно само тело человеческое, истачивает, изнашивает и затягивает к себе, лишая жизни. И смерть не будет избавлением. Смерть – это пропуск в её кошмарный лабиринт, в застенки и подполья. Только жизнью можно разбить её путы…

… На городской площади я рисую Луну. Краски – мои серебряные слёзы, холст – ночные улицы. У меня тоже есть сила, и силу эту я отдаю Луне, узник, сам ращу стены темницы.
Я – жрец. Я совершаю жертвоприношения во славу богини, призывая её к себе. Я отдаю своё дыхание, своё желание, чтоб создать ей плоть, чтоб сделать её доступной для моих коротких чувств. Я шепчу заклинания.
Пусто во вселенной, нет никого, кроме неё и меня. Вселенная – колода карт, и сейчас выпала городская площадь с лунным жрецом.
Далеко за домами, за городом, за краем земли встала башня, вытянувшаяся до небес, а на вершине её – мерцающий диск. Царственные стопы спускаются по ступенькам вниз в поисках выхода. Длинный шлейф льда и инея потянется за ней через спящие луга к моему храму. Я шепчу заклинания и слышу ответный томительный голос.
Я – не дикарь. Я знаком с высоким искусством, в котором так часто встречал её облик. Тонкие души в поисках небесной любви выходили на зыбкий путь, шагали наугад, лишь смутно представляя цель. И она обманула многих – ласками, сказками, если не затянула в своё гиблое логово, то своротила с пути прямого на долгие окольные блуждания.
Я подкрадываюсь к самому краю, я заглядываю в бездну. Отчего так манит бездна? Житейский достаток и прикаянность притупляют чувства, становится покойно, но как-то тускло, и бездна начинает властно зазывать. Только над ней вдруг открывается блаженство полёта – нет, падения!
Я как будто на крыше. Звёздное небо стало так близко, а земля пропала внизу. Плоская вершина башни выросла из города людей и потянулась ввысь, суровые ветра раскачивают её во все стороны. Плоская вершина размером в два шага. И здесь моя ночная прелестница. Не будет никого больше, никто больше и не нужен.
Её одинокий танец – совершенство. Никто и никогда не танцевал лучше. На тесной крыше, вознёсшейся под небеса, она прощается со мной своим танцем.
И вновь подхватывает гербовая колесница, несёт прочь, за край. И уж не колесница это – кровавая тачанка. Хохочет безумно, водит железным жалом, сеет кругом железное семя смерти.
Летит тачанка в ночную степь. Не кони влекут её – летучие змеи. Возница – моя красавица, крепко держит она поводья, а я держу ей твёрдый стан.
Встречает степь багровыми огнями, степь открывает кровавые очи. Таинственные деревеньки выныривают из мрака, в них запустенье, и в них же разгул. Срубы перекошены, крыши провалились, но в окнах мелькает озорное зарево. Разве не те же лунатики веселятся в этих убогих пристанищах? Разве не та же кружит им головы сладостная погибель?
Свист разбойничий по пустынным дорогам, кровавая потеха. Поднимут на штыки, иссекут заточками. Дарят друг другу смерть, как величайшую ценность.
Тесно под худыми кровлями, чадят печи, воздух горячий. Лихие люди скопились вместе, празднуют свою измену. Тела покрываются потом и скрипят в замкнутом пространстве.
Тёмная бездна в громоздких чарах, глубоко в ней плавает рыба-луна, сверкает жирным серебряным боком. Тягучая жидкость в чарах – это кровь царицы, кровью свершается чёрное ей причащение.
И в чарах хмельных – она, в чарах – чёрный омут. Сидят на берегу возле омута утопленники с зелёными лицами, пучат глаза незрячие.
Гей! Вдруг затянут песню, но странная она: и удалая, и заунывная сразу. Всё про госпожу неуловимую, про невесту замогильную, и весело им и жутко, как приходит она и сжимает в объятиях до смерти. Вдруг кто-то сорвётся с места, выбежит в окно, крича и плача, и бескрайняя чёрная ширь спрячет его навсегда.
Скоморохи затеют кривлянье. Лицедей, чтоб играть правдиво, должен впустить в себя то лицо, которое изображает, и отдаться его власти. Вдоволь потешится Царица Луна! Она входит в скоморохов и корчит рожи сквозь них.
Звенят бубенцы, мелькает дурацкий колпак. Простое уродство в грязных ужимках и развратных позах вдруг наливается жуткой сладострастной привлекательностью.
Застрянет тачанка среди тысяч огоньков, подобных распахнувшимся печам адским. Гремят чары, плещется в них чёрная кровь. Тягуче расползается во все стороны странная песня, удалая и заунывная. Глумятся и скачут скоморохи.
Целует красавица жарко, безумно. Опрокинула на соломенную подстилку, рвёт рубаху. И ставит губами клейма, как калёным железом, выжигает метки, проникающие под кожу, и стонет в её объятьях навечно меченый раб…

… Я очнусь в закоулке. Тесно стоят дома, лишь узкой полоской видны меж крышами звёзды. Далеко впереди мерцает улица с фонарями.
Снег падает. Снежинки медленно плавают в воздухе и опускаются на холодные камни мостовой.
Где я? Как здесь? Где разгульная степь, где колесница, где ночная прелестница? Озноб ночной развеял угарный сон.
Побреду к фонарям.
Всё по-прежнему: та же пустынная улица, те же горбатые фонари, те же спящие дома-аптеки. Тихо ложится снег и сразу тает на голых камнях. Только в сердце – бездна, прикрытая лишь тонкой плёночкой сознания.
Прохлада освежит пылающее чело. Ветер заблудится в рукавах, нырнёт за ворот, но от его студёных прикосновений вдруг снова обожгут изнутри поставленные под кожей поцелуи-клейма Царицы. Нет, всё это не сон! Всё это было: и ледяной дворец, и степной разгул, и страшные ласки! Никуда не деться мне от правды!
Раскаяние полоснёт душу. Я знаю свою вину! Спрячу лицо в ладони, зарыдаю от стыда и тоски.
— Верная! Я – преступник пред тобой, я – вор, предатель, убийца! Ищу для себя радости, а тебя заставляю страдать! Гонюсь за своей безумной мечтой и разрушаю твоё тихое счастье.
И ты мечтаешь о небе. И ты знаешь блаженство полёта. Но ты смотришь на мир трезвым взором и твёрдо знаешь, что сейчас находишься на земле. Ты вьёшь гнездо среди камней, где возможно вывести птенцов, и смиренно дожидаешься, когда тебе вернут крылья. Ты мудра земной мудростью. Ты принимаешь то, что нам дано.
А я не хочу. А я отказываюсь терпеть, я хочу неба уже сейчас, без отсрочек, и мечусь под ним, ломая руки. Я безумен в своём томлении, рвусь ввысь, не замечая ничего вокруг, и жестоко топчу в слепоте твою хрупкую заботу.
Ты отдалась мне вся, до последней капли. Как всякая женщина, вышедши из ребра и стремясь занять изначальное место. Ты доверила мне все свои тайны, отдала всю нежность и преданность, пожертвовала свободой. Ты была прежде закрытой для мира, твоя незавершённость была надёжно спрятана, но вот появился я, и ты скинула покровы. Ты приросла ко мне и стала мной. Но я не оценил и не сберёг всего этого.
Да, я – вор. Я украл у тебя свободу, я украл у тебя тебя, вросшую в меня.
Да, я – предатель. Ты доверила только мне свою целомудренную тайну, а я раструбил её по разгульным подвалам.
Да, я – убийца. Я убиваю в тебе любовь, которая и есть жизнь…

Вдруг чья-то рука осторожно ляжет на плечо. Вздрогну, отниму ладони от лица, гляну испуганно, боясь снова увидеть ночную хищницу. Но это не она. Со мной вновь моя Верная!
Верная отыскала меня на пустынной улице. Верная пошла за мной через ночь и обиду. Она стоит передо мной и глядит, но во взгляде её нет осуждения. Она принесла мне свое сострадание и стремление помочь.
И снова зарыдаю, упаду на колени, и прижмусь к её ногам.
— Ты – сама чистота, ты – святая. Разве достоин я тебя? Разве могу что-то сделать для тебя? Зачем ты спускаешься из своего света в мою непроглядную тьму?
— Милый! Миленький! Да куда же я без тебя! – говорит Верная ласково, утешительно, хоть у самой всё внутри трескает. – Ведь мы с тобой — одно дыхание, одна душа! За что же мне свет, если я тебя в беде брошу? Миленький! Как же смогу я быть в свете, вечно помня, что ты без меня пропал во тьме? Тогда свет меня не примет, тогда свет для меня тьмой обратится.
Руки ложатся на голову мне, растворяя боль. А я обнимаю её усталые ноги, лью слёзы в складки платья.
И вот тогда, на пустынной улице, глубокой ночью, мне вдруг откроется вековечная тайна.
Тайна покаяния и тайна прощения.
Тайна любви и тайна надежды.
Тайна спасения
Откроется — и снова уйдёт.
И стоим мы двое по-прежнему на земле смертные – я и моя Верная…

Часть вторая
ПОБЕГ ИЗ ЛУНОГРАДА
(рождественская быль)

Зима трещит по швам. Чёрная полынья разверзлась над крышами, трубы роняют в неё колечки дыма. Зимний вечер навалился на город тяжёлой тушей, улицы опустели, все звуки таинственно смолкли. Только воевода мороз снежным исполином одиноко обходит свои владения, и мундир на нём скрипит, мундир на нём трещит по швам.
А у нас в печи горит огонь. Мы приоткрыли дверцу топки и любуемся живым пламенем, танцующим на углях. Мы глядим на пламя и немного беседуем.
Конечно, на самом деле, никакой печи у нас нет. Ну откуда в маленькой городской квартире печь? Этот только очередная моя мечта: печь, неприступная твердыня тепла, танк из армии лета, преодолевающий морозные заставы. Впрочем, эта моя мечта – одна из самых безобидных.
На самом деле, светло у нас в комнате от обычных электрических лампочек в люстре и тепло – от обычного парового отопления. Но несмотря на это, у нас в доме всё равно очень уютно. И это в первую очередь от неё – от моей Верной.
Она сидит на диване, забравшись на него с ногами, и листает модный глянцевый журнал. Одним глазом она смотрит в журнал, а другим – в телевизор, приглушёно мурчащий о всеобщих приготовлениях к празднику. Это занятие вызывает в ней состояние покоя и порядка. Верная рассказывает свою неделю. Солидно похрустывают блестящие страницы журнала, как снег под огромными валенками, но в валенках этих шагает легконогая речь моей Верной. От этой речи внутри становится светло.
Вскипятим чайник, заварим чай. Верная отложит журнал, возьмёт чашку этими тонкими ласковыми пальчиками. Мы пьём чай с душистыми травами и прикусываем шоколадкой.

Верная засмотрелась на голубой экран, увлеклась весёлыми потешниками. Я сижу в кресле, в углу, напротив, с книгой в руках. Но мне не читается. Я опустил книгу и гляжу в окно.
А за окном – тьма. А за окном – снег.
Снегопад стоит перед окном, колышет своими невесомыми одеждами, касается стекла пальцами-снежинками.
— Верная!… — зову тихо.
Она быстро обращает ко мне лицо.
— Что, любимый?
Её голос также тих, и взор вдруг наполняется испугом и мольбою, словно в предчувствии беды.
Я смотрю в окно, у меня нет слов.
Кто-то бросает в наше окно призрачные цветы, и они расплющиваются на стекле красивыми ледяными узорами.
— Не надо, любимый! – жалобно шепчет Верная в самое ухо. Журнал её лежит одиноко на опустевшем диване, руки обвивают мои плечи, губы щекочут шею. – Не надо, любимый, не смотри туда!

… Летучие дворцы синего снегопада. Застывшее северное сияние колышется занавесками на окнах, стены, словно изо льда, почти прозрачны, по залам ходят слуги – снежные вьюны. В нишах прячутся древние доспехи, оружие, щиты, навевают воспоминания о странствиях и подвигах. А наверху в башне заоблачной скрипит перо по снежному пергаменту. Там сидит хозяин дворца – старый царь. Кресло его навечно вросло в пол, сам он навечно врос в кресло, белые сугробы волос укрывают его плечи, заполняют комнату, и он утонул в них по колена, но не замечает того. Глаза его открыты, но он ничего не видит, руки его беспрерывно выводят слово за словом в бесконечном свитке, но он не понимает, что пишет. Он спит уже много сотен лет. Длинным-длинным полотнищем свиток ниспадает из окна башни до самой земли и изламывается волнами застывшего моря. А у дальней стены на простом ложе замерла прекрасная девушка. Это дочь царя, юная царевна, и она тоже спит уже многие века, но её глаза закрыты. Её грудь не вздымается, сердце не бьётся, тело холодно. Вся в белом – это вечная невеста, и в сокровищнице дворца, в кованых сундуках хранится её приданое. Крышки сундуков распахнуты, и наружу из них просыпается белое золото, белый снег…

— Что? Что это, Верная? Что случилось с нами?
— Ничего, любимый! Сон просто, обычный сон!
— Дворец ледяной, сундуки раскрытые, древний царь…
— Ничего, любимый… Сноброд мой бедный! Сны уносят тебя, бесы косматые, сны твои бродят по улицам, по дорогам и бездорожью, больные и угрюмые, с поднятыми воротами и горбатыми спинами, вечно охают, ворчат, сами несчастные и других хотят такими же несчастными сделать, завистью мучимые. Но я держу тебя, любимый! Смотри, как крепко я тебя держу!
Руки её обвивают мои плечи, губы щекочут шею.
— Скоро весна, — шепчет Верная. – Дрогнут льды, ледяные латы зимнего воинства – весна расколет их, но не силою, не булавой тяжёлой, а ласковыми прикосновениями, тёплыми поцелуями. Снега сойдут, обратятся ручьями резвыми, зазвенят змейками, зажурчат журавлями. Цветы зацветут: сначала одни только подснежники, жёлтые мимозы, а потом вся земля взорвётся цветением буйным. И солнце засияет, и птицы запоют, и воздух будет пахнуть чудесно! Всюду будет красота, но красота другая, живая, не мёртвые льды и снега. Скоро весна и. скоро утро!
Чёрно-синяя мантия зимы, усыпанная искорками звёзд-снежинок, дрожит по ту сторону окна. Журнал лежит на покинутом диване, стоят пустые чашки на столе, шумит вода в батареях. Утро ещё не скоро…

Эта ночь не простая, эта ночь особенная. В эту ночь мы не станем ложиться спать, не станем сидеть дома. В эту ночь мы должны выйти наружу и увидеть Настоящий Праздник.
Я хочу показать Верной мой ночной город. Я возьму её за руку и поведу из дому. Мы наденем зимние мундиры, натянем тёплые шапки, сунем ноги в сапоги и спустимся по тёмной лестнице.
Город в эту ночь не спит, тут и там видны человеческие фигуры, стремительно летят куда-то по заснеженной дороге автомобили, отовсюду доносятся отзвуки голосов и музыки. Горят окна, горят фонари, ветер заметает позёмкой, и снежинки вспыхивают озорно, ловя отблески городских огней. Мы бредём вдоль по улице, сами не зная куда, и с любопытством вглядываемся и вслушиваемся в светлые окна – диковинные стеклянные шарики на ветвях города-ёлки.
У поворота в пустынный проулок, уводящий через набережную к окраине, мои ноги сами останавливаются. Там темно, нет ни фонарей, ни жилых домов. Но может быть, именно поэтому меня туда и тянет?
Мы медлим, не решаясь двигаться дальше, мы озираемся настороженно.
— Что, милый? – шепчет Верная, возводя на меня взор испуганный.
— Идём… — шепчу в ответ. Мрак зимней ночи зовёт меня, томит сердце.
— Может, не надо? – спрашивает Верная робко. – Может, пройдёмся по людным местам?
Я не отвечаю. Я только улыбаюсь ей успокаивающе и делаю шаг в темноту.
Проулок довольно узкий, покрыт ровной снежной скатертью, на которой мы не видим ни следа человеческой ноги, ни колеи от колёс машины. Дома здесь старые, двух и трёхэтажные, с лепными оконными проёмами, с затейливыми арками подъездов и подворотен, с поддерживающими крыши колоннами, выступающими из стен, как могучие мускулы. Мы кутаемся в тяжёлые шубы, пар идёт изо рта.
— Вот оно, моё царство! — шепчу я Верной в белое ушко синими губами. — Я царевич его в ледяном венце! Смотри, как блистают в свете звёзд мои ледяные палаты, снежным ковром для меня застелены улицы. Бродят люди по ночному городу, но не они мои подданные, люди — гости в царстве моём, а подданные — воевода-мороз и северное сияние, скоморохи-ветры и белая метла. Покрепче держи меня за руку! Я покажу тебе свои сокровища!
— Но кто же наследует тебе царство, которого ты царевич? — беспокойно глядит Верная чёрными вишенками.
— Она, — смеюсь полупьяно. — Снежная царица…
— Что же это за сказка у тебя: всегда без людей, всегда в сумрачном затворе?
— Ах, родная, ведь без людей я — царевич волшебной страны, а с ними — узник мучительной необходимости. Как на острых ножах я под чужими взглядами!
— Нельзя так! Нельзя без людей. Без людей можно только если с Богом, а Бог Сам выбирает, кого и когда к Себе позвать. А если не с Ним и не с людьми, то с кем же тогда? Лучше с нами оставайся, не убегай в эту мерзлую пустыню.
— Да-да, умница моя, ты, как всегда, права!…

— Здравствуйте! – навстречу нам из темноты выступил маленький смешной старичок и поклонился. Он был одет в какое-то нелепое потрёпанное пальто до самой земли с воротником, обвязанным снаружи клочковатым шарфом, и уныло обвисшую шляпу, которой при поклоне элегантно коснулся кончиками пальцев в дырявой перчатке.
— Здравствуйте! – отозвалась Верная, легко переходя к весёлому удивлению. – Разве мы знакомы?
— И да, и нет, — отвечал старичок. – О, нет, мы никогда прежде не встречались – не мучьте себя, пытаясь меня вспомнить. Однако, наблюдая за вами издали, я увидел, что многое в вас мне знакомо. Вы созерцатели звёзд. Вы шли, запрокинув головы, и в глазах ваших, как в чародейских чашах, плескался звёздный океан, улыбки ваши светились, как половинки луны. Я видел, как вы ловите в ладони снежинки, эти упавшие звёздочки, и ласково трогаете на перилах лёд, который воистину есть лунный камень. Я узнал в вас себя, а я – созерцатель звёзд, вечный отшельник, уединившийся со звёздным небом, безумец, счастливец, нищий и богач. Небо – оно лишь на моём столе иссиня-чёрный шар в алмазных блёстках, его легко разбить, потерять, спрятать в пыльный чулан, но когда и я, и вы, и всё человечество исчезнет, иссякнут языки и цвета, остановятся сердца, небо останется, и останется прежним. Небо – это истинно твердь, вечный материк, которому не будет конца, а все планеты и цивилизации – лишь капли дождя, быстро испаряющиеся.
Я узнал в вас себя. И потому осмелился подойти к вам, заговорить с вами. Такого не бывает со мной почти никогда. Простите меня, если помешал, я не мастак в разговорах и приветствиях. Но мне почему-то так захотелось с вами познакомиться!
— Ну что Вы! – ласково улыбнулась Верная. – Вы нам совсем не помешали! И говорите Вы очень учтиво.
— Благодарю Вас, прекрасная госпожа! – человечек снова поклонился. — Я рад приветствовать вас на берегу океана, который воистину является всемирным! – воскликнул он затем, воздевая руки. – Впрочем, не знаю, на берегу ли мы? Быть может, мы уже плывём на волшебной ладье, стоим на капитанском мостике? Мы все в пути, все плывём и не замечаем того! Вот они, многоэтажные палубы наших огромных людных межзвёздных кораблей.
Он обвёл рукой каменные громады домов, выстроившиеся вдоль набережной, со светящимися окнами и заснеженными крышами.
— Но… мне кажется, вы замёрзли? – вдруг перебил он сам себя. – Не будет ли это слишком дерзко с моей стороны, если я приглашу вас к себе домой?
— Но кто вы? Как нам называть Вас?
— Я? – он улыбнулся задумчиво и печально. – Я Звездочёт. Я городской затворник. Я одинокий исследователь, искатель, учёный.
— Где же Ваш дом?
— Он здесь, совсем рядом! Не беспокойтесь, это не затруднит вас!
— Что же, идём? – Верная смотрит на меня вопросительно.
Я согласен. Мне странным образом приятен этот человек: он узнал в нас себя, а я узнал себя в нём. Мне, угрюму и нелюдиму, не в тягость его общество, и даже напротив: я чувствую какое-то доверие к нему, какое-то таинственное родство.
Верная понимает меня без слов. Лицо её освещается радостной улыбкой.
На ночной набережной никого, только наши длинные тени ломаются о заледеневшие ограды, о затейливые фасады домов. Снежинки почти неподвижно висят вокруг, и нам кажется, что мы бредём среди звёзд, где-то в глубоком космосе. Вот впереди появился большой особняк с лепным фасадом, высокими окнами, красивым крыльцом, и звёздочёт сказал, указывая на него:
— Вот здесь я и живу!
— Какой прекрасный дом! – восторженно воскликнула Верная. – Неужели это всё Ваше?
— О, нет, нет! – смутился звездочёт. – Я, наверно, просто неправильно выразился. Это не мой дом, нет, мне принадлежит только маленькое помещение под самой крышей. О, нет, нет, я вовсе не владетель такой роскоши, я только одинокий бедный учёный.
Мы оставляем позади красивое парадное крыльцо с высокой аркой и находим железную лестницу, прилепившуюся за углом в узкой расщелине между соседними зданиями. Мы шагаем вверх следом за звездочётом, держась за заледеневшие поручни. Свет уличных фонарей лишь частично освещает лестницу, но уютно шагать по ней, притаившейся в расщелине. И вот маленькая площадка под самой крышей, и низкая дверь без запоров, а за ней жилище звездочёта.
— Одну минутку, — бормочет он. – Сейчас я зажгу свет…
Шумно шарит в темноте, щёлкает выключателем и зажигает большую люстру под потолком. Мы прикрываем за собой дверь и оглядываемся.
Волшебная лавка, башня чародея, страна потерянных игрушек… Смутные образы из детских грёз в мгновение проносятся передо мной. Здесь столько вещей, удивительных вещей, фантастических вещей! Здесь было бы просторно, комната большая, но вещи всевозможных размеров образуют замысловатый лабиринт. Стол со стульями в центре, массивные шкафы, заполненные книгами, стопки книг, лежащих прямо на полу, жёлтый глобус Луны с обозначением кратеров и морей по латыни, загадочные карты, чертежи, рисунки, развешанные на стенах, макеты диковинных летучих кораблей, сооружение из вращающихся друг вокруг друга разноцветных шаров, какие-то приборы непостижимого для непосвящённого назначения, и, конечно же, огромный телескоп, направленный в окно, прорубленное прямо в потолке.
— Ах, какой беспорядок! – невольно воскликнула Верная.
— Вы так думаете?
— Ой, простите меня, пожалуйста! Я вовсе не хотела Вас обидеть!
— Нет, я не обиделся. Просто… я как-то обескуражен. Я привык жить среди всего этого, никто другой не появляется здесь, я сам не бываю в других местах. Мне и в голову не приходило, что можно жить иначе! Мне казалось, что именно так и должен выглядеть дом. И вот Вы пришли, и я сам неожиданно для себя увидел всё это по-новому. И действительно: какой здесь беспорядок!
— Если Вы не обиделись, то разрешите мне, пожалуйста, чуть-чуть здесь прибраться.
— Да, конечно! Распоряжайтесь по Вашему усмотрению!
— Не найдётся ли у Вас метлы и совка?
— Метлы и совка? Позвольте, мне кажется, я вспоминаю эти предметы. Да, точно, они где-то в сундуке! Сейчас я их отыщу!
… И вот комната преобразилась. Почтенные вещи скинули с себя мантии паутины и пыли и словно помолодели, всевозможная утварь, забытая в самых неподходящих местах, выстроилась ровными рядами на полках, протёртая люстра засверкала ярче и веселее, на стол легла скатерть, отысканная в одном из сундуков, а на скатерти появились чашки и чайник. Мы пили кофе с шоколадом – это обычная пища звездочётов. И наш хозяин оглядывался вокруг и вытирал слёзы умиления.
— Ах, друзья мои! – говорил он. – Вы вдохнули новую жизнь в моё ветхое жилище! Я и сам как будто помолодел лет на десять! Я знаю: я мечтатель беспечный, я живу грёзами о небе и всё время забываю, что принадлежу земле, падшему миру, подверженному тлену. Ах, как я рад, что вы сегодня со мной. Звёзды питают мне сердце, но и я человек, и порою тоскую по человеческому обществу. Как радостно мне сейчас видеть ваши искренние живые лица, и как отчего-то грустно! Отчего же? Не знаю. Но благодарю вас, благодарю за то, что не отказались прийти в мой дом, за то, что проявили столько заботы обо мне и о моём доме. Я благодарю Господа за то, что он свёл нас сегодня!
— И мы очень рады, что можем помочь Вам, — сказала тихо Верная. – Но, пожалуйста, расскажите нам о себе!
— Да-да, конечно, с величайшей радостью. Вы не представляете – да я и сам не представляю! – но, оказывается, я всю жизнь мечтал рассказать кому-нибудь о себе.
Я живу в городе, среди каменных громад, я прикован к земле, прикован к вещам, я не могу взлететь подобно птице. Но взоры мои вечно устремлены ввысь, в космос таинственный и прекрасный, великий, изумительный, неисчерпаемый, вечный. В зрачках моих плещутся звёздные глубины, в голове расправляют крылья летучие корабли, в сердце горит звезда! Мы все – сродники звёзд! Души наши сотканы из той же материи, что и звёзды, и потому души наши вечно стремятся вернуться в лоно своё, занять место среди своих сестёр. Души наши – те же звёзды, запертые в груди.
Мир изначально был сотворён Господом светлым, и сами мы были в том мире светилами. Мы были свободны и легки, подобно собственным мечтам, и весь космос был в нашем распоряжении. Но грех закрался в нас, и мы пали, и вселенная погрузилась во тьму кромешную. И Сам Господь плакал над падшим миром, лишившимся света, и слёзы Его застывали в чёрном пространстве сияющими каплями, разгоняющими тьму вокруг себя, слёзы Его стали звёздами. Это слёзы Господа жгут нас изнутри, зовут обратно на небо! Это беззвучная музыка звёзд наполняет нас, задевает сокровенные струны, заставляет смутно жалеть о чём-то, вспоминать что-то утраченное, забытое.
Я – звездочёт, звёзды – моё единственное и главное богатство. Каждый раз я с нетерпением жду ночи, чтобы остаться с ними наедине, лицом к лицу. Я возвожу свой взор ввысь и погружаюсь в эту бесконечную глубину, разум мой пуст и язык нем, но звёзда-сердце беседует со своими сёстрами на их непостижимом наречии. В тишине земной становится слышна потаённая музыка звёзд, вмещаемая только напрямую в душу. Я один, но со мною послания других звездочётов, живших давно и далеко. Я переворачиваю страницы почтенных книг и нахожу россыпи звёзд в высоком слоге великих мыслителей и поэтов. Были и такие великие слышатели, которые могли переложить музыку звёзд на земные ноты, играть её так, чтоб слышало ухо. У меня есть эти ноты, но я не умею их читать, и я не умею играть на инструментах, хоть и храню на всякий случай и флейту, и арфу, и фисгармонию. А вы случайно не умеете играть на инструментах?
Он глядит на нас с такой надеждой и ожиданием, но мы вынуждены его разочаровать.
— Жаль, — вздохнул он. – Так хотелось услышать музыку звёзд, записанную великими слышателями. Но ничего! Мне и так сегодня выпало много радости!…
Прямо над нами за окном в потолке – глубокое зимнее небо. Мы сидим за столом с кофейными чашками, словно в каюте межзвёздного корабля, взоры наши устремлены ввысь. Сам хозяин преобразился. Теперь он закутан в чёрно-синюю мантию, расшитую звёздами и полумесяцами; на голову водрузился островерхий бумажный колпак той же окраски, подвязанный под подбородком шёлковой ленточкой; в руке появился похожий на указку жезл.
— Вот он, вечный источник вдохновения! – шепчет звездочёт, благоговейно простирая руки к ночному небу. – Вот он, неисчерпаемый бриллиантовый прииск, изобильный сад фруктовый, пространство для путешествий! Вот он!…
Губы его трепещут, бумажные, на глазу наворачивается слезинка. Я стою с ним рядом, мы глядим, запрокинув головы, два вечно влюблённых в небесное светило – поэт и звездочёт…

Зимний вечер длинный, но нам не хватает и его. Нам сегодня нужно столько успеть! И вот мы прощаемся с новым другом Звездочётом и направляемся по ночным улочкам к окраине. Меня зовёт зимний лес.
Мне видятся бескрайние заснеженные просторы, прекрасное и недосягаемое звёздное небо, скованное морозом, таинственные огни-маяки, вечно зовущие из погружённой во тьму дали. Лес стоят недвижный, наряженный в тяжёлые снежные шубы, луга и холмы укрыты белейшими одеялами без единого пятнышка, только наши следы нарушают снежное целомудрие. Речка вьётся меж холмистых берегов – летом речка, а сейчас застывшая ледяная дорога. Лёд тихо похрустывает под ногами, в его плен попались искристые пузырьки воздуха, потерянные веточки деревьев, комочки земли. Если самим замереть неподвижно, то слышно, как внизу, подо льдом, тихо плещется вода.
А в лесу совсем тишь. Заснеженная тропинка подводит нас к нему, и мы замираем на границе оробевшие. Тьма в лесу непроглядная, и не видать ни зги. В белые шубы, в шапки и рукавицы нарядились деревья, белым мхом-снегом заросли до колен, но ушло сейчас солнце, чёрное висит вверху небо, и в черноту погрузилась под ним земля. Высится пред нами лес громадой чёрной.
Тихо сейчас. Не качнётся ветка, не скрипнет снежок. Нет ветров в лесу — все ветры-гуляки умчались на праздник в город. А город совсем рядом — вот, достанешь рукой! И огни в нём пляшут, и голоса смеются, но оттого в лесу впереди лишь глуше и темней. Жутко нам и робко, но не повернём мы. Мы покрепче берёмся за руки и вступаем в лесную дрёму.
Ели косматые лапами в белых рукавицах к земле прикасаются. Сосны стройные и высокие видят себя во сне мачтами. Иные деревья, что к зиме листву растеряли, чувствуют себя сиротливо, жмутся поближе друг к другу, крепко сцепляются ветвями.
Два могучих частокола вознеслись по обе стороны худенькой тропки, снегом присыпанной, и мы крадёмся меж них, как дети: и страшно нам, и не повернуть назад.
— Я с тобою, любимая!
— Я с тобою, любимый!
Сердце сжимается, но сладостно, но в невесомости парит оно.
Только гуще впереди тьма, а за спиною врата смыкаются, и гаснут о городе последние воспоминания. Только в небе теперь меж частоколов узкая тропочка, как чьи-то следы на ней звёздочки.
— Куда же мы, любимая?
— Ты знаешь!
Пар изо рта.
— Нет конца этому пути. Тайга впереди непролазная, уж и зверь в ней не прорыскивает, и птица не пролётывает; спят медведи в берлогах под сугробами, лисы с волками жмутся поближе к селениям, зарылись в снег тетерева и глухари. Куда же мы?
— Ты знаешь!
— Ночь кругом непроглядная — разве глаз иглой еловой выколоть! Стужа лесные потоки сковала, не бьётся сердце леса. Что ли и мы завалимся меж корней в белую постельку, станем смотреть зимние сны, до весны, а там — и в землю с талой водой. Куда же мы?
— Ты знаешь!
Куда же мы?
Я знаю?
Что ищу в черноте ветвистой, лохматой, снежной? Кого-то встретить хочу? Кого? Её, желанную, голубую снежную девицу, ледяную красавицу — снежную царицу, снегурочку? Но, может, кого-то другого — тощего скрипучего лешего, таёжного начальника, или святого старца-отшельника?
Нет, не встретится никто! Нет в лесу никого, кроме зверя голодного, кроме птицы нахохлившейся. Нету здесь дядьки лешего, нету девицы снегурочки. Если тянет меня во тьму и хлад, значит, там раскрывается сердце, тело стремится туда, где сердце уже находится. Что же за глушь и мрак несу в себе, если созвучна им только эта жуткая чернь.
Но вот впереди брезжит просвет. Мы прошли по опушке леса и снова выходим к городу. Мы невольно ускоряем шаг — устали уж от блужданий во тьме, по свету и теплу соскучились. И мы выходим из лесу, и видим впереди, за заснеженным полем город…

На большом рекламном плакате на краю дороги изображён весёлый бурый мишка в спортивном костюме и вязаной шапочке, на лыжах и с палками. Огромная надпись рядом с ним гласила: «Лыжные гонки – главное событие зимы!».
— Нет! – сказал я, останавливаясь.
— Что? – растерянно обернулась ко мне Верная.
— Нет! – повторил я и тряхнул головой. – Это не правда!
— Что не правда? Что случилось?
— Главное событие зимы – это Долгий Праздник Сказочной Зимней Ночи!
Верная посмотрела на меня долгим сказочным взглядом и пошла дальше.

Нашего старого друга зовут Вектор. Конечно, на самом деле это только прозвище, выражающее его рационально-математическую сущность и созвучное настоящему имени. Но прилипло он к нашему другу давно и, видимо, крепко.
Вектор живёт на самом краю города в старом одноэтажном кирпичном бараке. Здание барака длинное, у него несколько крылец с разных сторон, каждое из которых является входом в отдельную коммунальную квартиру. Вектору повезло: соседи из его квартиры здесь не живут, а используют свои комнаты как склады для хранения ненужных вещей. Поэтому Вектор чувствует себя хозяином и общих коридора, кухни, санузла.
Дома у нашего старого друга как всегда творческий беспорядок. Тускло светит плафон под потолком, включена настольная лампа, мерцает экран монитора. На полу стопками лежат книги и блокноты для записей, на кровати – утюг и паяльник, на книжных стеллажах – пара немытых стаканов и засохшие хлебные корки, а стола, даже удлинённого приставленными с торцев тумбочками, вообще не видно под россыпью самых разных вещей от лазерных дисков и карандашных чертежей до ржавого молотка и шерстяных перчаток.
Вектор – победитель монстров. Он живёт на самой границе, по одну сторону которой обыденная жизнь провинциального городка, а по другую – сумрачный лес, дорога в неведомое, ночные шорохи и вздохи. Вектор, как опытный пограничник, бдительно озирает окрестности из дозорной башни, и, если вдруг откуда-то появляется враг (или даже целая сотня), наш старый друг достает свой меч, или дробовик, или бластер, или коломёт, или какое-то другое оружие (смотря по обстановке) и решительно вступает в бой. Вот и сегодня мы с Верной стали восторженными свидетелями очередной жестокой битвы, разыгравшейся как раз перед нашим приходом. Одна рука Вектора лежала на клавиатуре, другой он крепко сжимал «мышку», а третьей (ну а как иначе?) подносил к губам чашку с холодным кофе, всё время забывая отхлебнуть.
Конечно, враг был разгромлен. Вектор откинулся на спинку стула и, блаженно жмурясь, посмотрел на нас.
— Ну, что, может, дёрнем по чуть-чуть?
— Вполне! – согласился я. Верная только вздохнула.
— Сейчас, — сказал Вектор и вышел в коридор.
Через минуту он вернулся с большой (литра три) бутылью, почти до верха наполненной тёмно-бордовой жидкостью
— О! Ликёр брусничный!
Он достал из ящика письменного стола три пластмассовые стопки и наполнил их своим брусничным ликёром. Мы взяли стопки в руки.
— Ну, с наступающим! – бодро пожелал Вектор, и мы выпили.
Вектор любит сам готовить алкогольные настойки. Для этого он использует только ягоды, сахар и спирт. Получает весьма недурно – во всяком случае, таких всеядных пьяниц, как мы с ним, вполне устраивает.
— Может, хоть какую-нибудь закуску придумать? — спросила Верная.
— Да, это было бы очень неплохо! – закивал Вектор. – Там в холодильнике вроде что-то есть.
— Пойду займусь, — смиренно сказала Верная. Она уже привыкла, что в доме у Вектора угощенье всегда приходится готовить ей.
Верная ушла на кухню. Мы с Вектором остались в комнате вдвоём и тут же, не затягивая дела, разлили и выпили ещё по одной.
— Ну, что там в городе? – спросил Вектор, который, как настоящий пограничник, был занят только своим участком границы.
— Мы в городе не были. По окраине прошлись и до леса прогулялись.
— До леса? Ночью? Молодцы! Что там, в лесу?
— В лесу хорошо. Только очень темно. В городе – здесь, на окраине – безлюдно, тихо, снежно, звёздно, а в лесу ещё лучше.
— А ещё лучше – на кладбище!
— Ну, нет, это не для меня!
— Ты зря. Кладбище – такое особенное место, где миры соединяются: наш и другие, невидимые. Каждая могилка – как ладья, на которой можно переплыть через границу – но только одному. И потом всяческие скелеты, зомби – разве не прелесть? Так и хочется в них из коломёта пальнуть!
— Эх, Вектор, несерьёзный ты человек! Я тебе о глубинных движениях души толкую, а у тебя всё игрушки!
— Знаешь, — серьёзно ответил Вектор. – Иногда лучше принять меньшее зло, чтобы уберечься от большего. Лучше уж в игрушки играть, чем сойти с ума от луны и в тёмный лес от самых близких людей убежать!
Мне нечего возразить. Я смотрю в сторону и вижу прекрасную почти обнажённую эльфийку, зеленокожую и синеволосую, со стрекозиными крыльями и заострёнными ослиными ушами, которая посылает мне воздушный поцелуй и пару отравленных стрел.
— Давай-ка лучше я покажу тебе самые интересные места! – предлагает Вектор. – Только сначала ещё по одной.
Мы принимаем ещё по стопке брусничного ликёра и отправляемся осматривать границу, которую стережёт Вектор. Предварительно наш старый друг расхваливает мне своё оснащение: броня, шлем, сапоги, перчатки, накидка, пояс регенерации, магические жезлы, арбалет, двусторонняя секира, щит, ручной пулемёт, бомбы и, конечно, мечи: меч огненный, меч ледяной, меч кислотный и меч самый-самый крутой. Несомненно, всё это делает Вектора просто неотразимым.
Мы выходим на кладбище. Я смотрю на всё через плечо Вектора. Ночь. В чёрном небе висит огромная Луна, заливающая землю призрачным серебристым сиянием и поднимающая повсюду полчища длинных зыбких теней.
— Смотри, какая Луна! – блаженно чмокает Вектор. – Какая красавица! Не к добру она такая! Все твои лунопомраченные поэты и сказочники были бы от неё в восторге!
Луна и в самом деле смертельно прекрасна. В воздухе тут и там вспыхивают волшебные искорки, и мне вспоминается излюбленный образ лунопомраченных поэтов и сказочников: «Снег звездится». Действительно, можно подумать, что планета лишилась атмосферы, и малые снежинки перемешались с дальними звёздами, сравнявшись с ними блеском.
На кладбище затишье. Это вовсе не тишина, потому что отовсюду доносятся едва уловимые звуки, очень слабые или очень далёкие, сравнявшиеся между собой, как звёзды и снежинки. Слышится сухой перестук костей, уханье филина, невнятные многоголосые перешёптывания, скрипы и вздохи.
— Сейчас начнётся, — нетерпеливо бормочет Вектор, возбуждённо помахивая перед собой громадной секирой.
И вот они появляются: сноброды-луноходы, но не поэты и сказочники, а жуткие мертвяки. Длинные тени отделяются от надгробий и тянут к нам дрожащие руки. Из лунного сияния выступают серебряные скелеты в искрящихся доспехах и с кривыми зазубренными саблями.
— Ну, понеслась! – говорит сам себе Вектор.
Затишье сменяется грохотом, криками, лязгом и барабанным боем. С одной руки Вектор поливает врагов пулемётным огнём, с другой – рубит секирой, а с третьей (ну а как иначе?) порой кидает то ли магические жезлы, то ли гранаты, взрывающиеся с одинаковым успехом.
В это время из кухни возвращается Верная, неся тарелку с салатом и тарелку с бутербродами.
— Мальчики, куда это ставить?
Я привычно подставляю ей шаткий табурет в качестве столика, Вектор успевает бросить карту неведомого Иномирья в качестве скатерти. Верная ставит одну тарелку на острые пики Нездешних Гималаев, а из второй создаёт новую Атлантиду в Бездонном Океане.
— Хлеб сами будете резать, лодыри! Сейчас я вам принесу буханку и нож.
— Порежем, порежем, — соглашается Вектор, вспарывая очередной панцирь пудовой секирой.
Верная уходит, возвращается с обещанными ножом и буханкой хлеба, при совместном использовании которых я создаю несколько квадратных ломтиков. Теперь можно, наконец, начать.
Вектор возвращается с кладбища к нам за столик и принимает вид обычного человека. Мы снова наполняем стопки – теперь уже три.
— Ну, с наступающим! – говорит Вектор.
— И пусть этот год будет действительно новым, — говорю я. – То есть не другим, не повторением старого, а новым вечно, нетленным, ведущим за пределы времени.
— Всегда ты всё усложняешь! – сердито сказала Верная. – Просто: с Новым годом!
Мы звякнули стопками, выпили.
— Включи хоть телевизор, — попросила Верная. – А то пропустим, как куранты бьют.
Вообще-то телевизора у Вектора нет. Но он ловит телепрограммы на свой компьютер. Поскольку женщина просит, и время подошло, Вектор поколдовал над своей техникой, и мы увидели на экране весёлое предновогоднее представление.
— Ну, вот, — сказал мне Вектор. – Пусть женщина смотрит, а мы пойдём покурим.
Мы накинули пальто на плечи, вышли в общий коридор и приоткрыли входную дверь, впустив морозный воздух. Я привалился плечом к косяку, а Вектор встал прямо, подняв голову, созерцая падающий снег, придерживая обеими руками лацканы пальто, а третьей (ну а как иначе?) то и дело поднося к губам дымящуюся сигарету. Он напоминал горца-пастуха, пасущего свои стада высоко на заснеженных вершинах. Изо рта его выползали струйки дыма, которые тут же втягивала сквозь приоткрытую дверь ночь огромными ноздрями. Только в такие минуты я порой жалел, что сам так и не научился курить.
— Эх, какая красота! – вздохнул я, глядя в снежную ночную темноту. Мне вдруг захотелось прочесть какие-нибудь возвышенные стихи (хотя Вектор и поэзия – вещи практически не совместимые), и я не смог сдержаться:
— Я – что лётчик, слагающий
Расстоянья в года,
На ракете сверкающей
Улетаю к звездам.
Темнота над планетою –
Тайный мой сундучок.
В нём богатства несметные,
Я же – гном-звездочёт.
Расчешу косы гребнем я,
Да надену шелом –
Тонкий месяц серебряный
Сам рогами на нём…
Вектор хмыкнул и искоса глянул на меня.
— Читал я их, — сказал, выпуская струйку сизого дыма («читал» прозвучало почти как «чихал»). – Всех этих твоих сумасшедших поэтов-сказочников. Вечная Женственность. Прекрасная Незнакомка… Снежная Королева. Царица Луна. Кто они такие? Из какого лагеря? В Христа я верю. В Дьявола тоже верю. У каждого из них есть своё воинство, свой лагерь. Ещё в математику верю. И в нужды бренного тела сего. А эти… Кто они такие? Откуда взялись? И зачем? По-моему, игрушки мои честнее, чем эти ваши призрачные женщины. В игрушках всё ясно: мы знаем, что это только игры, и подчиняемся их законам только потому, что нам так интересно. Но мы прекрасно понимаем, что игры играми, а жизнь жизнью. А вы!… П-поэты-сказочники! У вас реальность с вымыслом перепуталась, где кончается одно и начинается другое – не понятно. Вот я, как пограничник, чётко знаю, где у меня вымысел, где реальность, и где между ними граница. А вы…
Вектор мог бы сказать ещё много чего. Но тут из комнаты нас позвала Верная:
— Ребята, идите скорее! Сейчас куранты бить начнут!
И мы поспешили к столу, чтобы не пропустить торжественный и волшебный миг преображения времени из старого в новое.

Вектор – пограничник, ему нельзя оставлять свой пост, чтобы у темных сил не было никакой возможности проникнуть в добрый мир. А Верная хочет в гущу праздника. И потому мы с ней снова облачаемся в тёплые одежды, последний раз поздравляем Вектора, машущего нам вслед дымящей сигаретой, и выходим на улицу.
А там всё те же ночь и метель, но тьма рассеивается отдалёнными сполохами, тут и там мелькают гуляющие компании, приглушённо взрываются хлопушки и ракеты. Тысячи нарушителей преступили границы царства тишины.
— Идём! — Верная скорее тянет меня за руку в направлении площади. Сапоги, словно плуги, вспахивают пуховую снежную целину.

Повсюду ёлки, ёлки, ёлки. Целый еловый лес в несколько дней поднялся среди города, и вместе с лесом в городе поселилась его вековечные задумчивые тайны и сказки. Косматые зелёные исполины встали на площадях, во дворах жилых домов и учреждений, подставили колючие ветви для украшений. Счастливая детвора крутится возле них, и лица взрослых, обращённые к ним, становятся как будто моложе и счастливее.
Как звездочёты одеваются ели. Звездочёты носят на себе карту ночного неба вместо плаща, и ели одеты в такую карту, только волшебно-объёмную, волшебно живую: планетами висят разноцветные стеклянные шары, дальними созвездиями перемигиваются гирлянды. Стоят ели, точно стражи сказочной страны, скрытой в их ветвях, и если заглянуть в гущу этих ветвей, то можно увидеть самое разное: медвежат и зайчат, сосульки и шишки, свечи и конфеты, теремочки с заснеженными крышами, корабли с поднятыми парусами, всадников в царских коронах. И над всем этим, на верхушке ели, горит одна звезда, звезда-царица – Вифлеемская звезда. Дай Бог, чтобы она привела нас к Спасителю!

Весёлый поезд катит по ночным улицам. Ведёт его большой и добрый вагоновожатый, он стоит в своей кабине, крепко держась за рычаги, улыбается и что-то напевает себе под нос глухим басом. Поезд наполнен седоками: глядят из окон глазками-пуговками плюшевые медведи и зайцы, сидят красивые куклы, которые умеют кокетливо хлопать длинными ресницами и говорить «мама», когда им нажимают на голову, свисают с подножек тряпичные марионетки.
Диковинные существа неслышно проскальзывают в тени, никто не замечает их, только я изумлённо пялю глаза.
Каменный тролль глядит свирепо из-под случайной стены, маленький, но жуткий. Брови у него косматые, обвисли чуть не до самой земли, глаза под бровями круглые, медные. Из самой Лапландии прибежал он на лыжах.
— О, Лапландия! — шипит он сквозь каменные зубы. — Ты столица снежной царицы!
— Не пугай нас, каменный тролль! — кричу я ему. — Мы же знаем, что ты не злой, только смотришь угрюмо. Твоё отечество суровое и гордое, и ты такой же. Не пугай нас, лучше просто расскажи про свою Лапландию.
— Сту-у-ужа! — гудит тролль, дует на собственные лапы, и те покрываются снежной коркой; косматые брови его густо заросли инеем, как ледники, скрипят зубы. — О, Лапландия! Бескрайняя белая равнина, ледяные глыбы и чёрная бездна океана под ледяной крышкой; северные ветры мчатся на перегонки, и девчонки-снежинки катаются на них. Там стоит блистающий замок, над которым знаменем полощется полярное сияние, и сама царица мчится по равнине в санях, запряжённых ветрами — кого поцелует она, тот навек окаменеет…
Вот иные твари, помельче — кривляются и скачут за границей света, корчат страшненькие рожицы. Верно, это мурашки, что бегают по коже!
Множество людей спешат на площадь, привлечённые голосами праздника. В звёздной выси непоколебимы тьма и тишь, но у земли, над улицами города стало светло от хлопушек, ракет, фейерверков.
На небольшом помосте под пёстрым навесом решился заиграть маленький оркестр. Музыканты одеты в синие фраки с бабочками и держались невозмутимо и строго, как будто и не лютовала зимняя стужа. Ударили литавры, загудели медные трубы, пронзительно заплакала скрипка.
Стройная и красивая вступила на площадь музыка, и в её кружеве многие принялись танцевать.
Мы стоим с Верной на краю площади и радостно улыбаемся. Среди танцующих много знакомых лиц — нам машут руками, приглашают присоединиться. Мы не отказываемся, мы поворачиваемся лицом друг к другу и, крепко держась, плывём.
А кругом маскарад. Больше, чем снега, сыплется сверху цветной мишуры, расцветает небо огненными узорами, люди все наряжены чудно: кто марсианином, кто лешим, кто медным самоваром, и лица спрятаны под искусными масками.
Друзья весёлой хохочущей гурьбой обступили нас, разбили нашу замкнутую пару. Красивые подруги моей верной закружились со мной, сменяя одна другую, а Верная стала танцевать с моими друзьями. Сотни людей веселились вокруг, гремела музыка, взрывались ракеты в небе, сыпался серпантин, и сам я стал пьян от смеха, когда вдруг понял, что уже потерял из виду Верную и стою на краю площади один, и в руках моих нет смеющейся красавицы, а предо мной величественные и роскошные сани.
Я словно упал в прорубь.
Вдруг стало необыкновенно тихо, и, оглянувшись, я увидел, что площадь пуста. Куда-то ушли музыканты, оставив на стульях свои инструменты, а на площади – пугающую тишину. Не было гуляющих людей, только повсюду виднелись следы былого праздника: валялись на снегу бумажные маски и колпаки, тут и там торчали обгоревшие остовы ракет, всё это было пёстро посыпано мишурой. И не было людей, только дворник-ветер угрюмо постанывал и расшвыривал валенками мишуру. Всё кругом было залито колдовским сребролунным сиянием. Сам того не заметив, я провалился в невидимый мир луначарья.
Я вновь посмотрел на сани. Они, конечно, мне знакомы, все усыпанные драгоценными камнями и серебряной чеканкой, с лунным гербом на дверях. Шестёркой серебряных оленей запряжены они – из-под копыт оленей летят серебряные монеты, но только поди отыщи их в снежных заносах! Кто-то невидимый взирает на меня из чёрной проруби окна.
Опять!…
Тоскливо заныло сердце в предчувствии непоправимого. Ах, Верная, где же ты теперь! Ты так нужна мне сейчас! Но нет Верной рядом, я один. И в этом есть высочайший смысл: я сам, только я сам, один, должен сделать окончательный выбор.
И вот я увидел белую руку, рыбкой вынырнувшую из чёрной глубины окна; рука легла на край дверцы и распахнула её мне навстречу. Как же прекрасна эта рука, сколько в ней изящества и томления, одна она уже обещает океан наслаждения. Рука протянута мне навстречу, она обнажена до запястья, а дальше спрятана в меховой рукав. А чуть выше в окне сверкнули два пронзительных синих огонька, и я понял: это её глаза.
Как мучительно, невыносимо застонало сердце, желание и ужас разрывали его на части. Всего лишь шаг – и чёрная прорубь поглотит меня, и умчат сани в искристую снежную мглу. Так просто забыть обо всём, бежать от земных тягот и где-то там, в ледяном чертоге на самом Краю сложить из драгоценных камушков слово «Вечность»! Только… а как же она? Моя верная?
И что-то кольнуло у меня в груди, и взорвалось в голове понимание: это ложь! И качнувшись всем телом назад, я крикнул, боясь онеметь от накативших на меня чувств:
— Нет! Я не твой!
В тот же миг снова грянула музыка, и вокруг замелькали люди. Кто-то схвати меня за руку и потянул к себе. Я невольно рванулся назад, но вдруг понял, что это Верная крепко держит меня, сама теснее прижимается ко мне, тревожно заглядывает в лицо снизу вверх.
— Милый? – настороженно спрашивает она. – Что-то не так? Что-то случилось? Опять ОНА?
Конечно, Верная ничего не видела. Только лунатик, подобный мне, мог проникнуть за тот магический полог лунного света. Но возвратить оттуда лунатика могла только такая преданная и любящая женщина, как моя Верная.
Я наклонился и чмокнул её в носик, отчего она смешно сморщилась.
— Ничего не случилось, — сказал я. – Всё хорошо. Теперь всё будет хорошо – разве может быть плохо, если ты со мной?
Верная всё ещё недоверчиво разглядывала меня.
Рядом с нашей неподвижной парой снова собрались праздничные приятели и, кажется, водили вокруг нас хоровод. От их присутствия мне самому стало необыкновенно весело.
— А теперь все идём к нам! – крикнул я. Одобрительный гул голосов был мне ответом, и в тот же миг мы очутились в нашем с Верной доме.

Посреди комнаты возник большой составной стол, накрытый сразу несколькими скатертями, на котором вырос целый город, или даже целая волшебная страна новогодних украшений и праздничных угощений. Множество рук воздвигало эту страну, по морю рук, как корабли, плыли из кухни тарелки, чашки, вазы с разными вкусностями, тут и там поднялись дозорные башни винных бутылей, и как часовые с огненными лицами заступили на свои посты свечи.
Я сидел во главе стола в самой глубине комнаты, точно жених, а невестою рядом со мной оказалась наряженная новогодняя ёлка. По обе руки от нас с ёлкой разместились гости, а Верная примостилась напротив, у самого выхода, поближе к кухне. Зажгли гирлянды, погасили свет – стало ещё таинственней и чудесней. Поднялись в воздух бокалы, полилось вино, и кто-то воскликнул:
— С Новым годом!
— С Новым годом! – поддержал могучий и дружный хор. Бокалы зазвенели, и свирепое воинство вилок, ложек, ножей ринулось на прекрасную и беззащитную волшебную страну на нашем столе.
Вслед за вином потекли и застольные разговоры, то вязкие и сладкие, как портвейн, то горькие и жгучие, как водка.
По левую руку от себя, с другой стороны ёлки я заметил странного человека, сидящего спиной ко всей компании. Был он весь белый: белое лицо с белыми ресницами, белая кружевная рубашка навыпуск с высоким стоячим воротником, белые штаны-дудочки. Чёрными у него были только гладко прилизанные волосы и брови, да ещё огромные пуговицы на рубашке. Спина его была ссутулена, голова опущена – человек откровенно тосковал.
— Эй, Белый! – окликнул я его. – Ты что отвернулся от нас? Тоскуешь?
— Зачем ты докучаешь мне, Рыжий? – гордо осведомился Белый человек. – Мы с тобой слишком разные, тебе не понять чувств, которые мучают меня. Я отвернулся, чтобы нечаянной слезой не спугнуть твоего веселья.
— Хо-хо-хо! – засмеялся я. – Моему веселью сейчас ничто не может помешать, Белый! Разве жить не весело? На самом деле, ты просто боишься, что глядя на меня забудешь про свою тоску и станешь вместе со мной смеяться.
— У каждого своё богатство, Рыжий: у тебя – веселье, у меня – грусть. Я же говорю: тебе не понять моих чувств, мы слишком разные.
— Ерунда! Чем же мы такие разные? Мы оба родились от женщины, оба когда-то ляжем в землю, а сейчас оба сидим за этим столом. У нас обоих есть живот, чтобы смеяться, и глаза, чтобы плакать. Выходит, я могу тосковать как ты. А ты можешь веселиться, как я!
— Нет, Рыжий, не могу я веселиться. Душа моя далеко отсюда, душа моя там, где моё богатство… О, возлюбленная моя! Ты так далеко, так высоко! Ты там, в неизмеримых высях, а я здесь на жёрдочке, и не ведаю, как воссоединиться с тобой… Слышишь, Рыжий? Я плачу по своей возлюбленной, недосягаемому светилу небесному, и не смогу веселиться, покуда разлучён с нею.
— Ха-ха, Белый! Да я вижу, тебя не исправить!
Тут в наш разговор вмешался пожилой человек учёного вида, сидевший по правую руку от меня.
— Кхе-кхе, — скрипуче кашлянул он, привлекая к себе внимание. – Простите, молодые люди, я слышу, что вы ведёте научный спор, что ценнее: веселье или грусть?
— Мне нравится быть весёлым, — заявил я. – Веселье – это хорошо, это – главное.
— Да, несомненно, — важно подтвердил учёный. – Веселье – это, во всяком случае, весьма полезно.
— Вот видишь! – радостно крикнул я Белому. – Наука доказывает, что веселье – это главное.
— Что мне наука! – независимо повёл плечами Белый. – Моя душа – вот единственное, чему я доверяю. Она соткана из тончайшей звёздной материи, и когда грусть наполняет её (грусть не от каких-нибудь пошлых желаний и забот, но от возвышенного неутолимого стремления к совершенству), тогда душа парит над миром, и всё мелкое, обыденное, земное ей безразлично. Пусть веселятся те, кому не доступна метафизическая грусть! А для меня именно она – настоящее богатство!
— Да, — снова важно закивал учёный. – Несомненно грусть – это богатство.
— Вот видишь, Рыжий: наука может доказать всё, что угодно, — подвёл итог Белый. – Поэтому, не верь науке, а верь только грусти своей!
— Послушай, почему ты называешь меня Рыжим? – спросил я его.
— А как же ещё тебя называть? Ты и есть Рыжий! Вечно преследуешь меня и донимаешь меня своим глупым кривлянием.
— Что ты такое говоришь! – возмутился я. – Очень ты мне нужен! Я вообще тебя впервые вижу! И никогда я не кривлялся, и рыжим никогда не был!
— А ты посмотрись в зеркало, — предложил мне Белый.
— В зеркало? А где здесь зеркало?
Я стал оглядываться вокруг, но зеркала нигде поблизости не увидел.
— Вот, — Белый показал на ёлку. – Посмотрись на себя в ёлочный шарик.
Я наклонился к ёлке и заглянул в выпуклый зеркальный бок одного из самых больших стеклянных шаров. Я увидел огромный красный нос, ярко-рыжие брови и волосы и россыпи веснушек на коже. Что ещё за ерунда? Никогда я не был рыжим! Я сжал кулаки, бешено потер глаза и снова уставился в искривлённое зазеркальное пространство. Теперь из-за еловых ветвей на меня глянуло совсем другое лицо – белое, бескровное, с горько изогнутыми тонкими губами и чёрной слезинкой под глазом.
— Да что же это такое! – рассердился я и оттолкнул дурацкое зеркало прочь. Шар завертелся, сорвался с ветки, полетел вниз и, ударившись о пол, раскололся на несколько больших осколков. Я поднял взор, ища своего странного собеседника, но его место уже пустовало. Слева от меня, по ту сторону ёлки никого не было.

После этого один за другим стали исчезать гости. Меня всё сильнее одолевала сонливость, глаза начинали слипаться, веки то и дело сами собой опускались, а когда я их поднимал снова, то не находил уже кого-то из гостей. Только что справа от меня сидел человек учёного вида и кушал мандарин. Но стоило мне на миг поддаться сну, как неведомая сила схватила человека за ноги и одним рывком утащила под стол, так что тот даже не успел крикнуть, а на скатерти осталась лежать шкурка мандарина и несколько недоеденных долек. Причём остальные гости продолжали вести себя как ни в чём не бывало: ели, пили, танцевали, веселились. Словно на пиру во время чумы: все знают, что чума ходит около, что её костлявая птичья лапа может сцапать любого, но покуда этого не случилось все делают вид, будто не замечают её.
Но разве я, хозяин этого дома, могу допустить, чтобы гостей, которых я сам радушно пригласил, безнаказанно похищали? Ни за что! Мой долг – встать на их защиту всеми своими силами, словом и делом, мечом и магией. И я воззвал, что было мочи:
— Верная!
Но тут же сон одолел меня, я закрыл глаза, а когда открыл, ещё одним гостем стало меньше. Я собрался с силами и закричал снова:
— Верная! Их надо спасать! Наших гостей!…
И снова уснул, из-за чего пропала целая молодая пара. Проснувшись, я решил подняться и броситься к оставшимся гостям, чтобы крепко схватить их и воспрепятствовать их похищению, но почувствовал, что меня самого что-то тянет вниз, зажав между столом и стулом.
— Ах так! – рассердился я и с размаху ударил стул, так что тот со стуком отлетел в угол. Мне удалось вырваться на свободу, но за это время исчезла задумчивая девушка в красивом изумрудном платье, молчаливо сидевшая за дальним краем стола. Гостей осталось всего двое: худой мужчина в чёрном фраке с бабочкой и лихой усатый гусар в красном мундире. Они сидели рядышком, держа в руках наполненные бокалы и нежно глядя сквозь них друг на друга.
Рядом со мной появилась Верная и обеспокоено спросила:
— Что с тобой, милый? Тебе плохо?
— Держи их! – простонал в ответ я, указывая на последних гостей. – А то и их утащат!
— Успокойся, — ласково сказала Верная. – Ложись-ка на диван, поспи. Поздно уже, гулянье закончилось, теперь самое лучшее – поспать.
— Нет! – противился я. – Я должен уберечь хотя бы этих двух!
Но Верная меня не слушала. Она настойчиво взяла меня под руку, подвела к дивану и лёгким толчком уронила на него.
— Подремли. Если захочешь, потом можешь ещё что-нибудь выпить, а сейчас тебе надо отдохнуть.
Я хотел было возразить, но моя голова против воли упала на спинку дивана, веки смежились. Я тут же встрепенулся, но было поздно: за столом уже никого не было.
— Они пропали! – в отчаянии воскликнул я. – Все-все! Я не смог уберечь ни одного!
— Что случилось? Кто пропал? – обернулась ко мне Верная, которая уже занялась уборкой посуды со стола.
— Гости! Все наши гости!
— Какие гости?
— Ну, гости… Те люди… твои друзья!… которые были у нас сегодня ночью… поздравляли нас.
— Мои друзья? – удивилась Верная. – Мои друзья все по домам сидят. А поздравляли нас всю ночь из телевизора. Я его выключила, думала, ты уснул уже. Включить опять?
— Нет, не надо. Спасибо.
С этими словами я сполз по спинке дивана и уснул уже основательно.

Когда я снова проснулся, было совсем тихо. По-прежнему перемигивались гирлянды на ёлке и под потолком, свечи на столе ещё не догорели. В комнате было пусто, даже Верная куда-то вышла.
Я сел на диване и позвал её.
Она не откликнулась.
Хмельная тоска сжала мне сердце. Неужели праздник уже закончился? Я так ждал, как и прежде каждый год. Я так надеялся, что, может быть, в этот раз наконец под бой курантов отыщу свой заветный вход в чудесную страну – не игрушечную, не шуточную, а самую настоящую, где начнётся новая – вечно новая, юная, нетленная жизнь. Но праздник уже прошёл, угасли веселье и музыка, разбрелись гости, и мне остались лишь смятый диван да недоеденные праздничные угощения на столе.
Мне захотелось зареветь. Я мучительно сморщил лицо, прикрыл его ладонями – но легче не стало.
Я пересел обратно за стол, пододвинул к себе тарелку с салатом, налил в стопку портвейна, выпил и стал закусывать. Вообще-то плакать и горевать гораздо приятнее за столом с угощениями! Я посмотрел на ёлку – свою невесту в серебряном кокошнике вифлиемской звезды: эх, красавица, видно даже твоя путеводная звезда не поможет мне найти дорожку в мою невыдуманную сказку! Я протянул руку и выключил гирлянды. Стало почти совсем темно, только одинокая свеча на столе, видимо зажжённая последней, всё ещё продолжала гореть.
В этом таинственном сумраке я снова налил, снова выпил и закусил. Потом ещё раз. Да ещё раз. И душа полетела с горы на стеклянных салазках по белому снегу надежды под чёрным небом тоски – то ли к своей невыдуманной сказке, то ли к последней пропасти.
А потом мне почудилось, будто кто-то смотрит на меня из окна. Кто там? Сова висит в чёрном небе? Или чёрный страж уже явился забрать мою душу в чудесную страну?
Я резко обернулся.
То есть медленно-медленно перевёл взгляд со стола на стекло. И увидел мёртвый город, вмёрзший в один гигантский кусок льда…

Всё это казалось красивым, пока не зажёгся свет. Комнату освещала только одинокая свеча – о, как это красиво, одинокая свеча в темноте, ангельское копие, утверждённое вверх острием. Человек сидел за столом наедине со свечой, и в дрожащих бликах света казалось, что губы его шевелятся. Человек как будто разговаривал со свечой, заклинал её, человек как будто хотел посадить в эту маленькую ракету свою душу и запустить в небо. К Богу. Но уже тогда, в красивой темноте, рядом со свечой поблескивали ещё два огонька. Две стеклянные луны рядом с живым солнцем. Два отражения пламени свечи: одно – на тёмной бутылке портвейна, другое – на стенке пузатой, почти шарообразной стопки.
А потом человек медленно отделился от стола и поплыл к входной двери. Коснулся выключателя на стене. И зажегся свет.
И вот тогда стало видно, что человек – синий. Синие руки, синее лицо, синие губы. Щёки опухли и обвисли, под глазами и над глазами – мешки, кожа на руках зачерствела и растрескалась. Комната вся до потолка затоплена водой – студёной, вязкой, почти превратившейся в лёд, включен проигрыватель, но вместо музыки из него вырываются только маленькие серебряные пузырики, быстро замерзающие и зависающие неподвижно. Синий человек в запертой комнате со свечой, портвейном и пузыриками музыки – утопленник.
И этот человек – я!
Я в ужасе отшатнулся от стекла. Не может быть! Там, в комнате – не я! Ведь я здесь, я снаружи, я по эту сторону стекла! Вот я, живой и здоровый, и руки у меня не синие и лицо… Лица я не вижу, но если его потрогать… Вот, пожалуйста: я потрогал своё лицо и убедился, что оно не синее!
Я стою на пустынной заледенелой улочке ночью у окна, за которым вмёрзла в лёд синяя восковая кукла. Но она – не я! А я… Кто я? И где я?
Оглядываюсь вокруг и не узнаю место. Какой-то тесный мрачный проулок. Всё заледенело. Всё занесено снегом. И так тихо, будто все звуки превратились в пузыри и вмёрзли в лёд.
Что это за место? Как я здесь оказался? Здесь, по эту сторону стекла?
Может, я просто захмелел, заснул, и ноги лунатика сами унесли меня в чужой неприветливый закоулок? Может, если я сейчас выйду на какой-нибудь проспект или площадь, то снова попаду в весёлый праздничный водоворот?
Я смотрю в один конец переулка, потом в другой, пытаясь понять: где вероятнее встретить людей? Не нахожу никакой разницы и иду наугад. Я старался шагать спокойно, но нетерпение подгоняло меня, и я то и дело срывался на бег.
Уже через несколько минут я вышел на улочку побольше. Но легче от этого не стало. Даже наоборот. И здесь было то же самое: тёмные громады домов, погасшие фонари, безлюдная дорога, всё поросло инеем и льдом, всё онемело, нигде ни проблеска света, ни намёка на движение. А оттого, что улица была большая, что на таких улицах нам привычно видеть много людей и машин, это ледяное оцепенение казалось ещё более неправильным и жутким.
Но самое ужасное было другое. Теперь, когда стены домов расступились, мне открылось больше ночного неба над головой. Оно разверзлось, как полынья, и в самой его середине величественно и грозно засияла Луна. Гладкий холодный диск. И всё кругом было полно только её светом.
И вот тогда я понял, где я и как здесь оказался.
Я понял: это луноград, столица Снежной Царицы! Это сердце ночи – вечная полночь и полюс вечной сердечной мерзлоты. Сюда рано или поздно попадают все лунатики, здесь наше наслаждение и наше наказание. Отсюда нет выхода. О, неужели отсюда нет выхода?
Неужели у меня нет никакой надежды? Может, все же где-нибудь здесь найдётся заветная дверка назад, в прежнюю жизнь? Какой-нибудь узкий ход, хоть бы маленькая мышиная щёлочка? Может, Верная моя, ангел-хранитель мой, где-то сторожит для меня этот ход, высматривает меня в лунных сумерках и машет фонариком, как маячком? Может, она, Верная, не смотря ни на что не оставит меня в беде?
Я повернулся к Луне спиной и побежал. Куда угодно, лишь бы в другую сторону. Побежал не быстро, трусцой, как будто на утренней зарядке. Если и есть где-то мой желанный выход, то искать его мне, наверно, придётся долго, поэтому силы надо беречь. Но и идти шагом, слишком медленно удаляясь от Луны и ещё медленнее приближаясь к Верной, мне казалось невыносимым.

Какой страшный предстал передо мной город! Ледяная равнина одолела его, здания съёжились и приникли к земле, согнулись острые шпили, умерли деревья. Город оделся в ледяной панцирь, вмёрз в лёд по самые плечи. Исчезли подо льдом улицы и площади, инеем густым заросли кровли домов. Чёрное небо, исколотое чужими, незнакомыми звёздами, низко нависло над землёй, белая равнина под ним мерцала тускло. Не слышно никаких звуков, только где-то высоко, под самым небом скрежещут друг о друга ледяные ветра.
Здесь, наверно, вовсе никто не живёт! Мёртв луноград, как ископаемое животное, врос в ледяную глыбу. Нет в нём живых жителей — если кто и пройдёт по улице, то, верно, одни мертвецы. Пусть нет людей — я был бы рад даже растрёпанной дворняге или скандальному воробью. Или если царство Снежной Царицы разместилось на самом севере, то здесь должны водится иные звери. Пожалуй, я сейчас не испугался бы и белого медведя, рычащего грозно, скалящего громадные клыки, но несущего под мохнатой шубой живое горячее сердце. Прошёл бы потрясающей поступью косматый исполин мамонт, огласил бы трубным кличем безмолвное пространство. Пересёк бы путь выводок пингвинов, направляющихся к воде, шагающих вперевалку, чинно и смешно.
Но мёртв луноград, ни живота в нём!
Долго бреду я, не встречая никого. Заглядываю в окна полузасыпанных снегом домов и вижу там удивительное: в комнатах расставлена утварь, столы и стулья, шкафы и кровати, ковры на полу и стенах, самовары, светильники, часы, занавески висят на окнах — и всё это внутри льда! Нет на окнах стёкол, но проступают из рам гладкие ледяные поверхности. Дома по крыши заполнены льдом, не воздух, а лёд наполняет их изнутри.
Не знаю, сколько я блуждал по этому мёртвому городу? Кажется, ледяные цепи сковали здесь даже само время. Может быть, это конец мира, где все времена, отпущенные нам Богом, уже иссякли, и я остался единственный – древнее ископаемое чудище, у которого украли смерть? А может, всё это происходит в тот самый ничтожный волосок времени, что застрял между стрелками часов, устремлёнными вертикально вверх?
Не знаю. Но вот после блужданий незнаемой протяжённости слегка изогнутая улица, по которой я шёл, вдруг распрямилась, и я снова увидел перед собой серебряный лик Луны.
Как же так получилось? Я думал, что удаляюсь от неё, а сам снова вернулся к ней. И теперь она стала ещё ближе ко мне, ещё больше и ярче. Впрочем, разве можно было ждать от лунограда другого? Ведь здесь всё – её, и все пути здесь ведут к ней.
Она смотрела на меня – безглазая! Она говорила к моей богосотворённой душе – лишённая рта!
Ночь безликая. Ночь стирает лица и у людей, и у мира, гасит лица, как свечи. В ней драгоценной кажется эта тьма, лишённая образа, лишённая действительности, но полная предчувствий, призраков и сомнений. И воистину Луна – царица ночи, царица безобразной тьмы – голая голова без лица.
Я увидел чертоги Луны. Это было колоссальное сооружение! Исполинский ледяной пик, башня-пирамида, изломанными, почти отвесными уступами вознёсшаяся в недосягаемую высь, чудовищный палец, переходящий на конце в острый коготь, пронзивший насквозь всё поднебесье. И там, на самом острие торжествующе утвердилась владычица.
Ледяные стены чертогов были почти прозрачными или, может, зеркальными, так что порой совершенно сливались с чёрным звёздным небом и исчезали. Это была достроенная Вавилонская башня, по которой грешные твари вознамерились взойти с земли (а может даже из-под земли!) и потеснить Божиих ангелов. Это была ужасающая антиёлка конца времён, на вершине которой вместо путеводной Вифлиемской звезды мерцал лживый лунный камень. Это было роскошное платье-плоть смертельно прекрасной Царицы Луны под круглой голой головой.
И я должен был идти туда. Я должен взяться за подол своей госпожи, подняться на самую вершину и поцеловать безгубый лик Царицы. Зашевелился морозный воздух и стал настойчиво толкать меня вперёд. Даже закон земного тяготения изменил всем учёным мира и стал служить Луне, притягивая меня к ней и почти лишив связи с землёй.
Но ведь я не хочу к ней! Я больше не хочу принадлежать Луне, мне нужна только Верная и моя земная человеческая доля! Боже! Где же мне взять силы сопротивляться, если даже земля от меня отреклась?
И не успел я так подумать, как за спиной у меня с хрустом провалился снежный наст под чьей-то ногой, в ухо ударило учащённое дыхание, и маленькие руки обхватили меня за плечи.
— Стой! Не уйдёшь! Никуда теперь от меня не уйдёшь!
Я успел испугаться прежде, чем несказанно обрадоваться. Это моя Верная догнала меня – самый надёжный охранитель, победитель ледяной пустыни одиночества!
— Ты? – только и смог сказать я.
— Я! – гордо ответила она. – А ты думал, что убежишь от меня? Не выйдет! Я теперь всегда за тобой ходить буду: видишь, даже в сон твой залезла.
— Как ты здесь очутилась? Я ведь уже думал, что свершилось возмездие, и я получил свой заслуженный ад. Но ты… Тебе не место в аду, твоя дорога – в ангелы!
— Моя дорога с тобой. Куда ты, туда и я. Как ниточка с иголочкой! Мы ведь с тобой уже много раз об этом говорили.
— Как ниточка с иголочкой… — умилённо повторяю я. – Любимая, ты просто не представляешь, как я рад, что ты снова со мной! Как мне плохо было одному и как хорошо с тобой!
— И мне тоже с тобой хорошо.
— Странно, а мне казалось, что от меня у тебя одни неприятности. Чего ты со мной возишься? Бросила бы давно и жила счастливо с каким-нибудь хорошим человеком!
— Об этом мы с тобой тоже уже много раз говорили. Так что хватит рассуждать, давай искать выход.
— Выход? Ты думаешь, из этого есть выход?
— Должен быть.
— Ну, да, конечно, раз ты здесь… Это я человек пропащий, а для такой светлой души, как ты, должны были оставить узкий ход.
— И мы выберемся через этот узкий ход вместе! Сначала ты, а потом – я.
— Почему сначала я?
— А чтобы мне не пришлось лезть за тобой обратно!
Верная крепко взяла меня за руку, и мы побежали прочь от ледяной башни.
То есть Верная побежала, а я только попытался это сделать и не смог. До сих пор я шёл наугад, думая, что ухожу от Луны, а на самом деле наоборот приближаясь к ней по коварно змеящимся под ногами улицам, и потому мне было легко, ничто не сопротивлялось мне. Теперь же, когда я действительно рванулся прочь, все силы лунограда, весь лунный магнетизм воспротивились мне. Наверно, то же самое может испытывать человек, захотевший взбежать вверх по отвесной стене. Луна из своих чертогов почти также тянула меня назад, как земля – бегуна по вертикали. И только Верная с её отчаянным упорством помогла мне преодолеть силу притяжения и сдвинуться с места.
Я повис на плече у Верной, и она, пригибаясь, повлекла меня вперёд – вечная сестра милосердия всех войн, выносящая с поля боя тяжело раненных, почти мёртвых мужчин. Я только переставлял ноги, чтобы вовремя упереться ими в наст и не дать нам обоим рухнуть, ведь если мы упадём, кто знает, сможем ли подняться вновь? Я слышал, как тяжело дышит Верная, чувствовал сквозь своё пальто и её шубку, как учащённо бьётся её сердце и как пульсирует её горячая – вопреки всей этой бескрайней вечной мерзлоте! – кровь.
— Ну, ещё чуть-чуть… — говорила Верная между отрывистыми выдохами. – Ещё немножко… Как ниточка… Как ниточка с иголочкой… Только сейчас я – иголочка, а ты… ты – ниточка. Ползи, ползи за мной, моя ниточка… Цепляйся за меня и ползи… Только не оборвись!
И я не оборвался.
Наверно, мы сумели уйти достаточно далеко, потому что лунное притяжение постепенно ослабло, сменившись обычным, земным, и я снова смог идти сам. Теперь только воздух препятствовал нам – в лицо дул ровный сильный ветер. Он срывал с земли и домов мелкое колючее снежно-ледяное крошево, взвивал его высоко в ночную черноту и осыпал нас. А мы с Верной поплотнее прижались друг к другу, сцепили руки и, опустив лица от летящего навстречу снега, продолжали идти вперёд.

Улица перед нами раздваивается, как мальчишкина рогатка.
— Идём сюда, — говорит Верная и тянет меня направо.
Но я не сдвинулся с места.
— Не туда? – вопросительно глядит Верная на меня. – В другую сторону? Хорошо, пойдём в другую.
Она поворачивает налево, но я по-прежнему остаюсь недвижим.
— Что, опять не угадала? Так куда же тогда?
— Прямо, — тихо отвечаю я.
— Прямо? – озадаченно повторяет Верная и задирает голову.
Перед нами, рассекая улицу надвое, возвышается башня. Нет, это не тот сверхъестественный призрачно-ледяной пик, на вершине которого господствовала Царица Луна – это творение человеческих рук, хотя и совсем не похожее на прочие громоздящиеся вокруг строения, совершенно обыденные, лишь обросшие льдом. Эта башня особенная, она напоминает изящную ёлочную игрушку, упавшую в океан одинаковых сугробов. Построена она из толстого непрозрачного стекла, покрытого удивительными морозными узорами, а в некоторых местах припудрена пушистым искрящимся снежком. Башню изнутри не заполняет лёд, как все остальные здания – наоборот, у её подножия с четырёх сторон открываются четыре сводчатые арки, являющие внутреннее пространство. Под арками начинается крутая винтовая лестница, пронзающая насквозь всю башню, как её хребет. А на самом верху, под куполом с острым шпилем тускло поблёскивает большой круглый циферблат, на котором имеется всего одна стрелка (а может, это две стрелки срослись вместе?). Стрелки не двигаются, они показывают всегда одно и то же время – полночь.
— Нам сюда? – сомневается Верная.
— Сюда, — киваю я.
— Почему?
— Разве ты не слышишь? Нас туда зовут!
— Честно сказать… Не слышу.
— И я не слышу. Но нас точно зовут!
Верная устало смотрит на меня и ничего больше не спращивает.
Мы вместе двигаемся вперёд, по-прежнему держась за руки.
К арке ведёт несколько широких мраморных ступеней, совсем не обледеневших, таких чистых, что снег не прилипает к ним, скользит по ним тополиным пухом и улетает прочь, подхваченный ветром. Мы вступаем под низкие своды и восхищённо вертим головами. Как здесь всё искрится и сверкает! Как переливается нежными красками северного сияния! Страшный мёртвый город исчезает за призрачным пологом – мы попадаем в чудесную узорчатую сказку.
Мы подходим к винтовой лестнице и поднимаемся по ней. Медленно начинают плыть вокруг нас и вниз полупрозрачные стены, морозные узоры на них сливаются с открывающимся простором, сквозь них мы не видим, но угадываем совсем другой луноград – волшебный, таинственный, манящий.
— Как здесь всё-таки красиво! – вздыхает Верная, выпуская облачко пара. – И как холодно.
— Да, — очарованно шепчу я. – Это сон. Волшебный сон на двоих.
Лестница выводит нас на второй этаж башни. Здесь повсюду стоят сундуки тонкой чеканки по белому серебру. Крышки сундуков плотно закрыты.
Мы идём дальше, выше. Верная прижимается ко мне, как будто ждёт внезапного нападения, и при этом восхищённо любуется открывающимися красотами. Чем дальше, тем полнее сундуки, сокровища уже не могут вместиться внутри них, поднимают крышки, откидывают их, просыпаются наружу. Снежные бриллианты устилают всё вокруг, хрустят под нашими ногами. Но мы не обращаем на них внимания. Мы уже догадываемся, что впереди нас ждёт главная драгоценность. Чем ближе к ней, чем выше, тем медленнее и нерешительнее наша поступь. И вот, наконец, мы совсем останавливаемся, глядя на неё в две пары расширившихся глаз.
Посреди ледяной залы на толстых серебряных цепях, крепящихся к кольцам в покатом своде, висит хрустальный гроб. В гробу лежит красивая белая девушка. Веки её опущены и залиты синими тенями, губы сомкнуты, руки с длинными тонкими пальцами мирно сложены на груди. На ней длинная белая шубка в узорах, лёгкая и изящная, как вечернее платье, такие же изящные белые сапожки, а густые иссиня-белые волосы забраны серебряным гребнем, усыпанным бесчисленными бриллиантами. Девушка лежит перед нами в гробу как на глянцевой странице модного журнала Верной – так же хороша и недоступна, только в тысячу раз краше и недоступнее, чем все виденные нами прежде красавицы.
Я смотрю на неё и не могу отвести глаз. Я не могу даже моргнуть, потому что веки отказываются кощунственно лишать глаза возможности созерцать эту идеальную красоту. Я чувствую, как внутрь меня сквозь зрачки струится небывалая гармония, абсолютное совершенство – совершенство, в котором нет места мятущемуся беспорядку жизни.
И вдруг с ужасом и восторгом я понимаю: эта совершенная неземная красоты ожидает здесь меня! Именно меня, только меня, и никого другого! Она не со страниц глянцевых журналов, а из моего сна, брезжившего мне и наяву сквозь дневную сутолоку человечества. Это тот самый сон, который начал сниться тогда, когда я впервые увидел своё отражение в зеркале Луны. Сейчас этот сон разорван, распался на две половинки, одна из которых осталась с ней, а другая застряла во мне. И теперь, наконец, настал тот миг, когда я могу – нет, я должен! – восстановить целое.
Поцелуем.
Иссиня-белые губы. Слаще и холоднее губ всех земных прелестниц, драгоценнее всех бриллиантов. По щекам разливается сребролунный румянец. Это царевна – дочь ночной Царицы, её земное отражение. Когда я поцелую её, сон восстановится, станет целым, вечным, совершенным. Одно дыхание наполнит (или опустошит?) нас, одно сердце застучит (или умолкнет?) в нас, одна кровь заструится (или застынет?) в наших жилах. И разве не этого я ждал и искал всю жизнь? Разве не за этим проник сюда, в очарованную безвременную вечность через узкую щёлочку между двумя стрелками часов, обращёнными вертикально вверх?
Но… что же тогда будет с моей Верной? Разве найдётся ей место в нашем с красавицей-царевной сне на двоих? Да и захочет ли сама Верная найти место в этом сне? А если сон свершиться прямо сейчас, будет ли хотя бы миг, чтобы Верная смогла выйти отсюда в обычный человеческий мир, где она забудет обо мне (а может, не сможет забыть никогда)?
Краем глаза я замечаю, как она с тревожным ожиданием глядит на меня. Она чувствует – не знает, но чувствует своей преданной душой – какой выбор я сейчас должен сделать. В памяти её в этот миг, наверно проносились все тяготы и обиды, перенесённые ей ради меня, бездны потраченного на меня терпения и годы несбывшихся надежд. Сейчас она узнает: было ли это всё напрасно или нет? Она ничего не говорит и ничего не пытается сделать. Она ждёт.
Так как же мне поступить? Исполнить свою сокровенную мечту, распечатать поцелуем вход в очарованный сон – или устремиться прочь, преодолевая магнетизм Царицы Луны?
И я делаю выбор. Я наклоняю голову и вытягиваю губы. Я кладу руки на мягкий мех шубы и привлекаю к себе замёрзшее тело. Я целую её прямо в уста. Её – мою Верную.

Вокруг – лёд и стужа, вокруг ночь и Луна, а мы с Верной обнимали друг друга и никак не могли прервать поцелуй. Мы оба понимали, что это не просто взаимная ласка – это символ моего выбора. Но вдруг глухой стук совсем рядом заставил нас оглянуться. И мы с удивлением увидели, что спящая царевна пробудилась.
Я не приближался к ней, не обжигал дыханием её сребро-лунные щёки, не касался её ледяных губ. Но грудь её содрогнулась от дыхания, глаза открылись, руки поползли к лицу.
— Что с ней? Она проснулась? – изумилась Верная.
— Но ведь я же её не целовал!
— И всё же ты сделал выбор, ты отдал мне свой поцелуй – тот самый, заветный, который предназначался ей. И с её заклятием что-то случилось. Оно улетучилось. А может, приняло новую форму?
— Что же нам с ней теперь делать?
Мы заворожено глядели на красавицу в гробу. Та медленно, словно ещё не понимая, коснулась своего лица, потом подняла руки и приложила ладони к ледяной крышке, отделившей её от всего мира.
— Ужас какой! – сказала Верная. – Одна в этом страшном городе, да ещё в гробу! Как же ты тут очутилась? Ты что ли тоже лунатик и сноброд, как мой любимый? Разве так бывает с женщинами? Понятно мужчины: у них вечно в голове кавардак, но женщина!…
Взор девушки упал на нас. Вряд ли она нас услышала – мы говорили тихо, а толстые стенки гроба наверняка плохо пропускали звук. Но до этого она видела перед собой только тяжёлую хрустальную крышку, а теперь различила за узорчатой мутью две незнакомые фигуры.
И в тот же миг девушка отчаянно закричала и стала биться в своей прозрачной темнице. В глазах её, до того замутнённых сном, засверкала жизнь, и в первую очередь – живой испуг. Она резко ударила ладонями в крышку над собой (тщетно!) и принялась беспорядочно стучать по холодному хрусталю локтями, кулаками, коленками, сапогами, извиваясь на тесном ложе и непрерывно крича. Гроб закачался из стороны в сторону и ледяные цепи жалобно заскрипели.
— Надо ей помочь! – первой встрепенулась Верная и бросилась вперёд. Я, чуть помедлив, последовал за ней.
Мы зашли к гробу с боку и попробовали подцепить и откинуть крышку пальцами.
— Ай! Ноготь сломал! – первым пожаловался я. Верная только тихо зашипела и сунула в рот свой окровавленный палец.
— Стоп! – сказала она. – Так ничего не получится.
— Нужно найти какой-нибудь прочный острый предмет, — догадался я. Но, оглянувшись вокруг, я убедился, что ничего, кроме льда и снега, здесь нет. В карманах у меня тоже пусто.
— Знаю! – говорит Верная. – Я знаю, как его открыть!
Она наклоняется к самой крышке гроба и крикнула не спящей красавице:
— Подруга, ты меня слышишь? Перестань дёргаться, полежи смирно. Сейчас мы попробуем тебя вызволить!
Та ничего не ответила, лишь не мигая глядела на Верную. Но биться перестала, замерла.
— Делай, что я скажу! – предупредила Верная меня.
Она присела, проползла под гробом и оказалась с той стороны. Встала на колени, упёрлась плечом в стенку нижней части, а руками крепко взялась за днище.
— Бей с боку по крышке! – скомандовала она. – Бей со всей силы! А я буду держать низ.
Я понял её замысел. Что же, попробуем!
Я сцепил вместе кисти рук, размахнулся и ударил с боку по крышке гроба – как велела Верная. Гроб содрогнулся, рванулся полететь на цепях прочь от меня, но Верная держала его с той стороны. Я размахнулся и ударил снова. Потом ударил локтями. Потом каблуками. И вот крышка поддалась: один её край с сухим хрустом сместился в сторону. Ободрённый успехом, я набросился на него с новой силой, пинал и толкал его, заставляя сползать всё дальше и дальше. Мои удары через твёрдый хрусталь передавалисья Верной, но она терпела и только всё ниже опускала голову, прикрывая её плечом.
Тут и красавица в гробу опять задвигалась: повернулась на бок и стала толкать крышку изнутри ногой и рукой. Теперь уже Верной можно не держать днище. Она снова перебралась ко мне, и мы вместе завершили победу: крышка окончательно сползла с гроба, полетела вниз, ударилась о пол и с восхитительным громом и звоном разлетелась вдребезги.
Мы с Верной склонились над ожившей красавицей. Та стремилась скорее сесть, скинуть ноги вниз и выбраться наружу, но онемевшее от долгой неподвижности тело плохо подчинялось ей. Я пришлось взять её на руки. Она пыталась обхватить меня руками за шею, но даже это ей не очень удалось: пальцы двух рук никак не могли сцепиться на моём плече. Полы её шубки распахнулись, и я увидел, что юбка на ней совсем короткая, а стройные ножки обтянуты белыми кружевными колготками.
— Ей надо прийти в себя, — сказала Верная. – Сначала немного посидеть, а потом уже и пробовать ходить. Неси её сюда, тут два сундука стоят рядом – посидим на них все втроём.
Я пошёл туда, куда указала Верная, и осторожно усадил беспомощную красавицу. Мы с Верной сели по обе стороны от неё, подпирая плечами. Мы прислонились спинами к ледяной стене и неожиданно поняли, как сильно устали: вот уже много часов подряд мы всё время куда-то идём и с чем-то боремся, ни разу не посидев и не отдохнув. Конечно, в лунограде времени нет, но мы-то всё ещё живы, и вместе с жизнью в нас есть и время – если не снаружи, то внутри.
— Спасибо, — сказала девушка ещё непослушным срывающимся голосом. – Вы меня спасли.
— Считай, что ты заново родилась, — ответила Верная. – Прошла через муки рождения, а мы – две повивальные бабки.
Девушка непонятно хмыкнула – вроде, засмеялась. Потом с осторожной надеждой спросила:
— А у вас случайно нет сигаретки?
— Ты куришь? – поразился я.
— Ну да. А что?
— Да нет, ничего. Просто как-то не ожидал я такого от очарованной спящей красавицы.
— Хм, — дёрнула плечом девушка. – Вообще-то я курю только хорошие дорогие сигареты, обычно с ментолом. Но сейчас соглашусь на любые. Внутри у меня такой холод, такая пустота – сигаретный дым, пожалуй, вернул бы меня к жизни. Такой тёплый, сладкий, едкий дымок! – она мечтательно зажмурилась. – Так есть у вас сигареты или нет?
— К сожалению, нет! – развёл я руками.
— Жаль, — вздохнула девушка, и мы снова замолчали.
Как оказывается приятно иногда посидеть на снегу, если ты в тёплой одежде! Какой этот снег мягкий, пушистый – сидишь на нём, как ангелочек на облачке.
— Как тебя зовут? – спросила Верная девушку.
— Можно — Милка.
— Как же ты здесь очутилась?
— Сама не знаю… Сижу вот и пытаюсь вспомнить. Вроде бы я только сейчас открыла глаза и увидела, что лежу где-то под стеклянной крышкой. А в то же время мне начинает казаться, что на самом деле я тут уже очень давно и мне только снилось, будто я живу где-то в другом месте. Так ведь бывает, правда? Когда спишь неглубоко, видишь сон, вроде бы веришь, что всё во сне – настоящее, а в то же время всё равно смутно чувствуешь, что на самом деле лежишь в постели и спишь.
— Бывает, — согласилась Верная. И неожиданно спросила: — Ты мужа моего знаешь, да?
Я с удивлением покосился на Верную, а Милка вдруг смутилась и спросила в ответ:
— Почему ты так решила?
— Ты так на него посмотрела… Я сразу подумала: ты его знаешь!
— Знаю, — тихо сказала Милка, опуская взгляд.
— Откуда?
Милка молчала, что-то обдумывая. Потом тяжело вздохнула и призналась:
— Он был со мной… Мы были с ним вместе… В моём сне!
— Тогда мне всё стало ясно, — кивнула Верная. – Как ты здесь оказалась, что за сны тебе снились… И почему именно он должен был тебя вытащить отсюда!
Я хотел сказать, что зато мне ничего не ясно, что, по-моему, на меня тут наговаривают лишнее, но поперхнулся несбывшейся речью, потому что тоже вдруг всё понял.
Ведь это же она, та самая моя ночная прелестница, неженка-лакомка, куколка на нитях, которой Царица Луна обольщала меня в моём полночном лунопромрачении! И как она оказалась здесь я тоже понял, ведь когда игра заканчивается, хозяйка убирает куколку в её коробочку – ледяной гробик. И тогда через толстые ледяные стены башни, высоко над домами, в той стороне, куда мчался на снежной метле ветер, мы снова увидели масляно сверкающий круг Луны и припомнили, где находимся и чья здесь власть.
— Надо идти, — сказала Верная. – Не время выяснять отношения.
— Надо, — сказал я и первым поднялся на ноги.

Мы легко спустились вниз по винтовой лестнице, навалившись на ледяные перила и почти скользя по ним, как озорные школьники. Первым шёл я, за мной – Милка, ещё не очень твёрдо стоящая на ногах и потому робко опирающаяся на моё плечо, а за ней – Верная, бдительный конвоир. Когда мы достигли первого этажа, то услышали, как могучий поток воздуха проносится под двумя сквозными арками в направлении Царицы. И нам надо было двигаться супротив этого потока. Осторожно перебирая ступеньки лестницы, мы погрузились в этот поток, как в прорубь, и, пряча от колючих снежинок лицо, повернули к выходу из башни.
Мы успели спуститься по мраморному крылечку на обледеневшую мостовую и сделать несколько шагов, когда вдруг в монотонном гуле ветра впервые различили особенный свист, затейливый, с переливами и прищёлкиваниями, но при этом заунывный или даже отчаянный. Мы переглянулись Свист и сам по себе был крайне неприятным, а здесь, в мёртвом немом городе, он действовал как стрела, разящая прямо в сердце мистическим ужасом.
— Что это? – спросила Верная.
— Мне кажется, я знаю, — ответила Милка задрожавшим голосом. – Это луностражи!
В подтверждение её слов свист повторился, умножившись и доносясь теперь уже со всех краёв площади. Там, откуда он исходил, за пеленой метели, засверкали какие-то светящиеся точки. Или линии? Нет, это были полумесяцы – маленькие тонкие дуги, с острыми краями, обращёнными вверх. Они плыли к нам, как лодочки, поперёк снежного потока, слегка покачиваясь из стороны в сторону. И сначала смотреть на них было приятно, как на сказочное театральное представление. А потом мы увидели, что полумесяцы – это улыбки на головах луностражей.
Мы едва различали их в снежной мгле. Ведь они были тенями! Призрачные тёмные фигуры, тонкие и длинные, они обступали нас плотным кольцом и, кажется, водили вокруг нас хоровод, как вокруг новогодней ёлки. Они были такими же безликими, как и их владычица, но её лик отражал свет солнца, а на головах луностражей, как будто обтянутых чёрным чулком, сияла серебряная печать полумесяца.
— А! – коротко взвизгнула Милка. – Это же правда они!
— Ты уже видела их? – спросил я.
— Да. Во сне… Мама! – она испуганно съёжилась и вцепилась мне в руку.
— Так, — сказал я как можно увереннее. – Держитесь ближе ко мне. Только, пожалуйста, не хватайте меня за руки – руки мне пригодятся. За мной!
— Господи, помилуй! – прошептала Верная.
Мы неуверенно двинулись навстречу лунным теням, и я почувствовал, что мои спутницы всё же вцепились мне в рукава.
На какой-то миг мне показалось, что стражи исчезли. Только что впереди горели их улыбки, а теперь внезапно погасли, и фигуры совсем растворились в метели. Но обрадоваться мы не успели, потому что увидели: это полумесяцы соскользнули с лиц в их руки и превратились в острые горящие серпы.
— Пр-р-рочь! – заревел я и, прикрыв голову локтями, ринулся вперёд, на прорыв призрачного хоровода. В ушах у меня засвистело, в глазах засверкало, что-то обожгло предплечье, и я кубарем покатился по снегу. Проморгавшись, я увидел, что лежу у ног своих спутниц, тесно прижавшихся друг к другу, а хоровод луностражей превратился в бешеную свистопляску.
Я тяжело поднялся, отряхнулся. На левой руке у меня рукав от запястья к локтю был рассечён. Косясь исподлобья на дикий танец с саблями, я снова стал думать: где бы найти тяжёлый и твёрдый предмет, которым можно воспользоваться как оружием?
А метель бушевала всё сильней, и вокруг нас сжималось всё плотней кольцо луностражей.
Верная вдруг пошла прямо на них, скрестив на груди руки и что-то шепча себе под нос.
— Стой! – крикнул я, и в рот мне тут же намело снега.
Верная не останавливалась. Она ступала медленно, но решительно, и лунные тени попятились от неё, и серпы их, вскинутые для удара, задрожали в воздухе, точно застряв в невидимых силках, и свист стал как будто беспомощнее. И я понял: против Верной они бессильны! Это нас, замагниченных лунатиков, меня и Милку, они могут сечь и неволить, а Верная – поданная иного, светлого мира, над ней благодатный покров, и не властны над ней тьма и ложь!
Я схватил Милку за руку и потянул следом за Верной.
И мы прошли. Призраки нас не тронули.
Теперь Верная шагала впереди, а мы с Милкой робко жались к ней с боков и чуть сзади. Луностражи уже не препятствовали нам, но и не размыкали кольцо, продолжая кружится, сверкая вскинутыми вверх серпами и перемещаясь вместе с нами. Мы двинулись навстречу метели прочь от Царицы Луны, и Верная казалась могучей и грозной великаншей, которую не в силах остановить ни стихия, ни враг.
Так, под конвоем, мы добрались до края площади. Дальше вела неширокая улица, в самом начале которой я заметил какую-то непонятную вроде бы деревянную конструкцию. Я успел встревожено подумать: «Сколько ещё мы сможем так идти? Сколько ещё луностражи будут бояться Верной?», — как вдруг впереди грянул пушечный выстрел.
Раздался резкий хлопок, и метельная мгла расцвела яркими точками, летящими нам навстречу. От неожиданности мы вздрогнули, пригнулись, втянули головы в плечи. Но удар пришёлся не по нам, а по луностражам. Пересвист взвился до поднебесных высот, местами сбиваясь на шипение и смешиваясь с гулом ветра. На луностражей слева от нас обрушился новогодний фейерверк: россыпи ослепительных искр и разноцветная мишура. Тут же грянул второй выстрел, направленный в стражей впереди. Мы поняли: у нас появился союзник – и не сговариваясь, побежали вперёд.
Но яркий световой сполох прямо перед нами заставил нас споткнуться, остановиться и машинально прикрыть лицо. Я подумал, что очередной выстрел неведомого новогоднего орудия пришёлся по нам – из-за промаха стрелявшего, а может и наоборот вполне прицельно. Я уже почти ощутил жар впивающихся в нас осколков и искр, когда понял, что никаких искр и осколков нет, а сполох имеет вполне определённые, даже вполне человеческие очертания. Как ледокол сквозь торосы, навстречу нам величественно выступил настоящий витязь в кольчуге и шлеме, с мечом и щитом.
— В сани! Быстрее! Я прикрою, — гулко прозвучал из-под опущенного забрала невозмутимый голос витязя.
Мы стремительно пролетели мимо него, высматривая обещанные сани, а он принял боевую стойку: широко расставил на снегу ноги, поднял перед собой щит и отвёл для удара руку с мечом.
Это были самые настоящие сани, сделанные из больших деревянных брусков, на стыках соединённых железными скобами. Они стояли на двух огромных лыжах, а борта их были сплетены из прутьев, как корзина под грибы. Но самым удивительным было то, что над санями вверх поднимался высокий деревянный крест – я лишь через некоторое время догадался, что это – мачта!
Сани стояли боком к нам. В передней их части, прямо под мачтой сидел старик в наряде странствующих чародеев: широкополой шляпе с высокой, заломленной назад тульей и плащ-палатке с откинутым на спину капюшоном. Рядом с ним на сиденье лежал толстый узорчатый деревянный посох, а на плетёном борту была установлена картонная пушка. Старик заряжал в неё снаряды, похожие на большие конфеты в заманчиво хрустящих фантиках, дёргал за верёвочку, и во врага летели картечь и шрапнель.
— Сюда! – старик махнул нам рукой и, когда мы подбежали ближе, объяснил: — Дамы пусть садятся на задние сиденья, а Вы – спереди, рядом со мной.
Мы послушно расселись, как нам было велено. Сиденья в санях были сделаны из простых чисто оструганных досок, приколоченных к паре деревянных брусков.
— Последний выстрел, — сказал старик, в очередной раз дёрнул за верёвку и сам боязливо втянул голову в плечи от хлопка со вспышкой. – Теперь помогайте мне расправить парус!
Никогда не думал, что мне однажды придётся расправлять парус, да к тому же не на корабле, а в санях! Я не имел ни малейшего представления о том, как это делается, и потому просто пытался повторять действия старика. Впрочем, он тоже, похоже, не очень ладил с мачтами и парусами. Нам пришлось встать на сиденье и вытянуться в полный рост, чтобы дотянуться до горизонтальной перекладины, к которой был привязан парус. Мы стали развязывать окоченевшими негнущимися пальцами какие-то ремешки, стягивающие жёсткую материю, а злой ветер тут же воспользовался нашей беззащитностью, чтобы проникнуть во все имеющиеся щёлки в одежде и вгрызться в тело.
— Послушайте! Но ведь парус нам сейчас совсем не поможет! – вдруг сообразил я. – Ветер-то дует нам навстречу! Если мы поднимем парус, нас понесёт прямиком к Царице!
— Молодой человек, это не простой парус, — назидательно сказал старик. – Это – солнечный парус. Он ловит свет, а не ветер. Наши сани приводятся в движение силой света, а не силой ветра.
Я недоумённо посмотрел на него. Старик, заметив мой взгляд, прекратил распутывать ремешки, наклонился ко мне и сказал тихо и внушительно:
— Сейчас не время задавать вопросы. Прошу Вас, доверьтесь мне!
Секунду я сомневался, а потом вернулся к ремешкам. Вдвоём мы быстро высвободили парус, и он неистово затрепыхался под порывами ветра. Нижний край паруса крепился к деревянной жерди, которую мы прицепили за середину к остову мачты. Мы ещё не успели толком закрепить парус, как тот уже стал рваться из рук и набрал ветра, отчего сани пугающе зашевелились и заскрипели.
— Дамы, а вы теперь откройте, пожалуйста, фонарь! – попросил старик моих замёрзших спутниц.
— Какой фонарь? – не поняла Верная.
— Да вот этот же! – старик указал на странную палку, торчавшую над их сиденьем. – Разматывайте платок!
Верная послушно поднялась, даже привстала на цыпочки и принялась бережно развязывать большой грубый узел на верхней части палки. Сани под напором ветра медленно поползли навстречу истошно свистающим луностражам.
— Умоляю, поторопитесь! – нетерпеливо воззвал старик.
— Я стараюсь, стараюсь, — виновато откликнулась Верная.
И вот платок упал с верхней утолщённой части палки. Мы увидели, что там действительно закреплён фонарь из шести цветных стёкол, с горящей свечой внутри. Свеча была совсем маленькой, её слабенькое пламя поднималось невысоко, но всё же его было прекрасно видно в метельной мгле, и от одного его вида у меня на душе без всякой причины стало как-то спокойно. А с парусом, трепыхающимся над нашими головами, в тот же миг произошло чудо: он вдруг расправил могучую грудь супротив свирепого воздушного потока и ощутимо потянул сани вперёд.
— Я буду править, а вы следите за свечой! – распорядился старик.
Он взялся за верёвку, привязанную, кажется, к кончикам лыж, и потянул один её край, отчего сани стали поворачиваться. Видимо, это и означало – править санями, идущими под солнечным парусом. В последний момент из метельной мглы вынырнул сияющий витязь, наш заступник, ввалился через плетёный борт на сиденье, и мы помчались по улице прочь от площади с луностражами.

Старик развернул сани прямо против ветра, и те заскользили вперёд, набирая скорость, как будто с небольшой горки. Пятеро седоков – я, мои спутницы, и двое наших спасителей – уже на ходу рассаживались на деревянных сидениях. Мимо быстро поплыли обледеневшие дома.
— Как Вы? – осведомился старик у витязя. – Отбились?
— Сильные, гады! – прокричал в ответ витязь сквозь забрало, втягивая в сани ноги и неловко устраиваясь на дне. – Вёрткие, скользкие. Но я, кажется, понял, как их можно завалить! Они когда ударят, не сразу руку обратно поднимают, есть небольшая задержка. Вот тут их и надо бить! Тут они как раз раскрыты!
— Главное, Вы целы?
— Цел и невредим! Я сейчас хорошо прокачан, со мной трудно справиться. Сила и ловкость – по максимуму, пояс регенерации, меч – плюс пять к атаке, щит и броня – по плюс два к защите каждый. В общем, они меня не пробили!
— Слава Богу! – кивнул старик.
Речи наших спасителей были мне необыкновенно знакомыми. Я посмотрел внимательно на витязя и…
— Вектор? Это ты?
— Точно! – тот махнул рукой перед лицом, поднимая забрало, и вдруг оказался в обычной кожаной шапке-ушанке на меху, блестящей, как и его кожаная куртка.
— А меня Вы узнали? – спросил старик.
— Вы… наш новый знакомый? Звездочёт?
— К Вашим услугам, друзья мои! Это я!
— Но как же вы оба здесь очутились?
— Разве мы могли оставить вас в беде?
— Понятно, но… Как вы сюда попали? Как нас нашли?
— Когда не знаешь, как куда-то пройти, нужно воспользоваться прохождениями, подсказками, — начал объяснять Вектор, но Звездочёт коротко закончил за него:
— Это есть рождественское чудо!
Мне захотелось обнять их всех (даже, прошу прощения, Милку – исключительно по-дружески!). Как же здорово встретить вдруг самых близких людей после моих одиноких скитаний почти без надежды на спасение! Но тут же я подумал, что теперь мы все в плену у лунограда. Пять человек, живая пясть мёртвого мира. Крошечный островок человечества в необозримом ледовитом океане лунной полночи, и островок наш ещё более хрупок и одинок, чем маленький стеклянный домик на огромной ёлке, стоящей на пустынной заснеженной площади.
А луноград поднимал против нас все свои силы. Встречный ветер становился всё плотнее и осыпал нас уже не снегом, а мелкими острыми осколками льда. Скрылись в метели, но не отстали луностражи, тут и там сверкали их серебряные серпы, а свист высверливал уши. Низко склонился к нам пустой лик Луны, наблюдая. А за ледяными скалами домов вставало для решительной битвы тяжёлое воинство.
Там, на дальних окраинах, дрожала земля, трещал лёд, и от стен домов, от булыжных мостовых отделялись броненосцы Царицы Луны. Громадные бесформенные туши, то ли каменные, то ли бронзовые, моржи с бородами из сосулек и в ядовито-зелёных разводах. Неповоротливые, но совершенно неуязвимые, они начинали свой поход на островок взбунтовавшейся жизни.
— Смотрите! Город-то кончается! – вдруг сказала с заднего сиденья Милка.
И правда, впереди оставалось лишь несколько домов, а затем улица обрывалась, сменяясь пустой снежной равниной.
— Может, это и есть выход? – предположила Верная.
— Очень возможно, — поддержал Вектор. – И у точки перехода, как у любой ключевой детали, стоит охрана.
Действительно, в конце улицы нас ждала последняя застава. Луностражи выстроились плотной стеной и вскинули над головами свои острые улыбки, приготовившись к бою.
— А ну-ка, вжарим по ним! – деловито сказал Вектор, протискиваясь между мной и Звездочётом к картонной пушке. Захрустел ярко-красный фантик очередной конфеторакеты. Хлопок. Вспышка. Искры стокнулись с градинами, ёлочная мишура ужалила безликие тени. Неужели их серпы боятся нашего серпантина? Но ряды луностражей стали реже. Новый заряд. Хлопок, вспышка. Новый заряд… Уже поравнявшись с врагом, Вектор, как египетский колесничий воин, перегнулся через борт саней и несколько раз широко махнул мечом, рассекая снежных призраков. К счастью для нас, броненосцы Царицы Луны ещё не успели подползти.
И метель внезапно прекратилась. Мы выехали за пределы города и оказались на снежной равнине. Сразу стало очень тихо, как в самом начале моих странствий по лунограду. Теперь мы слышали учащённое дыхание друг друга, скрип наших саней и любое собственное движение.
Несколько минут мы ехали, не сбавляя скорости и не произнося ни слова.
Первой решилась заговорить Милка.
— Скажите, всё уже позади? – робко спросила она. – Нас не догонят?
— Будем надеяться, — сказала Верная.
— Догонят – получат ещё! – заявил Вектор.
— Боже! Как я устал! – простонал Звездочёт. – В моём возрасте все эти погони, драки… И в молодости спорт никогда не был мне близок!
— Садитесь к девушкам назад, — предложил Вектор. – Я порулю.
— Это было бы очень любезно. А дамы не против?
— Не против, конечно. Садитесь, мы подвинемся, — сказала Верная.
— Места хватит, — подтвердила Милка.
— Друг мой, давайте остановимся я пересяду, — обратился Звездочёт ко мне.
Но прежде, чем пересаживаться, мы все пятеро дружно, как по команде, обернулись на оставшийся позади город. И тогда мы увидели, что против нас выступила сама Царица Луна.

В полной тишине исполинский белый столб поднялся над городом. Далёкий и потому не слышный пока смерч сорвал с земли снежное одеяло и завернул его в воронку, вытянувшуюся к небесам на многие вёрсты. Жёлтый диск воссиял среди звёздного неба, и мы поняли: это явилась хозяйка. Само небо содрогается, надламывается и расцветает удивительным сиянием, космы всех холодных оттенков свисают до земли. Царица стоит неподвижно на фоне этого великолепия. Тонкое высокое тело её завёрнуто в снежную мантию смерча, длинный подол которой расстилается ещё на полпланеты. Лик безглазый, безротый — плоский жёлтый диск — обращён к нам. Ослепительная белая красавица, величественная и устрашающая — всё так же неслышно в оглохшем пространстве, не переступая ногами, но как бы плывя над ледяной равниной, она медленно начинает двигаться к нам.
Словно кто-то рванул огромное снежное покрывало, укрывавшее равнину, и оно взвилось, послушное властной руке. Рука держала его за дальний край, и мы успели увидеть стремительно надвигавшуюся белую волну, перечеркнувшую окоём, а затем снег вокруг нас словно взорвался, стеною встал до небес, и в нём утонул весь мир: и мёртвый город, и земная даль, и даль небесная, исполненная звёзд. Белая карусель закружила нас, и глаза стали не нужны, потому что снег заполнил всё вокруг. И Верная припала ко мне, а я обхватил её плечи и крепко прижал, словно пытаясь втолкнуть себе в грудь, в своё огромное сердце.
Белые великаны затеяли вокруг нас дикую пляску, водили вокруг нас неистовый хоровод, и космы их были до пят, и космы эти заполнили всё пространство. Белые великаны кидали на нас громады снега, снежные горы, и я ощутил невыносимую тяжесть, навалившуюся на плечи.
Так что же, это смерть?…
Будь я один — что мне тогда? Пусть громоздятся над мной снежные горы, пусть похищают и небо, и звёзды, и даль, и даже воздух для дыхания — я заслужил это! Сколько искал затеряться навеки в пропасти белой! И вот — сбылось. Но… я не один! Со мной другие люди – те, кто не пожелали бросить меня в беде и отправились вслед за мной в это потустороннее царство. Вектор и Звездочёт. Милка – такая же несчастная снобродка, как и я. И Верная.
Сердце другое, не моё колотится в мою грудь снаружи, губы нежные дышат тепло мне за ворот. Самая верная моя! Самая любящая! Неужто и ты сгинешь со мной в этом мёртвом страшном краю, раздавленная снежной мантией Царицы Луны? Разве справедливо будет это? Разве заслужила ты столь жестокую участь?
Слёзы горючие ручьями текут по щекам, но не себя я оплакиваю. Что мне я сам, моя жизнь без любви? Душа моя льдами покрыта, вместо сердца лунь-камень во мне с чёрными кратерами, никому я добра не принёс и погибель лютую заслужил. Но страшнее всего, что и она со мною погибнет — та, которая всё для меня отдала, которая столько из-за меня вытерпела, которая в сердце своём дом для меня возвела. Беззащитная — она отправлялась спасать меня из омута ночных улиц; одинокая — она не гасила света в окне, чтобы я знал, что здесь меня любят и ждут; усталая — она терпеливо прощала мне ледовитую отчуждённость и вечные побеги. Верная! Я пред тобою глыба каменная, бездушная, подлый червь неблагодарный, гнусный мучитель! Ах, как стыдно мне сейчас перед тобой, и как горько, что ты пропадешь из-за меня, из-за моей гибельной страсти. Как я хотел бы, чтобы ты была далеко-далеко отсюда, где тепло, где свет, где люди простые и честные! Сколько чувств к тебе распирает меня сейчас, как я хотел бы, чтоб ты узнала о них! И стыд, и раскаяние, и нежность, и благодарность и… любовь! Я люблю тебя, Верная, любимая! Я люблю тебя!…
Отчаяние пронзает меня, но вместе с ним и какая-то неясная надежда. Беспомощны мы пред владычицей ночи, пять жалких тварей, пять тоненьких ниточек жизни. Что наши кости и мышцы для косматых снежных исполинов, клыкастых буранов? Что огоньки наших сердец в непроглядной снежной мгле? Не одолеть нам жестокую Царицу!
Но что-то новое вдруг раскрывается в душе, и страх отступает, отчаяние отступает. Я не верю в неё, Царицу Луну! Я не верю в её власть над нами! Да, она грозная владычица, коварная и жестокая, да, она заглядывает нам в глаза круглым белым ликом. Но мы уже не подвластны ей! Мы беспомощны, но смирение и покаяние отгородило нас от снежной бури будто невидимой стеной, ведь есть только один истинный Владыка, и Он вдруг коснулся нас краешком своих светлых одежд – моих друзей, что пошли за мной на самый край света и тепла, пробудившейся красавицы, моей любимой, которая чиста и не заслужила гибели, и меня, потому что дом её в моём сердце.
Я не знаю, что нам делать, но страх и сомнения оставляют меня. Всюду тишь, и она проникает внутрь, я чувствую внезапно наступившую во мне ясность. Я закрываю глаза. Я читаю молитву…

Когда я был маленьким, мы с мамой возвращались от бабушки из деревни всегда на ночном поезде. В начале этого пути мне было до слёз грустно. Я смотрел из окна на уплывающий вокзал, на разбегающиеся от железной дороги сонные улочки деревянных домов, на тёмную реку, и едва не плакал. Потом грусть незаметно побеждалась сном. А незадолго до прибытия в город я обязательно просыпался снова. Я прилипал к мутному стеклу и с восторженным страхом наблюдал совершенную черноту по ту сторону. Наш поезд казался мне тогда крошечной иголочкой, затерявшейся где-то в бесконечных космических глубинах. Какие селения проезжали мы тогда, и какие существа, скрытые во мраке, провожали нашу слепую вереницу огоньков? Если это было зимой, то из темноты в стекло часто летел снег – я словно прижимался щекой к бледному лохматому боку неведомого. Мне становилось жутко и сказочно. А потом в снежной темноте появлялись огни. Сначала маленькие и редкие, огни эти постепенно росли и множились. Жуть и тьма отступали, а вместе с ними – неведомое и сказочное. Мы подъезжали к городу и видели его светлячков: уличные фонари, светящиеся окна домов, фары машин. И я, как все маленькие человечки, живший только настоящим, забывал грусть расставанья и восторженный страх ночного пути и предавался радости возвращения домой.
Вот и сейчас мне приснился тот же самый сон. Мы снова навсегда расстались со всем родным и знакомым и потерялись в неизмеримой дали от дома в игрушечном поезде. Нас проглотила тьма. Неведомое накрыло нас белёсым мохнатым брюхом. Но в свой черёд в снежной мгле зажглись спасительные огни. Они крепнут, они приближаются, и, как будто испугавшись их, снежная мгла отступает.
Бушевавшая вокруг нас буря вдруг взвилась вверх и опрокинулась в луноград, как волна, разбившаяся о береговые утёсы и откатившаяся обратно в море. Резко наступила тишина, точно такая, как перед началом бури, с учащённым стуком сердец и сбивающимся дыханием. И стало светло – наверно, от этих таинственных огней.
Мы сидели неподвижно, сжавшись, как испуганные воробьи, застигнутые непогодой. Потом понемногу зашевелились, стали оглядываться и вытряхивать ото всюду снег: из носа, глаз, ушей, из-за ворота и из рукавов.
— Я не поняла, — робко спросила Милка. – Мы спаслись? Или умерли?
Никто не взял на себя смелость ответить.
Головы повернулись назад. Страшно было увидеть вторую волну, поднимающуюся, чтобы окончательно прихлопнуть нас. В лунограде по-прежнему бушевала буря. Но теперь между ней и нами пролегла невидимая граница, вдоль которой протянулся ряд красивых золотых столбов с огненными верхушками.
— Что это за вышки? – спросила Милка. Похоже, она не могла молчать. – Их же тут не было. Откуда они взялись? Мы же все видели, что их не было, правда?
— Кто-то их поставил, — сказал Звездочёт. – О нас.
А в лунограде буря закручивалась в новую тугую волну. Царица Луна, ледяная молния, пронзившая звёздное небо, подбирала подол, чтобы снова обрушить его на нас и похоронить под его складками. Город исчез в белизне. Снежные полчища двинулись в новую атаку. Мы угадывали луностражей, взметнувших над собой острые лунные серпы, и явственно ощущали их пронзительный свист, хотя ни один звук не пересекал незримую границу. Перед ними, прикрывая эту лёгкую пехоту, ползли неповоротливые и неуязвимые бронзовокаменные танки Луны.
Нам надо было бы бежать. Может быть, мы успели бы найти какое-то укрытие. Но мы все сидели в оцепенении и заворожено смотрели на надвигающуюся прекрасную погибель.
И вот снежный фронт достиг невидимой границы. И тогда ожили и задвигались золотые столбы. У них появились могучие руки. Одна рука выставила навстречу буре высокий щит, очертаниями подобный ореху миндаля, а другая вонзила в служителей луны тонкое огненное копье. Истошно заверещали лунные призраки и прыснули назад. Повалились на спины огромные неуклюжие танкожуки. Снежная волна поползла вверх, подломилась у основания и снова рухнула обратно в город.
— Класс! – восторженно воскликнул Вектор.
— Слава Тебе, Боже, слава Тебе, Боже, слава Тебе, Боже! – торопливо зашептал Звездочёт, а затем обратился к нам: — Я думаю, нужно побыстрее уходить. Господь оберегает нас, но не стоит испытывать его долготерпение.
— А что, дальше нужно идти пешком? – обеспокоилась Милка.
— Увы, — развёл руками Звездочёт. – Посмотрите сами: парус разорвало в клочки, а сани полностью увязли в свежем снегу. Нам не удастся даже сдвинуться с места, уж не говоря о том, чтобы куда-то ехать.
— Значит, нужно скорее идти, — сказала Верная, и первой шагнула из машины.
Она провалилась в снег по самую грудь и, кажется, на мгновение растерялась, бросив на меня беспомощный взгляд.
— Подожди! – крикнул я, прыгнул в снег перед ней и гордо добавил: — Я пойду первым, а ты – за мной.
Звездочёт и Вектор последовали за нами. Милка замялась на краю саней, и Вектор протянул ей руку. Милка кокетливо улыбнулась, вложила пальчики в ладонь Вектора и шагнула в снег.
— Пожалуйста, идёмте! – поторопил меня Звездочёт.
И я пошёл.
Я поднял над снегом руки, согнутые в локтях, и при каждом шаге отталкивался ими от воздуха. Идти оказалось не так трудно, как я думал. Ноги упирались в твёрдый ледяной наст, а громадные сугробы состояли из лёгкого свежего снега, расступавшегося под напором человеческого тела. Я шёл первый, за мной – Верная, Звездочёт, Милка. Замыкал нашу маленькую колонну Вектор, всегда готовый отразить врага, если тот вдруг настигнет нас с тыла.
Снег, взвитый свирепыми буранами, быстро оседал, морозный воздух снова обретал прозрачность. И теперь мы увидели, что впереди, за дальним краем снежного поля, стоит настоящий живой лес.
— Простите, я не ошибся? – заговорил Звездочёт. – Там впереди – ёлки? Настоящие живые зелёные ёлки?
— Ёлки, — ответила Верная.
— Друзья мои! Это добрый знак! Мы движемся в правильном направлении. Сначала свечи, поставленные за нас перед ликом Господа, защитили нас от полночных ужасов, а теперь встречают ели – хранительницы рождественской сказки и домашнего уюта.
— Так это были свечи! – догадался я, и мы все невольно оглянулись. Царица Луна посылала нам вдогонку всё новые и новые полчища: снежные горы, ледяные снаряды, призрачных луностражей и бронзовокаменных медведей. Но они не могли одолеть заставу богатырей-великанов в золотых одеяниях, с огненными главами в островерхих шлемах, со щитами и копьями, и нас не достигали даже свист и скрежет лунной орды.
— Давайте побыстрее уйдём отсюда! – жалобно попросила Милка.
— Да-да, конечно, — закивал Звездочёт.
Уже совсем скоро мы оказались на опушке леса.

Впереди всех бодро шагает старик Звёздочёт, как будто знает, куда идти. Края его шляпы обвисают под грузом снежинок, и он временами сердито отряхивается. За Звездочётом следуем мы с Верной. Последними бредут Вектор и Милка. Милка крепко держит Вектора за локоть, прижимается к нему, склоняет голову ему на плечо и едва не спит на ходу.
Мы с Верной держимся за руки. Мы сняли рукавицы, и тёплые овечки наших ладоней нежно жмутся друг к другу. Мы так долго были в разлуке, а теперь снова вместе!
Вдруг краем глаза я замечаю за спиной совсем рядом пару маленьких злобных красных огоньков. Спокойствие, что успело низойти на мою душу, мгновенно улетучивается. Что это? Неужели какой-то лазутчик Царицы Луны сумел преодолеть заставы и настигнуть нас? Что это за зверь неведомый с пылающим хищным взором? Чем он опасен? Я торопливо оборачиваюсь, готовясь либо убегать, либо драться. Но оказывается, никакой это не зверь… Хотя, как посмотреть! Это Вектор достал из карманов две сигареты – одну закурил сам, а другой угостил Милку. Ах, как жадно схватила горячую дымящуюся сигарету наша замёрзшая красавица, пробуждённая от подлёдного сна! Я хотел сказать им, что здесь не место для курения, но что-то удержало меня. Я отвернулся и молча пошёл дальше рядом с Верной, которая ничего не заметила.
Не прошло и трёх минут, как красные огоньки за спиной погасли сами собой. И без моих поучений нашим боевым товарищам как-то не курилось. Они быстро отвели душу и больше про сигареты не вспоминали.
— Смотрите! Там домик! – Милка, хоть и спала, а всё равно первой заметила впереди свет и радостно закричала, указывая на него рукой.
В самом деле, впереди за деревьями стоит бревенчатая избушка. Крышу у неё замело снегом, но из снега труба поднимается, а из трубы прозрачный дымок плывёт. Вокруг избы – низкий палисад, а в нём калитка. В окошке свет горит. И кто-то на крыльце нас встречает.
Откуда взялась эта избушка в лесу под луноградом? Кто её построил и кто в ней живёт?…
— Избушка или иначе – истопушка, — сказал Звездочёт. – Это ещё одна застава! Печка – это против зимы танк пострашнее всяких там ледяных броненосцев. Дым из трубы морозные очи разъедает.
Звездочёт подошёл к калитке первым, но вдруг остановился и отстранился, пропуская нас с Верной вперёд. Мы не стали робеть. Верная смело распахнула калитку, и мы вошли во двор.
— Это что же, ряженые ко мне? Колядки будете петь?
На крыльце стоит бабушка-шептунья и разглядывает нас.
— Спели бы, да сил нет! – улыбнулась Верная. – Ты уж, бабушка, без песен нас, пожалуйста, прими. Нам бы отдохнуть, погреться.
— Ну что же, заходите, — кивнула бабушка и впустила нас в избу.
На крыльце нам пришлось долго отряхиваться от снега, который висел на нас как самая-самая верхняя одежда. Бабушка выдала нам веник, чтобы обмести обувь.
Большой кот встречает нас на пороге, выгибает спину, хвостом в потолок указывает. Вовсе он и не чёрный: вот же и галстук белый, и белые носки на каждой лапе. Кот провожает нас по всей избе, наблюдает пристально, как бы мы чего не натворили. Такая уж у него, домового, служба.
Мы разделись в прихожей и прошли в горницу.
Горница у бабушки маленькая, от нашего присутствия здесь сразу становится тесно. В красном углу на деревянных полочках стоят иконы: несколько старинных, потемневших, на рассыхающихся досках, и много новых, бумажных. Звездочёт и Верная начинают усердно креститься и кланяться. Я тоже неловко повторяю за ними. Даже Вектор и Милка разок махнули руками со сжатыми щепоткой пальцами.
— Садитесь, где нравится, — говорит бабушка. – Двигайте стол к топчану, берите стулья. А я пока чай подогрею, блинчики. Будете ведь кушать? Не откажетесь?
— Будем! Будем! – наперебой киваем мы.
— Вот и славно! Я мигом справлюсь! У меня для ряженых всегда что-нибудь найдётся!
Ещё недавно я блуждал один в бескрайней ледяной пустыне лунограда. Меньше часа назад мы пропадали в неистовой снежной буре. Казалось тогда, что прежний мир со всеми простыми человеческими радостями потерян для нас навсегда. Но вот маленькая бабушкина избушка поднялась, как твердыня тепла и света, которую не могут одолеть вечная полночь и вечная мерзлота Царицы Луны. И мы как будто снова оказались на острове детства, где нет никого, сильнее мамы, и нет ничего дороже любимой игрушки.
Мы рассаживаемся вокруг стола, накрытого скатертью, по которой (вручную – даже мне понятно!) вышиты огромные летние цветы и пестрые птицы. Вектор с Милкой падают на топчан с вылезающими пружинами. Милка тут же кладёт голову Вектору на плечо и блаженно жмурится, кот запрыгивает к ней на колени в белых колготках (видимо, найдя родную кошачью сущность) и как мурчательная машина начинает вырабатывать уютное мурчание в такт ласковым поглаживаниям изящной Милкиной ручки. Мы со Звездочётом присаживаемся на шаткие табуреты. А Верная не может усидеть без дела и отправляется вместе с бабушкой на кухню. За несколько минут они приносят и расставляют на столе горячий чайник, сахарницу, шесть чашек с блюдцами и ложечками и тарелку с огромной стопкой блинов. Интересно, кому она напекла столько? Неужели знала, что мы придём? Или у неё всегда наготове сотня блинов – на всякий случай?
— Вот, угощайтесь, — предлагает бабушка. – Блины – они ведь как маленькие солнца: такие же круглые, такие же тёплые, да к тому же из зерна, которое солнечным светом напиталось. А вам сейчас именно солнца особенно не хватает.
И мы дружно налетаем на угощение и опускаем замёрзшие лица к чашкам с парящим чаем. Даже Звездочёт проворно складывал себе блинные конвертики, а уж Милку вообще было не остановить: она ела и ела, будто не касалась пищи уже лет сто. Хотя, может, так на самом деле и было?
— Так что же, кто мне расскажет, откуда вы пробираетесь, такие чудные? – спрашивает хозяйка.
— Бабушка, вот он – милый мой, про которого я тебе говорила, — объясняет Верная и на меня показывает. – Лунатик мой бедный. Его Царица Луна украла, в свой луноград. А я за ним пошла, чтобы обратно вернуть. А это наши друзья, они тоже нам на помощь пришли. И все вместе мы из лунограда выбрались.
— Ясно, — кивает бабушка и на меня глядит. – Так значит, всё из-за тебя, голубчик? Смотри, сколько людей хороших о тебе печётся. А стоишь ли ты того?
Мне нечего ответить, я пристыжёно опускаю глаза.
— Ну, тут дело не в тебе, — продолжает бабушка. — Дело в них. Какой бы ты ни был, а они не могут себе позволить тебя в беде оставить. Это им в заслугу.
— Бабушка, — торопится поделиться Верная. – Луна нас примагничивала, ветром и снегом нас гнала, луностражей на нас насылала и каменные луноходы. Бабушка, а ты за нас свечки ставила? Ты молилась за нас? А куда же нам дальше, бабушка? Ты скажешь? Прямо как в сказке: едет добрый молодец, а ему бабушка в избушке-на-курьих-ножках дорогу указывает.
— Ох уж эти молодцы да молодушки! – ворчит бабушка. – Всё бы вам сказки да приключения!
— Простите, но меня-то уже нельзя молодым назвать, — смущённо замечает Звездочёт.
Бабушка смотрит на него внимательно и повторяет:
— Ох уж эти мужчины! До самой старости как дети малые, никогда не повзрослеют! Уж седые все, а всё одно на уме: сказки да приключения. Совсем луноголовые!… Ну, если уж вы так хотите, то расскажу я вам одну сказочку. Про спящую красавицу. Слыхали такую? Слыхали, да не такую! Так вот, сидите и слушайте!

За бревенчатыми стенами избушки застыл в морозной дрёме ночной зимний лес. Громадные сугробы чуть ли не вдвое уменьшили его рост. Нигде на снегу ни одного следа – ни человеческого, ни звериного, ни птичьего. Не скачет от ёлки к ёлке трусливый заяц, не перепрыгивает с ветки на ветку белка, не бороздит ледоколом белые просторы лось. Всюду тишина и покой. Ночь и мороз. Только у нас в избе – свет и тепло. Огонь горит в печи, я поправляю дрова и сгребаю угли закопчённой кочергой, и над трубой на крыше, верно, дым торчит столбом. Исправно работает на полную мощность мурчательная котовая машина. И что-то шуршит непонятно где, то ли в углу, то ли под полом – мышь, наверное. Она непрошеная приживалка, своевольная, не спрашивающая разрешения, но я сейчас и ей несказанно рад, ведь и она – живая, маленькое сердечко бьётся в ней, гоняет тёплую кровь, и, как всякая тварь, мышь также тянется к дому, к теплу, к любви. Странно радостно чувствовать рядом это незнакомое живое, которое таинственным образом подобно нам. И погружаться в сказку, как в сон наяву.
Хотя бабушкина сказка – печальная. И мне сейчас очень хочется стать сказочником, чтобы придумать этой сказке счастливый конец.

…Она красавица, она невеста, она, конечно же, царевна, и всё ладно в ней, нет в ней изъянов. Но спит она! Никто не слыхал её соловьиного голоса, не окунался в горные озёра её глаз, сердце её не вздрагивает, толкая кровь, грудь, дыша, не вздымается. Недвижима она и ни чем не отлична от мёртвой, но известно: она спит, то есть может быть разбужена.
И вот всадник одинокий блуждает по свету, ища её. Сквозь путаницу путей несёт его верный конь, по лесам и полям, по многолюдным городам и затерянным хуторкам. Всех встречных спрашивает всадник: не видали ли вы спящую красавицу, не слыхали ли что о ней? Но люди то разводят руками, то пожимают плечами. А порой ему говорят: мы знаем одну красавицу, знаем одну невесту, быть может, даже царевну, но только не спящая она, а обычная, живая. И всадник присматривается к той, о ком говорят, издали и видит: да, всё ладно в ней и нет в ней изъянов, кроме одного: она не спит. Обычная она, не скована река лица её льдом сна, она ходит и говорит, как все, смеётся и плачет, как все. Она, как все, не отмечена вековечным сном как печатью инобытия. И отходит от неё всадник, сторонится её и исчезает незамеченным в путанице путей.
Сколько уж лет скитается так всадник? Чем жива душа его все эти годы, есть ли у него хоть что-то, кроме его сонной мечты, есть ли у него жизнь? Глаза его открыты, они поворачиваются, переводя взор от одной вещи к другой, веки опускаются и поднимаются вновь – он как будто не спит. Он говорит с прохожими, речь исходит из его уст, и всё лицо движется, способствуя речи – он как будто не спит. Он погоняет коня, он натягивает и ослабляет поводья, он останавливается на ночлег, он спускается из седла на землю, ест и пьёт, ложится, укрываясь дорожным плащом, чтобы утром подняться вновь. Он как будто не спит. И всё же, всё же…
Отчего не радует всадника всё то, что присуще человеку по естеству его? И веселье, и труд одинаково чужды ему. Он ищет свою спящую красавицу, но хочет ли, чтобы она пробудилась? Отчего сторонится он прочих красавиц, не спящих, обычных, живых? Смех их режет ему слух, и румянец щёк жжёт ему глаза, и кровь их тёплая живая, и дыхание – всё пугает его. Ему не нужна невеста бодрствующая, ему нужна невеста спящая, потому что он – спящий жених. Его душа, не оживлённая духом – вот спящая красавица в хрустальном гробу мечты. Об инобытии, инокрасоте, инолюбви, отмеченных печатью вековечного сна, мечтает он. Но что этот сон, как не смерть? Значит, это о смерти мечтает всадник, вечном сне, вечном покое? Значит, это смерть – его невеста?…
Есть, есть инобытие, инокрасота, инолюбовь. Но путь к ним иной! Иночество – вот души-невесты, спящие для мира, но не спящие для Вечного Жениха. А те, кто ищут вечность на земле, найдут пустоту. Бедный спящий всадник! Спящая красавица – его душа, и единственный Царь, что может её воскресить – это Господь. Найдётся ли у Господа поцелуй для спящей красавицы?…

Тягучая дрёма охватила нас – от тепла и покоя, от угощения и от медлительной бабушкиной речи. Кот помогает ей, мурлычет в уши, убаюкивает. Милка уронила голову на плечо Вектору, Вектор склонился щекой ей на макушку. Закатились глаза Звездочёта, запрокинулась голова. Мы с Верной разомлели, потекли по спинкам своих стульев.
— Идёмте, — кивает бабушка ласково. – Идёмте со мной. Он без вас уже заскучал!
— Кто? – сонно спрашивает Верная.
— Богатырь ваш солнечный. Тот, от которого луностражи разбегаются и луноходы разваливаются.
И мы с Верной идём за бабушкой следом. А она улыбается лукаво:
— Покушали? Обогрелись? Спите теперь? И ни страхов, ни полётов, ни Луны уже? Все человеки мы! Человекам есть и спать назначено, это ангелы одним духом живы. А в ангелы Господь сам принимает, пока не позовёт, нечего ломиться! Будь человеком, милок. Неси свою ношу, не бросай её, пока не придёт Тот, кто возложил её и не освободит тебя, решив, что настал срок. Не ищи запретного, не возносись на крыльях, пока не окрепнут, иначе сломаешь их и навсегда присоединишься к падшим. Христос твой помощник в этом труде, и нет иного помощника, и не нужно иного помощника. А чтобы ноша человечности была для тебя и труднее, и радостнее есть у меня другая сказка.
Бабушка отдёргивает самошитые занавески в дальнем углу горницы, возле самой печки. Мы и не ожидали, что там дверной проём, а за ним прячется ещё одна крошечная комнатка. В комнатке той полумрак, но не пугающий, а домашний, уютный – в ней только лампадка горит под маленькими образками, да свет из горницы пробивается.
Самая простая колыбелька висит здесь – деревянная зыбка на вервиях кручёных к балке под потолком привязана. Одеяльцами изнутри колыбелька выстелена, и лежит среди них малыш розовый с коротеньким пушком на голове. Спит малыш, щёчки надул, сопит забавно, и нет в нём ничего необыкновенного, ничего от богатыря и от солнца. Не блестит кожа его золотом, не исходит от него ни жара, ни света. И всё же… во мне самом вдруг что-то загорелось, что-то засветилось. Не видят глаза, но в себе самом я вдруг ощутил золото, и жар, и свет, и так сладко стало мне, и так необыкновенно, и нет у меня никаких слов для этого.
И Верная моя вздрагивает от восторга, ладошки к щекам прижимает.
— Ах, какой он славный… — бормочет зачарованно. – Какой хорошенький!
Она протягивает руку, чтобы погладить хрупкую головку, и отдёргивает боязливо, и снова протягивает. Малыш просыпается, поднимаются малюсенькие, словно игрушечные веки, открываются малюсенькие, словно игрушечные глазки, но взор у этих глазок совершенно не игрушечный, живой и проницательный. Влажными звёздочками блеснули глаза, пробежали по потолку, по стенам и обратились к нам. И улыбнулся малыш, ожили надутые щёчки и стали ещё шире, и вот тут он действительно засветился, а от глаз побежали разноцветные радуги. Что-то сказал малыш на своём небесном языке, нам, глупым взрослым, непонятном, и протянул ручки к Верной.
— Возьми его, — шепнула бабушка.
Вся зарделась Верная, оробела.
— Я… а разве можно? – залепетала смущённо.
— Видишь: он к тебе просится!
И Верная прянула навстречу, низко-низко склоняясь над колыбелькой, бережно, как величайшую и хрупкую драгоценность, взяла малыша на руки, прижала к груди. Счастьем засияло её лицо, счастьем, которое не купить ни за какое золото, как будто солнце ласковое взошло прямо внутри неё.
— Теперь он ваш, — сказала бабушка. – Берите его с собой.
— Можно? – шепнула Верная в тихом восторге, не веря своему счастью. Она поднесла малыша к самой груди и смотрела теперь только на него, а тот устроился удобно среди нежных и надёжных рук, уткнулся Верной в плечо и снова сладко засопел.
— Он ваш, — повторила матушка. – Только хорошенько спеленайте его, прежде чем выносить на улицу.
— Да-да, — закивала Верная. – Обязательно спеленаем!
Все её думы, чувства, внимание были теперь сосредоточены только на маленьком живом комочке, который она прижимала к груди…

Синие сумерки в зимнем лесу.
Снегопад мягкий, тёплый, безветренный. Снег кружится и тихо падает, снежинки оседают на наших шубах, снежинки – ласковое прикосновение зимы.
Белые нити снегопада соединили небо и землю, как сумерки – ночь и день. Как по небу ступаем мы по синесумеречному лесу, по белому снегу, как по белым облакам. Тепло нам, у Верной щёки румяные, глаза сверкают, у меня, наверно, тоже. И странная радость охватывает нас, предчувствие чего-то необыкновенного и прекрасного, и сердце начинает биться нетерпеливо.
Нет тропок в зимнем лесу, и прямо за нашими спинами снегопад ворует следы. Но легко нам шагать по облакам, снежинки сверкают вокруг звёздами близкими. И берёзы нагие, голубые танцовщицы в кружевах и серебре, такие тонкие, что боязно вздохнуть – вдруг переломятся? И ели-колдуньи в шубах медвежьих, вздымающие тяжёлые лапы, ткущие таинственный сумрак. Если где-то средь снега улыбнётся заледеневший ручей, то он – застывшая радуга.
— Как хорошо здесь! – первым нарушает тишину Звездочёт. – Как дышится вольно!
— Да! Так спокойно, — подхватывает Верная. – Как будто весь лес уснул мирным сладким сном.
— Нет, не уснул! – поправляю я. – Наоборот, весь лес пробудился от вековечной дрёмы и замер настороженно.
— И правда! – удивилась Верная своей не наблюдательности. – Лес пробудился, он больше не спит, но он совершенно неподвижен, потому что чутко ждёт чего-то… Чего-то очень прекрасного, торжественного, радостного.
— И курить совсем не хочется, — добавила от себя Милка. – От этого воздуха и так опьянеть можно.
— Так и есть, — поддержал её Вектор.
— А сколько звёзд на небе! – восхищается Звездочёт, возводя взор. – Какие дивные россыпи! В мороз звёзды всегда виднее.
Я тоже задираю голову вместе с ним и только тогда внезапно замечаю, как посветлело небо. Действительно: какая же это красота, какое совершенство! Мы не можем отвести взоры от волшебных узоров, долго-долго любуемся ими. И как-то совсем незаметно поднебесная морозная ночная тишина отверзается и из её потаённых недр низливается на нас вековечная музыка. Звук чистый, величественный, строгий окружает нас, и мы не можем понять, откуда он происходит: то, наконец, подали свой голос звёзды, или сами наши сердца зазвенели в груди?
Мы глядим на линии созвездий и вдруг понимаем, что все они – тропинки на карте, ведущие в одном направлении. По этим тропинкам мы неспешно шагаем к назначенной нам цели, и впереди всех – звездочёт, читающий по звездам путь.
Деревья вокруг быстро редеют – мы приближаемся к опушке. А навстречу нам из снежносиних сумерек, забранных тюлем голых древесных ветвей, выплывает дивный корабль. Он чем-то похож на тот, что спас нас из лунограда. Над ним поднимаются кресты-мачты – только их больше и они намного выше. Он весь сияет и зовёт нас – и мы только теперь понимаем, что именно его зов услышали в лесу, приняв за голос звёзд: на высокой колокольне звонят колокола. Глубокий гулкий колокольный звон плывёт над притихшим зимним лесом. Колокольный звон – это разговор неба с землёй: язык и щёки из металла, вышедшего из недр земных, вместили небесную речь.
Мы выходим на опушку и, не сговариваясь, останавливаемся.
— Так я и знал! – бормочет сам себе Звездочёт. – Храм. Военный корабль, плывущий на брань за наши души. Он везёт пехоту свеч под водительством князей-колоколов. Так я и знал! Путеводная звезда мудрецов привела меня к храму… нас привела! О, как я был глуп! Сколько лет, сколько лет… Какой далёкий и тяжёлый путь приходится проделать мудрецам, чтобы оказаться там же, куда вы, простые доверчивые пастухи, попали за несколько шагов!…
— Друзья, нас всех можно поздравить! – радостно говорит Верная. – С Рождеством Христовым!
И все мои спутники откликнулись ей в ответ:
— С Рождеством Христовым!
Только я один гляжу на них растерянно.
— Рождество? Как Рождество? Ведь ещё только Новый год! До Рождества ещё целая неделя! Или… что же? Получается, мы целую неделю в лунограде провели? Верная моя, значит, с тех пор, как мы стали встречать Новый год, прошла уже неделя?
Все молча смотрят на меня, как будто я ляпнул какую-то глупость. Только Милка протянула ручку и погладила меня по щеке пушистой варежкой.
— Бедненький!
А Верная покачала головой в заснеженной шапочке и сказала:
— Нет. С тех пор, как мы стали встречать Новый год, прошла целая жизнь. Одна жизнь прошла, а другая – началась.
Никто ей не возразил.
— Смотрите! – восклицает вдруг Звездочёт. — Мне кажется? Мне кажется – или в самом деле какие-то светлые фигуры спускаются к храму прямо по воздуху?
— Сумерки, — просто объяснила Верная. – Снег растворяется в них. Это просто люди идут по снегу к церкви.
— А можно и мы туда пойдём? – просится Милка.
— Конечно! – кивает Верная. – На то и праздник. Идёмте! Идёмте все! – она оборачивается ко мне и говорит: — Идём?
И вдруг я вспоминаю.
— Верная! Да что же это мы? Как же это? Да где же малыш наш, о котором печься обещали, славный солнечный богатырь? Неужто потеряли мы его в ледяной пустыне, в царстве тьмы и смерти? Неужто только о себе попомнили, к теплу и свету стремясь? Или… всё только сон?
Но Верная качает головой, Верная улыбается успокаивающе, Верная исполнена великого покоя и уверенности.
— Нет-нет, мы не потеряли его! Нет, мы не забыли о нём! Нет, это не сон!
И непередаваемым блаженством сияет лицо её, глаза обращены внутрь, ладони сложены на животе, поступь стала осторожней и как-то весомей. Верная теперь далеко. Она теперь принадлежит солнцу, которое несёт в себе.

Как хорошо у нас дома! Отчего я раньше не знал этого? Тьма за стенами – а у нас свет. За стенами холодный ветер носится – а у нас тепло. Часы тикают. Тихо мурчит телевизор – хотя с настоящей котовой мурчательной машиной ему, конечно, не сравниться. Замерли на полках, ждут приглашения к сердешному разговору книги с посланиями не только других луноголовых поэтов-сказочников, но и иных отправителей, трудно и блистательно взошедших к истинному небесному инобытию. Светит в углу масляная лампадка под маленькими образами – мне теперь без них никуда!
Но пуще всего мне хорошо от того, что Верная рядом. О, это поистине владычица державы нашего дома! Что за тайная власть в её руках? Все вещи покорны ей, будто сами приводят себя в порядок и занимают должные места по одному лишь прикосновению волшебных пальцев. Мука и дрожжи сами превращаются в румяные пироги, посуда купается в мыльной воде и запрыгивает на полки, веник, танцуя, выманивает грязь из самых недоступных углов и загоняет в мусорное ведро, нитка с иголкой бесследно заживляют прорехи.
Задремала теперь. Часто стала забываться Верная думами глубокими, вот так замрёт на полужесте, не видит и не помнит ничего вокруг, словно застигнутая далёким, ей одной слышимым зовом. И смежит веки, и задремлет беспокойно, вздрагивая от моих шумных шевелений, но не просыпаясь.
И я долго-долго не свожу с неё глаз, любуюсь, непрестанно изумляясь тому, насколько неисчерпаема может быть красота человеческого лица. Как я раньше этого не замечал?
Я улыбаюсь. На сердце у меня весна. Я смотрю на Верную и думаю о том, как же я люблю, люблю их обоих: мою Верную и того, кто в ней…
Звонок в дверь. Я спешу открыть, чтобы не разбудить Верную. На пороге – Вектор и Милка. С ними вместе в дом залетает борода холодного ветра, но я быстро прищемляю её дверью, а гостей прошу говорить чуть-чуть потише. Я очень рад им: с ними мне и весело и уютно одновременно. Они восторженным полушёпотом рассказывают мне про генеральную уборку в пограничном дозорном пункте Вектора (с некоторых пор лишившемся гордого эпитета – «холостяцкий»): где теперь будет размещаться утюг, где паяльник, и куда отправилась прекрасная полуобнажённая эльфийка с луком и стрекозиными крыльями.
— Давайте посидим на кухне, — прошу я их. – Пусть она поспит!
Гости не возражают, и я спешу их обогнать, чтобы включить чайник.
На кухне Милка торжественно объявляет:
— Мы тут с Витей хорошенько подумали и решили: всё, бросаем курить!
— Замечательно! – радуюсь за них я. – Очень правильное и мудрое решение.
— Мы решили сделать это завтра, — добавляет Милка. – А сегодня мы покурим последний раз. Можно?
Я только вздыхаю и без слов привычно выдаю им пустую жестяную баночку вместо пепельницы. Они встают у окна под открытой форточкой и закуривают каждый из своей пачки. Одной рукой Вектор нежно обнимает Милку за талию, другой держит сигарету, а третьей (ну а как иначе?) выводит какие-то заветные слова на запотевшем стекле.
А за окном плывёт далёкий диск Луны. Но Милка с Вектором, занятые друг другом, её не замечают. Даже я теперь не боюсь её! Тот, кто смотрел мне в душу из её зеркала страшным взором, куда улетел, и Луна стала обычным ночным светилом, как у всех обычных людей.
Снова кто-то тихонько стучится в дверь, и я иду открывать.
— Доброй ночи. Это всего лишь я, если позволите… Простите, я не слишком поздно? Не будет ли это слишком дерзко с моей стороны явиться к вам в столь поздний час?
Наш знакомый звездочёт стоит на пороге, смотрит виновато, как ребёнок.
— Заходите, заходите скорее! – говорю я весело. – Очень рад Вас видеть. Проходите на кухню, угощу Вас чаем… Только, пожалуйста, говорите потише: она спит.
— Да, конечно! – радостно кивает звездочёт, переступая через порог. – Очень прошу, простите меня. Мне сегодня что-то совсем не сидится дома, не гуляется спокойно, я совсем звёзд не вижу, всё думаю о другом чём-то. Я только одинокий усталый старик, мне так хочется порой человеческого общества, а кроме вас у меня никого и нет на самом деле.
— Я принёс ей подарок, — шепчет звездочёт.
И из-за спины его появляется букетик белых цветов, таких маленьких, таких хрупких, но столько нежности и столько тепла вселяют они в меня вдруг.
— Что это? – спрашиваю удивлённо.
— Подснежники.
— Но откуда?
— А вы не знаете? Весна же!

Источник