Медвежий угол (9 стр.)
— Чем вы будете жить, если вам не подвезут хлеба? — спрашивал Павел Степаныч.
— А бог-то? — ответил вопросом все время молчавший серый старец Иона.
Солнце давно закатилось. Заря потухла. Голубое северное небо точно раздалось и ушло вверх, в таинственно мерцающую даль… Внизу было темно. Лес точно сделался выше и казался гораздо дальше, чем днем. Белым молоком облился весь луг, все болота и вся Дикая Каменка с ее заводями, осоками, плесами и переборами. Что-то торжественное стояло в самом воздухе… Хороша эта молитвенная тишина наших северных лесов, эти безмолвно-торжественные ночи и трудовой покой после кипучего летнего северного дня.
— У старцев опять зачалась служба, — сказал Левонтич, сплевывая на огонь и чутким охотничьим ухом прислушиваясь к доносившимся из скита неясным звукам. — Вишь, как вытягивают… Теперь уж на целую ночь зарядили.
— Когда же они будут спать?
Левонтич только пожал плечами: на то, значит, старцы, чтобы молиться целоночно.
После легкого охотничьего ужина мы разместились на ночлег. Павлу Степанычу, мне и старику Акинфию была отведена изба, а остальные прикурнули на открытом воздухе, около огонька. Лебедкин спал уже давно, раскинувшись плашмя на голой земле. Ефим сидел у огня с обычной серьезностью и мастерил из свежей бересты чуманы для меда.
— Вёдро будет, — проговорил он. — Трава росу дала… Если Ефим сказал, значит, так и должно быть.
У него на все были свои приметы, и он все знал здесь, как хороший хозяин. Левонтич только поддакивал ему.
— Ну, пора и нашим костям на покой, — с широким вздохом проговорил Павел Степаныч, укладываясь на свежем сене. — Эх, Акинфий, на людях-то греха сколько: как на черемухе цвету.
— Уж это что говорить, Пал Степаныч… Ты это правильно…
Мы улеглись на полу вповалку. Павел Степаныч занял центр, я левую, а Акинфий правую сторону. Старик что-то разнемогся, вздыхал, ворочался и кашлял старческим кашлем.
— Что, Акинфий, неможется?
— Ох, и не говори! С утра-то расхожусь, так будто и ничего, а вот как спать ложиться — меня и ухватит. Передохнуть не могу…
Молчание. Дверь «на улицу» открыта, но и там ни звука. Акинфий опять надрывается кашлем и стонет. В избе темно, и только бельмом смотрит единственное оконце.
— Акинфий, ты скоро умрешь, — спокойно говорит Павел Степаныч в темноте.
— Сам знаю, что скоро, — так же спокойно отвечает Акинфий. — Что же, Пал Степаныч, будет, пожили в свою долю…
— Пора тебе в скиты уходить…
— Давно бы пора, да слаб я… Людей будет стыдно, ежели, напримерно, уйти в скит, а потом опять домой воротишься. Терпленья не хватит, Пал Степаныч.
— А когда грехи свои будешь замаливать? Небось, довольно их накопил…
— Ох, и не поминай… Подумать-то страшно, Пал Степаныч. К ответу дело идет, а отвечать не умею…
— А как же Ефим? До тридцати пяти лет девственником прожил, а потом в скиты уйдет.
— Уж он уйдет… Это ты правильно, Пал Степаныч. Беспременно уйдет… Особенный он человек: крепость в нем и умственность до бесконечности. А у меня терпленья нет…
Пауза. Темнота и глухая тишь. Привыкшее к этой ночной тиши ухо едва различает неясные голоса, которые поют где-то точно под землей: это опять скитская служба. Акинфий тяжело вздыхает.
— А та где, Феклиста? — неожиданно спрашивает Павел Степаныч, поборая изнемогающий сон.
— Где ей быть-то, — нехотя отвечает Акинфий. — Живет на заводе…
— А ты к ней ездишь?
— Почему же ты ее к себе в дом не возьмешь.
— Я-то? Причина есть, Пал Степаныч… Первое дело, низко мне взять ее в дом, потому как бросовая она была девка, прямо сказать, шляющая по промыслам. Второе дело, совестно мне перед сыновьями да снохами будет: все большие, а я ее в дом к себе приведу… Положим, моя старуха пятый год уж померла, а все-таки оно тово… Третье дело, Пал Степаныч, не нашей она веры: православная.
— Ну, все это вздор, Акинфий. Какая она была раньше, ты это сам видел, а теперь Феклиста воды не замутит… Работает на весь дом, ребят тебе каждый год носит — какого же тебе черта надо?
— Как дети? Ребенок родится, мы его сейчас на воспитание и отдадим…
— А ребенок и умрет?
— Ежели бог веку не даст… Действительно, помирают все.
— Помирают? И тебе не стыдно, Акинфий?
— Да ведь не я их морю…
— Ну, перестань дурака валять: понимаешь сам, что нехорошо делаешь… Феклиста-то, поди, ревмя ревет…
— Баба, так известно ревет.
— Видишь ли, Акинфий, это свинство… Ребенок сам защититься не может, а вы его с Феклнстой на верную смерть отдаете. Разве это хорошо? За беззащитного человека ответ еще больше…
— Ах, Пал Степаныч, Пал Степаныч, разе я этого не чувствую… Вот даже как чувствую. А только и мы неспроста это дело делаем: как ребенок родится, отдадим его в люди и сейчас, напримерио, мы с Феклнстой шабаш, ровно сорок ден чаю не пьем… Да. После каждого ребенка так-то…
— И потом опять за старое. Ах, нехорошо, Акинфий… Хуже того, если бы ты вот схватил сейчас нож и принялся меня резать: я большой человек и буду защищаться, а ребенок что поделает?
— Это ты правильно… ох-хо-хо.
— Ну, а грешным делом помрешь, тогда куда твоя-то Феклиста? Выгонят ее сыновья из дому, и ступай опять на промыслы. Приятно это тебе будет, а?
— Вот уж это самое напрасно ты, Пал Степаныч… Ах, как напрасно! — заговорил Акинфий совершенно другим тоном. — Да… Я тоже, поди, духовную написал, по всей форме. Будет Феклиста благодарить…
Источник
Вот солнце закатилось совсем
Изменить размер шрифта — +
| Другие скромно молчали. Мне опять было как-то совестно за свое праздное любопытство и за то, что вот мы, незваные гости, испортили целый день пустынножителей. Ведь мы — люди суеты, и принесли эту суету сюда, в это место уединения, покаяния и умиренной мысли. Только добродушное лицо старца Варсонофия несколько гасило это смущение: он так просто и любовно смотрел на нас своими детскими глазами. Оказалось потом, что еще один старец скрывался от нас, именно келарь Онисим. Мы его открыли при осмотре скита, когда вошли в келарню, то есть просто на кухню. Это был высокий, сгорбленный и черный, как жук, мужик. По своим келарским обязанностям он носил передник и рукава ситцевой рубахи засучивал. К нам он отнесся почти недружелюбно и все время отворачивался. — Он тоже с заводов, — объяснял конфиденциально сгарец Порфирий. — Торгующий был человек, имел капитал, жену, детей… И все сии прелести оставил ради пустыни. — Давно он в скиту? — Да уж с десяток лет будет… Только привыкнуть не может: диковат. Мы обошли и осмотрели весь скит. Первая комната с улицы образовалась из бывших сеней. Она стояла сейчас пустая, кроме задней стенки, на которой развешано было какое-то скитское платье. Маленькая дверь направо вела из нее в моленную. Это была низкая комната, величиной в четыре квадратных сажени; ее освещало единственное крохотное оконце. Передняя стена была огорожена длинной полкой, уставленной потемневшими образами старинного письма; образов в окладах почти не было. Под образами висела шелковая, потемневшая от времени пелена с раскольничьим восьмиконечным крестом посредине. Перед этим скитским «иконоставом» стоял низенький аналой с разогнутой для чтения книгой. В углу была приколочена укладка для книг, свечей и ладана. На скамейке подле окна лежали заношенные «подрушники» — четырехугольные небольшие платки на подкладке, которые во время молитвы расстилаются на полу, чтобы опираться на них руками. Несколько кожаных лестовок висело на стене — и больше ничего. Обстановка моленной была довольно убогая, а о роскоши здесь не могло быть и речи, что мне особенно понравилось. Показывал нам все старец Порфирий, повторявший к месту и не к месту свое «того ради». Келарня — простая изба с русской печью, полатями, лавками и разным домашним скарбом. Монашеского здесь ничего не было, а запах свежеиспеченного хлеба говорил о жизни и ее вульгарных потребностях. Келарь Онисим при нашем появлении угрюмо скрылся, но мы опять нашли его, когда осматривали скитскую кладовую, где стояли лари с разными запасами, таинственные кадушки, бадьи и разные сундуки. В общем скитское богатство было очень невелико, и старец Порфирий многозначительно поднимал густые брови: оскудела благодать, не стало доброхотов-даятелей… — Чем вы будете жить, если вам не подвезут хлеба? — спрашивал Павел Степаныч. — А бог-то? — ответил вопросом все время молчавший серый старец Иона. Солнце давно закатилось. Заря потухла. Голубое северное небо точно раздалось и ушло вверх, в таинственно мерцающую даль… Внизу было темно. Лес точно сделался выше и казался гораздо дальше, чем днем. Белым молоком облился весь луг, все болота и вся Дикая Каменка с ее заводями, осоками, плесами и переборами. Что-то торжественное стояло в самом воздухе… Хороша эта молитвенная тишина наших северных лесов, эти безмолвно-торжественные ночи и трудовой покой после кипучего летнего северного дня. — У старцев опять зачалась служба, — сказал Левонтич, сплевывая на огонь и чутким охотничьим ухом прислушиваясь к доносившимся из скита неясным звукам. — Вишь, как вытягивают… Теперь уж на целую ночь зарядили. Источник ВозвращениеЗабытая песня военных лет. Песню эту я услышал впервые летом 1944 года. Откуда она пришла – не знаю. Так же Запись и переложение Льва Паркова. Лишь солнце закатилось за тёмные леса Два воина – солдата стучатся в ворота «Хозяюшка! Пусти ты нас переночевать. Устали мы с дороги. Весь день пешком идём! И ни одной подводы ни встречной, ни до нас А солнце с неба жарит и кончилась вода! И как совсем устанем – так делаем привал. Сейчас совсем устали. Идти уж нету сил. Ребятки дорогие, конечно вас пущу Но только извеняйте, вас нечем угощать — «Нам ничего не надо. Нам только отдохнуть. И вот она пустила к себе домой солдат И место указала кому где отдыхать Один солдат заметил — другому говорит: -«Андрей! Твоя мамаша на кухне слёзы льёт! — «О чём , хозяйка, плачешь, о чём ты слёзы льёшь?! -«А как же мне не плакать, а как же слёз не лить Ведь мужа то убили, а сын-то на войне — «О муже ты нам правду, быть может, говоришь А вот твой сын, хозяйка, уже не на войне Андрей! Кончай скрываться! Ты маму пожалей! — «Я здесь, моя маманя!» — промолвил ей Андрей. И подошёл Андрюша тут к матери своей — «Сынок, родной! Папаху скорее ты сними! И тут она узнала сыночка своего!! — «Сыночек мой сыночек! Сыночек дорогой!! Вон, погляди – ка, левой теперь уж нет ноги. Пониже чуть колена мне миной отсекло! А вон, гляди: у Лёшки один рукав пустой! Ему пониже локтя танк отдавил в бою! А Лёшка правой кинул бутылку ему вслед И танк тот загорелся и сразу тут же встал. А фрицев того танка всех Лёха расстрелял Хоть и владел он только лишь правою рукой! Так фрицам тем за руку наш Лёха отомстил! И тут же сразу Лёха сознание потерял Очнулся он в Санбате уже без пол руки. Начальник Медсанбата сказал нам с Лёшкой так: — Вы в списке. Ждите вызов в спецгоспиталь в Москву. Там делают протезы любых и рук, и ног Работать будет можно, но уж не воевать. Маманя в сострадании тут Лёшку обняла — «Вот супчик из крапивы и два яичка в нём, — «Постой, постой, маманя, ведь не из нищих мы! И развязали парни тут вещмешки свои Достали то, что звалось у них «Сухим пайком» А там консервы «Шпроты» и многое ещё И там «ещё» чекушки «Московской» водочки! Таких уж яств в деревне не видели давно! И пир пошёл на славу! И стали песни петь. Попировав душевно, солдаты спать легли Не спала только мама. Она фонарь зажгла До Лёхиной деревни ещё шестнадцать вёрст! Пристало ли герою сражений на войне А в той деревне сторож звонить начальству стал И мать его узнала о том, что сын пришёл Хотела прямо ночью она бежать к нему! Но пред колхоза быстро лошадок снарядил. И не прошло и часу, как мама обнялась Андрея с мамой тоже позвали к торжеству И только солнце встало – деревня собралась Андрей там всем поведал – каков дружок герой! Потом из автомата всех немцев «положил» Тут Лёша тоже слово сказать селянам взял В составе отделения держал он «высоту» А фрицы наступали и было их не счесть, Но все стреляли метко. Врагов Андрей «косил» Тогда им притащили на помощь миномёт Разрывом первой мины убило аж двоих Андрея ж не задело, по фрицам он строчил Вторая мина рядом с Андреем взорвалась Но пулемёт работал. Андрей косил врага Тут танки подоспели с пехотой на броне И тут вот наш Андрюша сознание потерял Его перевязали: солдат – солдату брат! Хирурги потрудились, всё сделав, что могли Кто был – все сразу встали , как Лёша всё сказал Затем селяне сели, провозгласили тост Душевно эта встреча с героями прошла! Колхоз Андрея тоже героя уважал Когда они вернулись домой в своё село То почта «треугольник» солдатского письма А мама развернула быстрее то письмо Писал отец Андрея!! Вот радость-то была!! Жив, жив наш милый папка! Наш папка дорогой!! Его сочли убитым, как был закончен бой Но он был жив. Очнулся. И вылез из земли Как из земли он вылез, так стал на помощь звать И часовой услышал как он на помощь звал И девушки Санбата с носилками пришли Он в госпитале нынче, от фронта далеко Врачи ему сказали – «отвоевался он». Источник ➤ Adblockdetector |