Солнце Любви Владимира Соловьёва
Владимир Сергеевич Соловьёв — не просто поэт. Не просто и философ. Он — демиург и в поэзии, и в философии. Не случайно я в своей Антологии поставил его сразу за Лермонтовым. Их роднит именно это — они оба были демиургами в поэзии, они открыли новые горизонты поэтического видения, они указали пути, по которым пошли их последователи. Михаил Лермонтов вывел русскую поэзию в мир высокого романтизма, а Владимир Соловьёв обозначил новые символы поэтического сознания, расширив это сознание беспредельно. Он стал в поэзии оперировать понятием Времени, как реальной силой нашего мира, но он же и противопоставил Времени силу Любви — Вечной Женственности, уравняв её с Богом в образе Софии — величайшей Премудрости Божьей. В определённом смысле он вернулся к раннему христианству, где идея Премудрости Божьей была определяющей. Ей посвящались главные святыни христианского мира — София в Константинополе — самый грандиозный храм в христианстве, а также София в Киеве и в Новгороде — главные храмы древней Руси. София воспринималась как творящая рождающая сила — эманация Высшего Разума и сила эта была женственной. Может быть в этом было даже что-то языческое, идущее от Матери Сырой Земли, из которой вышло всё по представлениям древних славян. Но здесь Земля соединялась с Небом — Уранией древних греков — одухотворяющей силой Вселенной. В конце концов христианская ортодоксия отвергла женское начало в Боге, объявив это ересью и храмы Софии заменились на храмы, посвящённые Деве Марии — Богоматери, которая превыше ангелов и архангелов. Однако в Поэзии, которая сама по себе очень женственна, осталось ощущение Божества как женского начала мира, своего рода Солнца Любви, которое оживляет и одухотворяет всё. Певцом Софии стал полубезумный философ Владимир Сергеевич Соловьёв, живший в конце XIX века в России — в меркантильное, прозаическое время, когда в Бога уже не верили, а верили в клистирную трубку доктора Чехова и восхищались Базаровым, для которого мир был не храм, а всего лишь мастерская. Соответственно и поэзия превращалась в вещь рутинную, прикладную. Нужен был прорыв! И такой прорыв совершил Владимир Соловьёв, вбросив в сознание твердолобых атеистов идею Всемирной Любви, соединённую с Божественным Разумом — Софию. И родилась Новая Поэзия, родился Серебряный Век, принесший так много нового и яркого в наш тусклый мелочный мир. Владимир Соловьёв стал демиургом новой духовности, он словно открыл источники новых эстетических идей. И пускай Серебряный Век сейчас ругают за его кажущуюся аморальность, за «поруганье заветов священных», но ведь в этом был поиск нового света, новых идей, нового мира, поиск Духа, чего так не хватает сейчас нам в нашей скучной и трусливой современной цивилизации комфорта и мелочных удобств. Где ты, новый Владимир Соловьёв! Явись снова к нам и скажи, что смерть и время не всесильны, не вечны, они пройдут и вечным будет лишь Солнце Любви.
Источник
Мудрость бессмертия Арсения Тарковского
«Я только светиться могу. »
(Арсений Тарковский)
На исходе золотого века русской литературы Владимир Соловьёв вдохновенно открыл нам великую тайну духовной вселенной: земная жизнь, как планета вращается вокруг своего бессмертия, имя которому Любовь.
«Смерть и Время царят на земле, —
Ты владыками их не зови;
Все, кружась, исчезает во мгле,
Неподвижно лишь солнце любви.»
(1887)
Спустя почти столетие на соловьёвский гимн бессмертной любви отозвалась лира Арсения Тарковского:
«Предчувствиям не верю, и примет
Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда
Я не бегу. На свете смерти нет:
Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо
Бояться смерти ни в семнадцать лет,
Ни в семьдесят. Есть только явь и свет,
Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.
Мы все уже на берегу морском,
И я из тех, кто выбирает сети,
Когда идёт бессмертье косяком.»
Всё стихотворение как бы пронизано светом. Это впечатление вызвано не только образами, но и звуковым эффектом часто повторяющегося звука «с», наполняющего собой всё стихотворение как у А.С. Пушкина в «Зимнем утре»:
«Мороз и солнце — день чудесный.
Ещё ты дремлешь друг прелестный. »
Но если у А.С. Пушкина это сияние природное, то у Тарковского духовное, превращающее поэтическую речь в говорящий свет. Свет Тарковского словно перекликается с соловьёвским светом:
«Жизнь только подвиг, — и правда живая
Светит бессмертьем в истлевших гробах».
Благодаря эффекту бессмертного сияния стиха вокруг поэта складывается какая-то удивительная атмосфера, неподвластная законам тьмы и тления. В ней всё преображено и старость уже не кажется такой безысходной, хотя поэт теряет зрение:
«Меркнет зрение — сила моя,
Два незримых алмазных копья;
Глохнет слух, полный давнего грома
И дыхания отчего дома;
Жестких мышц ослабели узлы,
Как на пашне седые волы;
И не светятся больше ночами
Два крыла у меня за плечами.»
Поэт теряет зрение, слух, крылья за спиною, но вновь их обретает после смерти слитые воедино в огненном язычке словесного пламени. Послушайте, как происходит это таинственное превращение:
«Я свеча, я сгорел на пиру.
Соберите мой воск поутру,
И подскажет вам эта страница,
Как вам плакать и чем вам гордиться,
Как веселья последнюю треть
Раздарить и легко умереть,
И под сенью случайного крова
Загореться посмертно, как слово.»
(1977)
В темноту старости и печали неожиданно врывается свет любви, озаряя читателя сиянием бессмертия. В ореоле этого света смерть уже не представляется такой страшной. Над ней можно подшутить. Вот как шутливо подмигивает нам Соловьёв в своей юмористической эпитафии:
«Владимир Соловьёв
Лежит на месте этом.
Сперва был философ.
А ныне стал шкелетом.»
Ему весело вторит Тарковский:
«Как истый лодырь и бездельник
Хочу скончаться в понедельник.
Я промедленья не поборник,
Могу скончаться и во вторник.
А не во вторник так уж в среду
На дрогах траурных поеду.
Кладбищенская бди привратница,
Днём нашей встречи будет пятница.
Вдруг я почувствовал охоту
Внезапно помереть в субботу. »
В этом юморе чувствуется оптимизм бессмертного Тиля Уленшпигеля. Даже самые тяжёлые испытания жизни Тарковского не смогли омрачить поэта. А пережить ему пришлось много: на фронте он потерял ногу, после войны под нож попали его стихи. Его не печатали до самой старости. В свои семьдесят он пережил смерть сына, гениального кинорежиссёра, подарившего нам «Андрея Рублёва», «Солярис» и «Ностальгию». Я уже не говорю о самоубийстве Марины Цветаевой, которая была его другом и посвятила ему одно из своих предсмертных стихотворений. Тарковский весь был изранен судьбой. Но на самые тяжёлые испытания жизни он, окутанный атмосферой бессмертия, благодарно смотрит как на сокровища, подаренные ему судьбой. Как скупой рыцарь (это его сравнение) он открывает сундуки своей жизни полные не золота, а преследований поэта и клеветы на него:
«Клевета расстилала мне сети,
Голубевшие как бирюза,
Наилучшие люди на свете
С царской щедростью лгали в глаза.»
Даже перед лицом Страшного Суда Тарковский не теряет мужества (имя его Арсений значит «мужественный»):
«Жизнь хороша, особенно в конце,
Хоть под дождём и без гроша в кармане,
Хоть в судный день с иголкою в гортани.»
Такой любви к жизни поэзия ещё не знала. Почему он благодарен людям, принесшим ему столько боли? Пройдя сквозь очищающий огонь страданий поэт обрёл мудрость бессмертия, исполненную неизреченной благодарности. При этом эта мудрость настолько смиренна, что поэт восхищённо чувствует превосходство над собой обыкновенного мотылька:
«Я больше мертвецов о смерти знаю,
Я из живого самое живое.
И — боже мой! — какой-то мотылек,
Как девочка, смеется надо мною,
Как золотого шелка лоскуток.»
Этот мотылёк, беззаботно смеющийся над человеческой мудростью — маленькое знамя поэзии Тарковского. Оно весело трепещет над государством Бессмертия, вдохновенным певцом которого он является. Здесь поэт, подобно Творцу повелевая веками, может вызвать из прошлого «любое из столетий, войти в него и дом построить в нём» или как сверчок сидит за волшебной печкой и поёт там свою «заповедную песню».
Итак, поэзия Тарковского открывает нам, что истинная мудрость наделена чудесным ощущением бессмертия жизни, чувством безмерной благодарности судьбе за всё хорошее и плохое и смиренным вниманием, способным увидеть превосходство над собой в чём-то даже самых малых созданий. И ещё: эта мудрость светоносна.
Источник
Владимир Соловьёв. Мой заветный храм.
Летом 1875 года Владимир Соловьёв уезжает в Англию для работы в Британском музее над теософским сочинением. Но там с ним происходит загадочная и мистическая история, коренным образом изменившая всю его жизнь. Ему слышится голос той, кому он посвятил всю свою жизнь — Софии — Премудрости Божией. Голос этот зовёт его в Египет, где ему должны раскрыться тайны древнего каббалистического учения. Вот как об этом прпоисшествии он рассказывает в поэме «Три свидания».
. Забуду ль вас блаженные полгода?
Не призраки минутной красоты,
Не быт людей, не страсти, не природа —
Всей, всей душой одна владела ты.
Все ж больше я один в читальном зале,
И верьте, иль не верьте, видит Бог,
Что тайные мне силы выбирали
Все, что о ней читать я только мог.
Когда же прихоти греховные внушали
Мне книгу взять «из оперы другой»,—
Такие тут истории бывали,
Что я в смущенье уходил домой.
И вот однажды — к осени то было —
Я ей сказал: «о, божества расцвет!
Ты здесь, я чую, что же не явила
Себя глазам моим ты с детских лет?»
И только я помыслил это слово,—
Вдруг золотой лазурью все полно,
И предо мной она сияет снова,—
Одно ее лицо — оно одно.
И то мгновенье долгим счастьем стало,
К земным делам опять душа слепа,
И если речь «серьезный» слух встречала,
Она была невнятна и глупа.
Я ей сказал: твое лицо явилось,
Но всю тебя хочу я увидать.
Чем для ребенка ты не поскупилась,
В том — юноше нельзя же отказать.
«В Египте будь!» — внутри раздался голос.
В Париж! — и к югу пар меня несет.
С рассудком чувство даже не боролось:
Рассудок промолчал, как идиот.
16 октября 1875 года он уезжает из Лондона. В Бриндизи он садится на пароход и через тря дня он в Египте — стране древних тайн, где он посещает музей египетских древностей, купается в Ниле, видит «настоящую сфинксу», осматривает мечети и влезает на пирамиду Хеопса. Проходит неделя — и опять «удивительная новость». Письмо к матери от 25 ноября начинается так: «Я в пустыню удаляюсь от прекрасных здешних мест. Когда Вы получите оное, я буду в Фиваиде, верстах в 200 отсюда, в месте диком и необразованном, куда и откуда почта не ходит, и ни до какого государства, иначе как пешком, достигнуть нельзя». Путешествие Владимира Соловьёва в пустыню окончилось плачевно, его едва не убили бедуины, приняв за шайтана, ведь Соловьёв даже в Египте ходил в длинном чёрном пальто и. в цилиндре!
Свои египетские приключения он, с известной долей юмора, описал в поэме «Три свидания». Но если внимательно читать эти строки, то становится ясным, что к себе, к своей экстравагантной личности он мог относиться с юмором, но к личности Той, Которой служил и был предан всеми фибрами своей романтической души, он относится серьёзно и безусловно верит в то, о чём пишет.
Кредит и кров мне предложил в Каире
Отель «Аббат»,— его уж нет, увы! —
Уютный, скромный, лучший в целом мире.
Там были русские, и даже из Москвы.
Я ждал меж тем заветного свиданья,
И вот однажды, в тихий час ночной,
Как ветерка прохладное дыханье:
«В пустыне я — иди туда за мной».
Смеялась, верно, ты, как средь пустыни,
В цилиндре высочайшем и в пальто,
За черта принятый, в здоровом бедуине
Я дрожь испуга вызвал и за то
Чуть не убит,— как шумно по-арабски
Совет держали шейхи двух родов,
Что делать им со мной, как после рабски
Скрутили руки и без лишних слов
Подальше отвели, преблагородно
Мне руки развязали и ушли.
Смеюсь с тобой: богам и людям сродно
Смеяться бедам, раз они прошли.
Тем временем немая ночь на землю
Спустилась прямо, без обиняков.
Кругом лишь тишину одну я внемлю
Да вижу мрак средь звездных огоньков.
И долго я лежал в дремоте жуткой,
И вот повеяло: — «Усни, мой бедный друг!»
И я уснул; когда ж проснулся чутко,—
Дышали розами земля и неба круг.
И в пурпуре небесного блистанья,
Очами полными лазурного огня
Глядела ты, как первое сиянье
Всемирного и творческого дня.
Что есть, что было, что грядет вовеки —
Все обнял тут один недвижный взор.
Синеют подо мной моря и реки,
И дальний лес, и выси снежных гор.
Все видел я, и все одно лишь было,—
Один лишь образ женской красоты.
Безмерное в его размер входило,
Передо мной, во мне — одна лишь ты.
О, лучезарная! тобой я не обманут:
Я всю тебя в пустыне увидал.
В моей душе те розы не завянут,
Куда бы ни умчал житейский вал.
Один лишь миг! Видение сокрылось —
И солнца шар всходил на небосклон.
В пустыне тишина. Душа молилась.
И не смолкал в ней благовестный звон.
Еще невольник суетному миру,
Под грубою корою вещества
Так я прозрел нетленную порфиру
И ощутил сияние божества.
Предчувствием над смертью торжествуя
И цепь времен мечтою одолев,
Подруга вечная, тебя не назову я;
А ты прости нетвердый мой напев.
Так Владимир Соловьёв и нашёл своё божество, которому потом и служил всю жизнь и которое подарило ему и муки и радость творческих прозрений. Это божество оживило собой весь Серебряный век русской поэзии. И мы не будем сейчас гадать: от Бога ли это было, или от нечистого. Если этот всплеск неземной энергии принёс в нашу суетную и погрязшую в мелочах жизнь какой-то новый неземной оживляющий свет, значит в нём была и Божья искра, одухотворяющая мир.
В тумане утреннем неверными шагами
Я шёл к таинственным и чудным берегам.
Боролася заря с последними звездами,
Ещё летали сны — и, схваченная снами,
Душа молилася неведомым богам.
В холодный белый день дорогой одинокой,
Как прежде, я иду в неведомой стране.
Рассеялся туман, и ясно видит око,
Как труден горный путь и как еще далёко,
Далёко всё, что грезилося мне.
И до полуночи неробкими шагами
Всё буду я идти к желанным берегам,
Туда, где на горе, под новыми звездами,
Весь пламенеющий победными огнями,
Меня дождётся мой заветный храм.
Бедный друг, истомил тебя путь,
Тёмен взор, и венок твой измят.
Ты войди же ко мне отдохнуть.
Потускнел, догорая, закат.
Где была и откуда идёшь,
Бедный друг, не спрошу я, любя;
Только имя моё назовёшь —
Молча к сердцу прижму я тебя.
Смерть и Время царят на земле,-
Ты владыками их не зови;
Всё, кружась, исчезает во мгле,
Неподвижно лишь Солнце Любви.
18 сентября 1887 г.
Земля-владычица! К тебе чело склонил я,
И сквозь покров благоуханный твой
Родного сердца пламень ощутил я,
Услышал трепет жизни мировой.
В полуденных лучах такою негой жгучей
Сходила благодать сияющих небес,
И блеску тихому несли привет певучий
И вольная река, и многошумный лес.
И в явном таинстве вновь вижу сочетанье
Земной души со светом неземным,
И от огня любви житейское страданье
Уносится, как мимолётный дым.
Милый друг, иль ты не видишь,
Что всё видимое нами —
Только отблеск, только тени
От незримого очами?
Милый друг, иль ты не слышишь,
Что житейский шум трескучий —
Только отклик искаженный
Торжествующих созвучий?
Милый друг, иль ты не чуешь,
Что одно на целом свете —
Только то, что сердце к сердцу
Говорит в немом привете?
Это стихотворение можно считать предчувствием
Русско-японской войны 1904-1905 гг.
и поражения России в этой войне.
Панмонголизм! Хоть слово дико,
Но мне ласкает слух оно,
Как бы предвестием великой
Судьбины Божией полно.
Когда в растленной Византии
Остыл божественный алтарь
И отреклися от Мессии
Иерей и князь, народ и царь,-
Тогда он поднял от Востока
Народ безвестный и чужой,
И под орудьем тяжким рока
Во прах склонился Рим второй.
Судьбою павшей Византии
Мы научиться не хотим,
И всё твердят льстецы России:
Ты — Третий Рим, ты — Третий Рим!
Пусть так! Орудий божьей кары
Запас еще не истощён.
Готовит новые удары
Рой пробудившихся племён.
От вод малайских до Алтая
Вожди с восточных островов
У стен поникшего Китая
Собрали тьмы своих полков.
Как саранча, неисчислимы
И ненасытны, как она,
Нездешней силою хранимы,
Идут на север племена.
О Русь! забудь былую славу:
Орёл двухглавый сокрушён,
И желтым детям на забаву
Даны клочки твоих знамён.
Смирится в трепете и страхе,
Кто мог завет любви забыть.
И Третий Рим лежит во прахе,
А уж четвёртому не быть.
Источник