Утро солнце завтрашнего дня

Утро завтрашнего дня

Утро завтрашнего дня.
(Сказание о не столь уж далёком будущем).
«Фантастическая пародия на околонаучную антиутопию»

Как ужасна и немилосердна ночная тьма, когда человеку не спится. В это время человеку нечем занять себя, и от того голова его напряженна всякого рода мыслями. Вероятно, именно в эти эфемерные моменты жизни человек как никогда предоставлен самому себе, и, пребывая в сознательном бездействие, взбаламучивает свои безутешные мозги пустыми вопросами, на которые сам же себе и дает ответы. Как нестерпима бессонница, и как болит голова от зряшных дум. Человек превращается в свою же собственную тень или призрак, точно сомнамбула. Бессонница — болезненная прострация — высасывает все живые соки, осушает плодородную почву разумного мышления. Человеку остаётся только одно — ждать утреннего рассвета. И рассвет непременно настаёт, когда восходит солнце. Утро зарождается во тьме, когда ночная мгла отступает, сдаётся под неумолимым напором первых лучей солнца выскакивающих из-за горизонта, заливая радостным светом весь мир, и человек становится неслучайным свидетелем этого рождения. Быть может, в такие минуты торжества могущества природы человек чувствует себя особенно счастливым, соучастником творения и самоочищения, ему становится особенно легко и вольно, а душа расцветает и поёт в унисон с народившемся блаженным утром. И сонный человек понимает всем своим естеством, почему этой ночью ему было не до сна и конечно же нисколечко не жалеет об этом.

Было время, когда Андрей, вместе со своим закадычным дружком Трейвисом, мечтательно ошибались, что их будущая взрослая жизнь будет насыщенна неутомимой борьбой за справедливость и равенство во всём человеческом мире, а все их способности и приобретенные знания, будут задействованы в каком-то интересном полезном деле, ну, например, в освоение дальнего космоса.
В ту пору, когда им было лет по пятнадцать, время, прямо скажем, для каждого подростка неспокойное, полное всяческих открытий анатомического характера и связанных с ними первые амурные воздыхания к первому же половозрелому идеалу женской особи, друзья много времени проводили за разговорами, часто переходившие в жаркие, раскаленные споры, нередко оборачивающиеся во взаимное обвинение в метафизике, объективном идеализме, да и вообще в субъективном идиотизме, граничащий, разве что, с публичным признанием о своей немощной интеллектуальной потенции.
Подобные открытия о своей животной сущности, открытия поистине космического плана, дающие подростку представление о своём природном предназначении, лежали под сукном, в глубине ещё не развитой, можно сказать ещё детской души-разума (Эта тема для ребят казалось уничижительной и недостойной их гибких умственных способностей). Впрочем, за рамками этой субстанции, ребята охотно создавали мысли-образы, преобразовывая их в словесную форму: о неестественности телесного совокупления для продолжения человеческого рода, о странной, даже пугающей похожести микромира на макромир, о близкородственной связи добра и зла, об экономии мышления и скудости ума в науке, о футурологическом взгляде на архаичное прошлое и проч., проч., проч. В общем, всем тем, чем обычно увлечены молодые мозги обычных нормальных мальчишек. Ни мало ли тем для пытливых, начитанных ребят?! Стоит заметить, что в науке и технике эти дети умели разбираться, как не всякий взрослый. Нечего и говорить, что не все их сверстники могут так свободно философствовать, большинству из них это особенно и не нужно.
Нельзя, однако же, сказать, что измышления по поводу «этого» не занимали буйные, бедовые головы ребят. Они, как и всяк их сверстник смотрели на девочек с небезосновательными вожделениями, естественно, с коварством и с каким-то ещё непонятным чувством двойственности людской природы. Однако всё их сознание было завуалировано флёром цензуры высокой морали и малодушной интеллигентностью, защищено от плотских, низменных созерцаний. Это давало им невероятные возможности, которыми они пользовались в неограниченных масштабах, изыскивая Истину, какова она есть в свой девственной, нетронутой ипостаси. Не им, не другим не нужная истина.
Возможно, этим двоим, было не уютно среди окружающих их Других людей. Возможно также, что способность или необходимость к конформизму у них максимально развита и довлеет над ними, разрывая их изнутри, то есть действует также как и у Других людей, проявляя себя незаметно. Возможно, Другие люди были здесь не причём.
Повзрослев немного, полноправно войдя в чарующий и завораживающий незабвенный мир взрослых, они, несмотря ни на что, остались верны своим принципам, каждый, естественно, по-своему. Но главное, они сохранили дружбу, которая по длительности лет, отнюдь не устаревала, не становилась в натяжку, принудительно-обязательной, но обновлялось, с каждым разом приносила новые открытия. Эти два Аякса всерьёз думали, и, казалось, находили этому, достоверные подтверждения, что у человеческой жизни те же законы что и у прародительницы Природы – физические и как бы не гордились их фундаментальностью у них всегда и везде прикладное значение, и смысла в них нет. Искание смысла — пустое, дурацкое, безрезультатное занятие. Социальное устройство тут, как пятое колесо в телеге, предназначенной для суборбитального полёта по околоземной орбите. Если допустить термоядерный котёл, используемый как движитель!?… правда, всё для той же телеги. Да и котёл в некотором роде можно рассматривать по-иному, например, как бомбу с взрывным действием, как правило, с имплозией. А может социальность это производная от чего-либо. Ну, разве что, только с высокой позиции человека…
Вот таким-то образом ребята искали свою дорогу, свой жизненный путь по которому они, в конце концов, должны были прийти к истинному началу. Они не хотели прожить свою жизнь никчемно, как делали это другие, обрастая к старости (если доживали конечно) коростой злокачественного невежества, мещанской мудрости и юродивого самовосхваления. Это было то немногое, что их сближало и даже роднило. Безжалостное течение времени, судьбоносный бег жизни стирают совершенство разумного взора на лоно людского бытия подменяя суррогатом истинного счастья беспечного существования… — так они оценивали жизненный процесс развития биологического вида, процесс превращения человека разумного в разумную обезьяну, совершенно справедливо пологая, что этот процесс обратим.
В эти прекрасные, для обоих, моменты дружеской встречи, каждый находил какую-то отдушину, истинно нравственный отдых, отрешенность от всего дурного, и каждый был сам собой. Андрей — солидный и уравновешенный, внешне не дающий слабину ни в чём, волевой, с тонким и редким английским юмором человек, с достойным и единственно верным взглядом на жизнь. Трейвис — утончённо небрежный, восхитительный пижон, смеющийся над всем бретёр, нравственно не всегда устойчивый мужчина с юношеским, но с грубыми чертами, мужественным лицом, со своим достойным и единственно верным взглядом на жизнь.
Андрей, закинув ногу на ногу и блаженно сложив руки на груди, составив положительно галантный вид, говорил с Трейвисом, незнающего меры и нескованного никакими рамками приличия и этикета. Он по своему обыкновению был монументально спокоен, даже надменен, красен и строен в речевых фигурах, как если бы был на заседании правления и в очередной раз в самой что ни на есть деликатной форме отчитывал нерадивого, чего уж скрывать, блатного «зама» за расточительность и превышение служебных полномочий, намекая на … гм … непрофессионализм и недальновидность, не имея при этом особого желания высказаться прямо и без околичностей, иначе был бы сам незамедлительно низвергнут в «замы», а то и того хуже. Оставался же он на своем шатком посту исключительно благодаря природной производственно-хозяйственной сметке и коммерческой прозорливости, изворотливому интеллекту, дарованному ему той же заботливой Природой, а также уже своему, лично приобретенному образованию, в области интегральных микросхем, наноэлектроники и микромеханики.
Трейвис же, всегда жаждущий ночных откровений с Андреем, являл собой человека ортодоксально мыслящего, исполненного сарказма и снобизма в одном лице субъекта семитской внешности, однако таковым не являющимся, и, что не мало важно, был ренегатом своих же собственных подростковых идей и самоцелей. Однако подобное обстоятельство отнюдь его не смущало, а в его профессиональной деятельности очень даже помогало. Его Природа наградила уникальными способностями. Трейвис принадлежал к числу тех многих людей, населяющих планету Земля, у которых сложился свой собственный, отдельный от других взгляд о сущности человека, о вере, морали и нравственности, расширение вселенной, бытие мира, справедливости создателя, прочей чепухи и жизненного благополучия. Жизненные устремления Трэвиса, так как они у него имелись, были адекватны его мировосприятию и подвергались иногда незначительным изменениям в прямой зависимости от (до безобразия расшалившихся и не на шутку прогрессирующих) науки и техники, а также от всеядного общественного самосознания. Конечно же, роль этого человека в этом мире была уже давно предопределенна, но сам он (полагая, что это не так) беспомощно заблуждался.

Покончив с пищей, Блонди поднялся на лапы. Приятное чувство сытости сразу же разлилось по всему телу, и собака, как это обычно бывает после кармешки, почувствовала обострённое чувство любви и привязанности к своему хозяину. Блондн тихо подкрался к Андрею и присел на задние лапы. Влажные добрые глаза собаки упорно смотрели преданным взглядом на хозяина.
Как будто бы почувствовав устремлённый на него звериный взор, Андрей пробудился ото сна, и первое что он увидел, после осознания что уже не спит, это довольную морду пса, который, не теряя времени даром, уже заискивающе ластился об его ноги. Полежав с полминуты, отгоняя от себя остатки сна, Андрей посмотрел на часы. Было без четверти два – время оставалось не так уж и много. Пора было вставать.
Придав своему телу вертикальное положение (оставаясь при этом в полусогнутом состояния и держась обеими руками за поясницу), Андрей, потрепав собаки шерсть, приветственно чмокнул длинную морду овчарки. Получив своё, и испытав при этом не предаваемое собачим языком удовольствие, Блонди, виляя хвостом, жадно посмотрел на жёлтый каучуковый мяч, с крупными пупырышками, с которым он так весело играл, коротая время в одиночестве, когда хозяину было не до него. От напряжения, с которым Блонди переводил взгляд с любимой игрушки на хозяина, его почти лихорадило. Собака жалобно взвыла.
Андрей откровенно получал удовольствие от созерцания того, как собака пытается втолковать глупому человеческому существу чего же от него хотят. Он, пожалев своего любимца, взял в руки мячик, и, пытаясь сбить пса с истинного пути обманными движениями, с силой бросил его не туда куду целился, а туда, куда изначально задумывал. Пёс, не замечая подвоха и не понимая коварной хитрости хозяина, про которого, впрочем, уже забыл, молнией устремился туда, куда улетела его цель, и проскочив в дверной проём скрылся в другой комнате, как будто бы перестав существовать. Андрей почувствовал себя побеждённым, блаженная улыбка выступила на его лице. Времени оставалось не так уж и много.
Прожив очередную редкую порцию жизненного счастья, он неожиданно для себя изменился в лице — гротескный рисунок, на котором возникла привычная серьёзная сосредоточенная мина. Он уже не замечал, а может, не хотел замечать, что это стало входить в его профессиональные привычки, как одна из важных служебные обязанностей.
Немного поразмыслив о предстоящем, Андрей нажал кнопку отключения режима сна, и с чувством первобытного страха посмотрел в сторону, где ещё пока покоилась кровать. Он никак не мог привыкнуть к этому действу. Воздух на этом месте задрожал и задёргался, и через мгновение стали проявляться причудливые геометрические формы плавно сменяющие друг в друга. Казалось, безутешная фея Моргана плела свою кружевную фату, создавая призрачные узоры. Ещё через мгновение, когда турбулентные восходящие потоки стали постепенно угасать, образовалась конденсированная воздушная масса настолько искажённая, что стало казаться объёмной, и похожа на бесцветное вязкое аморфное существо. Разыгравшееся воображение Андрея вырисовывало нечто странное. Обман зрения и ничего больше. Затем все исчезло, плавно поглотило себя, испарилось, и пустота стала пустотой. Кануло в небытие, как думалось Андрею. Совершенно жуткая картина, когда такое появляется буквально на пустом месте или из пустого места, всё равно что увидеть гало в далеком небе или … или стать свидетелем вальпургиевой ночи. Однако в инструкции по эксплуатации не было сказано ничего о мифических сказаниях или о ведьминных шабашах, и о фантастических чудовищ там тоже не было ни полслова. Был же там сухой и бесцветный язык науки, бескомпромиссный и подобострастный, раскрывающий суть гравитационной левитации, аэродинамической пневмоподушки, а также ограничение в весе и мощности. Вся процедура заняла около пяти-шести секунд, и воздушной кровати не стало.
Система общего освещения сработало автоматически и по комнате, незаметно для человеческого глаза, разлился мягкий дневной свет, испускаемый галогено-криптоновой люминесценцией. Озаряемая благодатным светом, спальня обрела свои трёхмерные очертания, и сразу стали видны её чудовищные замковые размеры. Облачив себя в ситцевые домашние брюки и надев махровые тапочки, Андрей, всячески подбадривая себя, поспешно удалился из своей поистине царской опочивальни.
Выйдя из спальни, он встал, как вкопанный и огляделся. Уголками глаз Андрей прозондировал окружающую обстановку. Собрав внутренние силы, и, поборов глупые предрассудки, Андрей постарался овладеть собой, В приглушенном свете коридора ни кого не было, лишь мерное жужжание озонирующих установок заполняло пустоту. Постояв в раздумьях некоторое время, он мысленно наметил путь. Сделав над собой большое усилие, не сводить глаз с двери, Андрей направился к своему кабинету, который располагался в конце длинного коридора, на самой окраине крупномасштабной квартиры, подчас казавшейся бесконечной.
Стоит заметить, что квартира, в которую не так давно вселился Андрей, ему не нравилась, и каждое утро, «заправляя кровать» он обдумывал план её переустройства, и единственное что ему мешало для воплощения своего желания это острый дефицит свободного времени. Поживал Андрей на пару с молодым псом, которого он давеча приобрёл (старый издох), тихо и уединённо, и, так уж получилось у него, что кроме как к своему псу, никому более душевного трепета и сердечной заботы он не испытывал. Квартира эта была велика для одного человека, вдобавок она была буквально напичкана всякими полезными ультрасовременными электронными штучками, абсолютно впрочем, не нужными Андрею.
Со времени, как он въехал, Андрей побывал только в двух-трёх комнатах, не считая кухни и отхожих мест, остальные же были наглухо заперты с тех пор, когда Андрей последний раз осматривал их при покупке. Апартаменты стоили очень дорого, но не спроста. Тут были последние новинки века: и упоминавшаяся воздушная кровать (их было несколько по числу спален), и автоматическая, тонко чувствующая гастрономические пристрастия владельца, самообучающаяся кухня-повар с автономным провизионным отсеком синтетической и органической пищи. Прекрасным дополнением были замысловатые туалетные комнаты призванные каким-то чудесным образом перерабатывать отходы человеческой жизнедеятельности в полезную электрическую энергию, за счёт которой, как не трудно догадаться, питалась кухня-повар. Эти «электрические унитазы» нередко давали сбои, подвергая не только жизнь, но и деятельность человека серьёзной опасности – были случаи. Кое-какие мелочи, которыми были напичканы все, без исключения, комнаты делали своё не хитрое, но важное дело – облегчали бытовое бытиё своего хозяина. В общем и целом это был технократический замок.
Зачем ему такая квартира Андрей не мог объяснить даже самому себе, наверное, просто потому, что других не продавали и каждый человек, приобретая квартиру, переделывал её по своему усмотрению, по своим вкусовым потребностям, Переделка была весьма затратной авантюрой, требовало определённых финансовых излишеств. Так как переделывать «стандартный набор» могли только те, кто делал, а переделать страстно желали почти все, и даже сделку купли-продажи скрепляли только при таких условиях, то те, кто делал и переделывал, получали невиданные и неслыханные (это могло касаться и налоговых инспекционных органов) фантастические прибыли.
Андрей ещё тогда решил выкрасть кроху времени и заняться домом, но хватило его только на личный кабинет, где он проводил большую часть своего досуга. К слову сказать, интерьер кабинета был переделан на славу и очень нравился Андрею. Почему некоторые люди (в том числе и Андрей) почти всегда хотели избавиться от модных технических новшеств? Была на то не много причин. Некоторые усматривали здесь прямое вмешательство техники (её даже называли психотропной техникой) в эмоциональную составляющую человеческой жизни; у людей они вызывали осознанный глупый веселящийся страх, и вносили тем самым известный дискомфорт в повседневную жизнь. Именно. Им было страшно и смешно одновременно. При этом эти люди были вполне социально развиты и здоровы психикой. Не будет лишним сказать, что не одна психотерапевтическая клиника специализировалось в этой области, и не одна докторская диссертация была написана по этой актуальной теме. Другие же исходили из самого гуманного побуждения экономической нецелесообразности и невыгодности в содержании подобных устройств. Все остальные, свободные от предрассудков люди, как всегда в подавляющем своем большинстве, даже не задумывались над этой проблемой, и со спокойствием в душе пользовались техническими новинки, стремясь угнаться за модой, добиваясь комильфотности и высокородия, дабы всячески ублажить свои насущные телесные потребности.
(Понятно, что некоторые психологи-политиканы, из числа особо одарённых, по сему вековому случаю, в который раз в истории, начали разделять людей на классовые сословия, только теперь классовость основывалась на трудовом неравенстве: якобы одни были оптимистичные лентяи, а другие пессимистичные трудяги, но такое толкование человеческой личности оказалось не состоятельным из-за повсеместных несовпадений)
Вот и теперь Андрей стоял посреди кухни со смешенными чувствами страха и стыда за этот страх. Как бы чего не хотелось, но это непременно надо было сделать, в противном случае существовал риск вынужденного голодания. Кухня была тоже весьма высоко-громадным присутственным местом. Кухня была пустым местом, и её можно было спокойно спутать с любой другой комнатой: окружённая с четырёх сторон голыми стенами, готовых в одно мгновение любой своей частью трансформироваться во всё, что угодно. Одна из стен вызывала подозрения больше чем все остальные. Она была черная, и бережно закрывала собой ту самую кухню-повара, которая стряпало всё, что не пожелаешь. В середине этой стенки было отверстии овальной формы, не то лаз, не то широкая выщерблина, не то вход, не то выход. В это вот отверстие, по замыслу изобретателей, следовало просунуть голову, и по делу высказаться. Засунув голову, Андрей поспешил: «кофе, бутерброд с твёрдым сыром, яичница из двух яиц, сильно прожаренный антрекот… ну и… стакан молока» — пробубнил он осипшим голосом кому-то во внутреннее пространство. Вылез он от туда позеленевшим от стыда, в желудке урчало. На его запрос незамедлительно ответили. В тёмном, чернильно-чёрном чреве кухни, неожиданно для Андрея, но так предсказуемо для него же, что-то сытно хрюкнуло, лязгнуло, заскрежетало, зашуршало, замяучило, затихло и перешло в точное размеренное тиканье метронома. Включилось утробное пищеварение, аппарат заработал, ожила органическая жизнедеятельность.
Непонятно было, откуда там что берётся и что из чего вырабатывается. И от осознания того, что непонятно, его взяла оторопь. Нахлынули переживания. Странное чувство, которому не подобрать название, наполнило тело и лезло в душу, чувство сродни детскому безотчётному страху перед темнотой. Нахлынули воспоминания. Он вспомнил себя, когда был совсем маленьким. Андрея оставили одного в небольшой детской, и он помнил этот момент очень хорошо, когда в первый раз его обуял дикий, несокрушимый детским разумом, ужас. Закутавшись в одеяло и вцепившись в подушку он лежал боясь шевельнутся. Ему мерещились гигантские змеи, извивающиеся в темноте, готовые напасть и разорвать на куски, страшные острые морды, с длинными ядовитыми клыками-кинжалами и острыми пронизывающими насквозь, жалящими глазами, ужасные твари не знающие пощады и милосердия. Его детская психика не выдерживала, и он начинал истошно кричать, а когда прибегали взволнованные родители, они находили в кроватки закоченевший маленький трупик, лежавший в промокшем постельном белье, похожего на их сына. Он же, прекрасно осознающий свое положение, обессиленный и измождённый от ужаса, наблюдая, будто со стороны, как мама, рыдая в голос, и отец, с встревоженным, но мужественным лицом, пытаются привести его в чувства, благодарил их за спасение от жуткой безжалостной твари. И этот страх возвращался к нему раз за разом, как только он оставался один-одинёшенек в своей страшной тёмной детской до тех пор, пока на родительском совете не было принято пойти на решительные меры.
Были долгие бесконечные, непохожие друг на друга, приёмы у докторов-специалистов, и длинные бесконечные, поражающие своим разнообразием диагнозы: обострённая невропатия, необоснованные приступы никтофобии, кататонический ступор… Слышал маленький Андрюша и множество других сложных, заковыристых, грязелечебных, пчёлопокусыввающих и кровососущих неуклюжих слов, значения которых он тогда не мог знать, в силу своих детских лет, но понимал, что они про него и обращены к нему. Однако все врачи как один сходились во мнении, что ничего страшного в таком состоянии нет, что это, как кажется, болезнь роста и с возрастом пройдёт сама собой, что подобные неврологическая неустойчивость и психическая нестабильность у маленьких детей хоть и редко, но все же встречаются и о каких либо отклонениях не приходится говорить, и что мальчик как рос так и будет продолжать расти вполне совершенной, психически развитой личностью.
И так оно и вышло, страх ушёл, забился в угол, абсолютно забылся не оставив даже смутного воспоминания, и к девяти годам Андрея уже ничего не волновало.
Аппарат послушно и без лишних движений продолжал свою работу. Удивительно, какие чудаковатые сравнения и курьёзные воспоминания о самой счастливой поре жизни может вызвать у человека технические достижения современности. Андрей усмехнулся внутри себя. Роковая, убогая роскошь. Одним словом автономный биомеханизм с прожорливым метаболизмом. Дьявольские происки, подумалось Андрею.
Так, прокручивая взад-вперёд свои не хитрые думы, он, наконец, добрался до заветного кабинета. Затворив за собой дверь, он выдохнул скопившеюся внутри углекислоту, и, скинув домашние тапочки, почувствовал себя в домашнем уюте. Оказавшись босиком, Андрей вступил на богатый и дорогой, с красочным рисунком бухарский ковер, раскинувшийся по всей площади комнаты. Мягкие ворсинки нежно щекотали голые пятки и подушечки пальцев – приятный массажирующий эффект.
Окружающая обстановка обрушила на Андрея всё своё оружие: тепло лучезарного света, полифоническое звучание незримых голосов, срывающиеся то вниз то вверх, стремительными потоками, прохладные воздушные ручьи. Казалось, замкнутое пространство кабинета невероятным образом увеличилось до бесконечного предела, оставаясь при этом таким близким. Вся комната словно лучилась естественно-прозрачным, природным светом, издыхала приятные, еле уловимые запахи древесной стружки, тончайшей книжной пыли с амбре живым и вкусным, йодистым воздухом. Как здорово прогуляться в летний погожий денёчек по луговым полям, где витает дурманящий запах цветочного нектара или у изножья высоких горных массивов об хребты которых, налетая с безумной силой, разбиваются, пенящиеся от злобы, изрыгающие липкие и жуткие чёрные проклятья, сине-зелёные волны буйного беспокойного океана. Всё вместе, всё сплелось в маловероятные сочетания, как единое неразличимое целое. И сейчас особенно не хотелось думать, что это беззвучно действовали, выполняя свою благодарную работу очень дорогие световые иллюминационные аппараты, немыслимо дорогие одоризирующие установки, и прочие агрегаты, благотворно влияющие на нервную систему, располагающие к созерцанию всего сущего и всего прекрасного.
«…Дом, двух, а то и трёхэтажный, обязательно на набережной, лёгкий морской бриз, раннее предрассветное солнце своими лучиками силится и просачивается сквозь тёмные портьеры, заливая весь дом радостным первородным светом, душистое высокое небо, и чтоб легкие слоистые облака. Шум прибоя, ласкательное взморье, горластый крик голодных чаек… идиллия… идеальное существование… прекрасная жизнь…»
Какая-то безмятежность и спокойствие царило в его кабинете, и в его душе. Умиротворение проникло и полностью поглотило всё его существо. В такие минуты ему казалась, что весь антураж комнаты улыбался ему и радовался, как старинному другу, что он наконец-то зашёл на посиделки.
Недавние переживания постепенно отступали. Треволнения на работе, на улице, дома, да и мировая обстановка… всё, буквально всё сняло как рукой и стало незначительно мелко, ничтожно, не достойно внимания, с прохладцей. Андрей был у себя дома – безопасное убежище, святая обитель для долго странствующего путника.
Он подошёл к окну и уперевшись руками об выступ подоконника, обратил свой взор и мысли на огромный город. За окном творилась тьма, ночное безмолвие. Слепой художник, незряче наносил мазки на покореженный мольберт, волнуясь, выплёвывая краски, повинуясь своей Гиппокрене, изображал то, что было у него внутри, в сюрреалистическом подсознание — мёртвая, безжизненная, всепоглощающая тьма перед глазами. На большой город легла ночная тень, заслонившая свет утренней бравады. Зато город шумел своими огнями – ограниченный экономный свет, скупой и поддельный, освещавший совсем не то, что озаряла утренняя молодая зарница.
Андрей пришёл в хорошее расположение духа, захотелось чего-то… то ли плотских утех-потех, но скорей всего углубится… и потеряться в какой-нибудь излюбленной, милой сердцу книге, фаворитки во всех отношениях. Он даже позволил себе забыть о времени.
У него была отличная библиотека, на зависть библиофилам, библиоманам, библиотекарям. Правда из числа завидовавших мало кто остался, не потому что концы отдали, отошли в мир иной, представились пред создателем, испустили дух, совсем нет, просто, всего-навсего, вымерли, иначе не назовешь…
Всё околостенное полезное пространство занимали большущие и высоченные стеллажи, навалившиеся на стену, впившись навеки своими, пропитанные мудростью, корнями, а также резные этажерки, полки, подставки, подпорки и т. п. Мировая кладезь мировой духовной мысли. Тут были Все, то есть, нет, конечно же, совсем не Все, и половины не было, и четверти и даже двух девятых от Тех которым нет счёта и нет числа. Здесь акцентировано сосредоточились, расквартировались Те, без которых, практически нет смысла существовать, наблюдая за ходом жизни, без которых ну никак нельзя, ни в какую и не при каких условиях, не в жилу, не в жизнь… Верные друзья. Он стоял пред ними и вглядывался в их прозаические и стихотворные лица, нежно и любовно гладил корешки потертых и совсем новехоньких изданий, среди которых никогда не было и не будет макулатурной второсортности – грома среди ясной литературы. Только проверенные временем, пространством и ясными головами, чья репутация незапятнанна глупостью, безличием, неприкрытым враньём, именуемого правдой, скупостью велеречивости, пустынной философией, бесчестием, безоппеляционной агитпропагандой. С разными вкусами, взглядами, бородатостью-усатостью, национальностями, повадками, верой и неверием, условиями ареала, характерами, кожной пигментацией, привычками,… с разными жизненными судьбами. И все, поголовно, озадаченны вечными вопросами: разными по форме, но одинаковые по содержанию вопросы, ответы на которые никогда и никому не найти, поэтому и остаётся только измышлять, таская из огня каштаны, выдумывать, экспериментировать и записывать на бумагу. Чего и говорить, Потрясатели Душ, Потрашители Ума, Освежеватели Желудка. И потом, когда это кого особо интересовало «кто они»? Ведь главное это «что они».
У Андрея сделалось умиление на сердце. Он подумал о книге, которую бы сейчас взял. Его большой, с плавными линиями контура, стол из железного дерева гармонично вписывался в меблировку комнаты. Фотоэлементы, вмонтированные в столешницу, набрали силу, так что предметы, находившиеся на столе, призрачно светились, будто изнутри. Можно было принять принудительно-удобную форму тела, обратится к информационному каталогу с сенсорным дисплеем, наблюдавшего за всей библиотекой из стены, и поискать в глоссарии. Однако времени уже не было, и Андрей, ни на секунду не забывая, во имя и ради чего он собственно проснулся среди ночи и, испытал мрачное очарование технократических казематов своей квартиры, принялся за дело.
Если б это не было тем, чем являлось в действительности, то можно было совершенно справедливо предположить, что это некая скульптурная композиция художника-мыслителя или коллективное ваяние непонятых гениев — творение родившиеся в часы трудотерапии. В обоих случаях — передовой край современного авангардного искусства.
Всё естество устройства представлялось удивительным. Материал, из которого он был изготовлен, казалось, испытывал деформацию объёма и формы одновременно, при этом его ферромагнитные свойства можно было ощутить прикосновением кончиков пальцев. Полное несогласие с законами топологии и геометрии тела, не мешало агрегату иметь привлекательную, приковывающую внимание наружность. Начинка, кишки, так сказать, находились в полости внутри и представляли собой нечто архисложное, неподвластное уразумению простому человеческому обывателю. Даже самому Андрею было невдомёк, по какому принципу действует устройство. Что-то из разряда вон субнанотехнологического прорыва, судьбоносного для многих слабосильных, нищих духом, с расшатанными нервами человеческих существ.
Однако же было что-то в этой вещице от бабушкиного сундука, наверное, та неисчерпаемая неизвестность и сакраментальная таинственность давным-давно забытого, вышедшего из употребления и оттого представляющего наивысшею, вневременную ценность бесполезного хлама хранившегося в его бездонных недрах.
В действительности эта техногенная макроструктура была, в сущности, нечем иным как рукотворным чудом гениальной мысли, полностью раскрывающее завесу тайны нейро-синоптической активности человеческого мозга. Мозг оказался настолько активным, что можно было использовать его для сознательного органолептического контакта сквозь пространственно-временной континуум, в истинном масштабе измерений 1:1:1:1.
Ещё в самом начале, когда это ещё было открытием первой величины, обскуранты и защитники морали в науке после недолгих диалектических прений взяли самоотвод. Сознаниями людей овладело осознание того факта, что они были скованны, ограниченны в действиях и помыслах, дуплексной связью, интерактивными компьютерами, транспортными средствами. Теперь же те, кто в одно мгновение прозрел о своем истинном бытие и нашли необходимые и достаточные доказательства, что они одухотворённые твари, наделённые сознанием, энтелехией и чем-то там ещё, безбожно уверовали в онтогенез и метемпсихоз. Для многих трансцендентальная квинтэссенция уже была найдена. Домыслы были у всех, гипотезы были у большеголовых ученных, теории ни кого не радовали и не обольщали, истина не была познана ни кем. Всё было не понятно и неизвестно, но так уже нужно в жизненных реалиях, для облегчения этой самой жизни. Всё объяснялось очень косноязычно, шутка ли сказать: неограниченное психосоматическое присутствие в инородном сознании посредством афферентных энергетических импульсов подсознания, генерируемых центральной нервной системой, направленных через мозжечок, в белое вещество головного мозга.
У Андрея была последняя, пятая, модель нейро-лингвистического медиатора частотно-модуляционного типа. Перед тем как начать, Андрей всегда осматривал его со всех сторон с каким-то детским, но праздным любопытством. Наверное, он не осознанно питал себя отходившей от него лучистой энергией, шестым чувством искал не видимые и не существующие механические или электрические узлы, детали, оси, словом то, что можно было назвать приводом или трансформатором. Монолитный демпфер. Беззвучный, и не сотрясаемый не единым колебанием — не выдавал секреты своей роботоподобности. Энергия в нём возникала из ничего и исчезала в нём же без следа, как думалось Андрею. вопреки своему образованию и интеллектуальной мощи.
Рядом с нейро-лингвистическим медиатором стояло большое кресло, которое входило в комплект изделия, напоминающее катапульту космонавтов. Андрей, уперевшись задом о край кресла скинул с себя всю одежду, и, закинув ноги, утвердился на нём. Кресло имело такую форму, при котором садившийся (или ложившийся?) на него человек имел вид лежачего в сидячем положении. На удивление это было эргономично и очень удобно. Сундук (как его любовно звал Андрей) и кресло-катапульта были соединены каналом связи – гофрированным кабелем средних размеров, один конец которого выставлялся из сундука, словно ложноножка, другой же утыкался в подголовник кресла. По прошествии нескольких секунд Андрей оказался во власти состояния по симптомам сходного с гибернитическим сном, без сновидений.
Человек лежал в кресле и чувствовал, как бегают шустрые, изворотливые электрические заряды, как они размножаются и скапливаются в области темени, расталкивают друг друга, пытаются увлечь себя. Из правого подлокотника, плавно вырастая, выдвинулся суставчатый кронштейн, к которому был прикреплен всезнающий компьютер-терминал. Дойдя до заданной автоматикой точки пространства кронштейн неподвижно замер. Слепой монитор терминала уставился на человека, любуясь его живой плотью, а не мигающие глаза человека заворожено, незряче вглядывались в небесно-голубой экран. Терминал считывал информацию, трансформировал в кодированные символы. А в голове человека уже носился рой маленьких негодяев, сжиравших себе подобных и живородящих себя самих. Человек чувствовал вихри, нежно ласкающих магнитных потоков и, впав в ионтофорестическую нирвану, человеку закрыли глаза. И вот пространство ускользнуло, высвободилось из оков физического поля, наметило петлю и рывком связало себя узлом, время, вторя своему вечному собрату по евклидовой материальной среде, перестало быть однородным, извернулась, изловчилось, обернулось вокруг себя и кануло в многомерную бездну. Человек проследовал далеко в себя, теряя жизненные ориентиры посюстороннего мира, и обретал, получая взамен, новую жизнь.

Тело лежало неподвижно и очень не удобно, до непристойности. Телу ведь всё равно как и где лежать, потому что человек спал и было видно что спал уже давно. Смятая простыня грязно-черного цвета, скомканная подушка, истерзанная наволочка — всё начиналось со здорового спокойного сна.
Будильник взорвался, на свободу вырвались разъяренные от тягостного ожидания и долготерпения нахальные фонончики, возник внутриушной резонанс, молоточек больно ударился о наковальню и Трейвис тяжело приоткрыл правый глаз, что, почти всегда, ознаменовывало начало окончательного пробуждения. Проклиная научно-технический прогресс, Трейвис выскреб из уха миниатюрный адаптивный передатчик звуковых колебаний, и кинул его в переполненную пепельницу, стоявшей на прикроватной тумбочке. Ему было нехорошо, тело отказывалось действовать, может быть по причине экстренного пробуждения или хронического недосыпа, тем не менее, слежавшаяся, почти в пролежнях, кожа и затекшие мышцы говорили о тяжело проведённой ночи. Трейвис приподнялся с постели, поднял руки вверх и сильно-сильно вытянулся. Разминая туловище, прогибаясь как стержень маятника вправо-влево, вперёд-назад он чувствовал, как постепенно увеличивается циркуляция крови и мышцы приходят в тонус. Позвонки уже всё меньше похрустывали, а по жилам всё быстрее и быстрее бежала кровь, когда сознание окончательно вернулось к нему. Закончив с гимнастическими упражнениями, Трейвис положил немного уставшие от разминки и от того покрасневшие руки на колени и обнял их. Так он сидел, ощущая лишь затёкший зад, в позе ничуть не уступающей по мудрости позе Родена, глубоко и долго зевал во весь рот, от времени до времени оглядывался, взирая сонливыми глазами на свою спальную комнату.
Спальня была исчадием дизайнерского искусства нового течения в неоклассицизме. Главная цель — забота о психическом здравии человека. Оформленная под старину, главной вопиющей особенностью комнаты была цветовая гамма, подобранная в результате сильного дизайнерского контрприёма, результат применения которого должен в конечном итоге навсегда оградить человека от воздействия разрушительных внешних раздражителей или хотя бы максимально изолировать от их губительного влияния. Вся спальня была абсолютно белой, до рези в глазах, и потому отливалась голубизной. Стены, потолок, предметы мебели, всё, включая незначительные детали и элементы дизайна, было выкрашено в иссиня-белый и от того в человеческих глазах всё сливалось в одно неразличимое белое. А в самом центре этой безукоризненно стерильной больничной палаты, в геометрическом смысле, стояла большая, массивная, но совершенно чёрная кровать из лучших пород чёрного, и не только, дерева, которых ещё не успели совсем истребить. Для полной черноты картины кровать была застелена чёрным постельным бельём. По утру, и даже днём это вся дизайнерская катавасия выглядела дико и пугающе, поэтому Трейвис прибывал здесь исключительно ночью, только во время сна или глубоким вечером, готовясь ко сну, впрочем, как это и положено для спальной комнаты — что и было оригинальной задумкой злого дизайнера-гения.
По своему обычаю, с наступлением раннего утра Трейвис непременно, никогда не изменяя привычке, делал продолжительную утреннею зарядку, отчего опосля чувствовал себя бодрым и живым и готовым ко всему, что приготовил ему совершившийся день. Сейчас же, когда время уже давно за полночь он чувствовал себя законсервированной грушей, вперил взгляд в одну ничем не привлекательную точку, чтобы как можно быстрее привести себя в надлежащие кондиции и собрать не давно родившиеся, сразу после тягостного сна, но уже хаотически разбежавшиеся мысли. Он никак не мог припомнить обстоятельства вчерашнего вечера, обстоятельства которые неминуемо сказались на нём этой ночью. «Да», подумал он про себя «приятные причины влекут за собой неприятные последствия. И так ведь всегда. ». Тут он вздрогнул от осознания, что вспомнил эти приятные причины, происшедшие с ним накануне.
Внезапно, машинально его взгляд уперся в чью-то рядом лежавшую ногу. Нет, и в этом он мог быть уверен абсолютно, эта нога не могла принадлежать ему самому, в качестве его второй ноги. Исходя из анатомической привлекательности, эта нога была иного свойства. Маленькая ступня, почти детская, размер 36-37, где-то так, (подметил он) изящная тонкая голень, не развитый икроножный мускул, который обтягивала нежная атласная кожа, розово-бледная пятка светлелась даже в кромешной тьме. Всё остальное, всё самое интересное, скрывалось под легким шелковым одеялом. «Так я и думал. Вот тебе и последствия. За что мне это наказание» — почувствовал он зародившееся беспокойство. Было очевидно, что одеяло прикрывало девственную наготу миловидной молодой девушки спящей на спине, то есть животом к верху. «Или женщины?» – он внутренне вздрогнул от этой мысли. Руки, той же приятной анатомии, что и ноги, обладательницы столь волнующих пропорций, которые можно было разглядеть даже через покрывало, лежали в беспорядочном состоянии: одна покоилась на плоском животе, незатейливо прикрывая пуп, другой же было уготовлено судьбою быть закинутой за голову, обнажая при этом всё свое очарование. Выяснилось, что женщина-девушка была само небесный ангел. Явя перед собой такое, неземной красоты, недвижимое тело беспокойство его немного поубавилось, волнение улеглось, и он решил исследовать, так сказать, зеркало, оборотную сторону души, а именно физиогномик прекрасной незнакомки.
Трейвис лёг на живот, вытянув тело вдоль кровати, для улучшения панорамного обзора и, откровенно изучающе, уставился на девушку-женщину. Лицом к лицу, лица не утаишь. Вглядываясь, он постепенно узнавал все детальности вчерашних проведённых злоключений. Физиономия была под стать телу, которое Трейвис, не удержавшись, обежал взглядом, в очередной раз, отметивши его выдающие параметры. Он видел нежно-коричневое (загорелое, значит) личико, стройные и тонкие линии приковывали к себе и заставляли думать о всякой сентиментальной ерунде, наверно потому, что такие личики, и предназначены для подобных натурных удовольствий. Он вспомнил её глаза, которые в настоящий момент прикрыты воздушной пеленой век и светлой тенью ресниц; большие, сочные глазные яблоки, с постоянным многообещающим взглядом. Чуть приподнятая верхняя губа, надувшаяся как у капризных детишек, маленький узкий мелкозубый рот, влажный даже во сне, подкорректированный скальпелем хирурга — лишился своего прямого природного назначения. Зато нос у прелестницы был вздернут к верху, говорил ли этот наличествующий факт о её вздорном характере Трейвис не мог уразуметь, ибо не мог. Трейвис уже искренне забавлялся, разглядывая и восторгаясь маленьким низким лбом, прикрытый чёлкой, тупым и маленьким же подбородком сравнивая его, каламбуря, со своим волевым подбородищем. Щёчки средней пухлости, такие, что обрамляли скуловые кости. Зато волосы, Да! волосы были что надо! В описание к ним уже никак не подходили эпитеты: маленькие, или там жиденькие, однако же, не были они и, что называется, вороными. Волнистые нежные кудри до плеч, может быть чуть ниже, до лопаток, что-то там скрадывали, округляли и без того кругленький овал лица. В общем стандартный хирургический набор сердцеедки-душегубки, по определению. Трейвис удивился своим мыслям, усмехнулся, сморщил нос, выпятив нижнюю брюзжащую губу, затем осклабился, наморщив лоб и выпучил глаза до предела, потом высунул язык и попытался достать им до носа, двигая при этом челюстью, разинул рот и сделал страшную рожицу. Так он ужимался пока не устал, возможно, только лишь для того, чтобы разработать затекшие с ночи лицевые мышцы.
Трейвис быстро поднялся с кровати, не вскочил, но всё же быстро, только как можно тише, встал, чтобы не потревожить сон блудницы. Он вытянулся, во всю длину и стал похож на талевый канат, до того жилистое и поджарое у него было тело. Встал на цыпочки, напряг сильные, выступающие из-за кости икры, квадрипцепсы, а затем и ягодичные мышцы, за ними брюшной пресс, спину, руки, и закончил шеей. Отсчитав в уме десять секунд, он произвел расслабление каждой части тела в обратном порядке. Проделав подобное с собой несколько раз, он почувствовал себя ещё лучше, и уже было собрался выбраться из спальни, как вдруг незнакомка, до того притворявшаяся мертвой, поежилась на одре, видя, видимо приятный для себя сон, сим действием заставившая обратить на себя внимание. Трейвис посмотрел на лежавшую уже на боку ненаглядную пери с каким-то вымученным взглядом, лицо его мало чего выражало в этот момент, и думал он уже совсем о другом.
Ноги уже несли его широким аллюром через пусто-чёрные квадратные провалы дверных проемов, по длинному извилистому коридору верхнего этажа огромного дома. Трейвис нёсся ветром, летел стрелой, мягко касаясь голыми ступнями полимерных половиц, представляя себя бегущего по дорожке спортивного стадиона заполненного под завязку восторженным зрителями орущих что-то нелепо-победоносное. Взгляды ротозеев устремлены только на него, на Трейвиса, оставившего позади себя ватагу вспотевших и раздосадованных противников, лучших в мире быстроногих стайеров. Он бежит легко, без надрыва, дыхание отлажено, натренированные сильные ноги-канаты, безупречное в технике бега тело и впереди него только мерно учащающееся дыхание Победы, которую он настигает. Коридор закончился, он выбежал на открытый бельэтаж, огороженный резными фигурками балюстрады, похожими на тех алчущих поклонников спорта, … они рвут глотки, трясут мучными животами и тычут пальцами, остались последние сто метров, и … и только оказавшись у лестницы ведущей вниз на первый этаж, он вспомнил, что не совсем одет, вернее сказать совсем не одет, раздетый до цинизма. «Тем лучше» — промелькнула в голове одинокая мысль, и как был в исподнем, так и остался, одолел в два широких маха лестницу «пробежал последние сто метров», и юркнул в распахнувшуюся по его безмолвному приказу, «умную» дверь.
Трейвис оказался в обширной роскошной комнате, которая служила ему одновременно и спортивным залом и рабочим кабинетом. Дыхание быстро пришло в норму, пульс успокоился, давление в порядке. Теперь он был в форме, ему нравилось чувствовать силу, и осознавать выносливость своего тела. Он и его комната создавали художественную гармонию душевного величия и физической красоты.
По правую руку располагались расставленные в ряд тренажёры для поддержания мышечного тонуса, невообразимых причудливых форм, предназначение которых не суждено понять человеку с инженерным образованием, не прочитав руководство по использованию и не проконсультировавшись с экспертом-изготовителем. По левую руку находились принадлежности для делопроизводства и поддержания хлебосольного быта, в обязанности которых должно было входить обеспечение максимального комфорта и роскошества в профессиональной и домашней деятельности человека. Трейвис никогда не пользовался этими техноигрушками. Не то чтобы он боялся. Трейвис вполне справедливо полагал, что эти «самодвижущие» и «самодумающие» не так уж нуждаются в человеке, так же как и человек при прочих равных условиях не испытывал особой надобности в их всесторонней помощи.
Их существование обуславливала лишь функциональная бесполезность; удачно вписавшись в интерьер, они занимали некоторую полезную площадь, тем самым были в некотором смысле вполне пригодными вещами. И, конечно же, Трейвиса смущало их механическая одухотворенность. Они не перемещались по чуждым им человеческим законам, движения их не приметны в трёхмерной проекции; потому оставались не замеченными и никогда не мешались. Иногда Трейвис находил некоторых из них в самых отдалённых уголках своего громадного дома, в которых сам то очень редко бывал, и то по невероятной случайности. Как они попадали в такие места, минуя неподвластные им «умные» двери Трейвис, особо натужно раздумывая об этом, не мог понять, и задача эта так и оставалась не разрешённой. Изредка он сдавался под натиском эмоционального всплеска, когда наступал момент высокого напряжения нервических ощущений. Он уже решался выбросить весь этот ненужный хлам, стоящий немалых денег, но в последний решающий момент всё-таки приходил в себя и думы его стабилизировались и переходили в разряд рационального мышления, особо прагматического мышления, то есть правильного приправленного логикой мышления: что-де деньги уплоченны, причём не малые деньги, места много и надо его чем-то забивать, а свято место пусто не бывает, и потом… черт возьми! не всякий может себе позволить подобное, а это уже говорит об избранности владельца, вызывает, так сказать предмет благородной зависти. Хорошо! И очень даже разумно!
Как уже говорилось Трейвис, по невероятной выборке событий, находил их в таких непредсказуемых местах, в которые сам редко наведывался. И в такие злосчастные моменты домашнего быта он решительно не знал что делать, как поступить и что, собственно, предпринять. Он уподоблялся ребёнком склонившего голову над разбитой банкой варенья, обдумывая варианты, со скоростью миллион операций в секунду, о наиболее благополучном исходе из сложившийся тупиковой ситуации — как бы эдак отсрочить не минуемое возмездие со стороны мамы. И тогда он решался на эксперименты. Он просто-напросто ретировался, а затем, выждав определённый квант время, возвращался на то же самое место. И, можно себе представить, с точки зрения экспериментатора эксперимент всегда удавался. По приходу Трейвис обнаруживал, что… то есть иногда он и вовсе их не обнаруживал, но довольно часто случалось, что эти высокотехнологические подлецы-разбойники не оказывались на месте. Мимикрия это была или конвергенция, не очень то и важно, факты говорили – они прятались! Ну и как водится: по началу подобное положение пугало, затем вызвало ученое поборничество, ну и в конце конечных концов стало забавлять. Довольны были все: и человеческая сторона и электронно-механическая. Так что Трейвис нашёл, как он понимал, самое главное применение этим игрушкам. И всё у него стало на свои места, как бы каламбурно это не звучало.
Трейвис обдумывал положение. Ему неудержимо захотелось вновь бросится взапуски, стремглав бежать, чувствуя свое горячее дыхание и каждый мускул своего могучего тела. Как сложно подчас повиноваться здравому рассудку. Он решил немедленно развлечься. Надобно сказать, что Трейвис никогда не жалел денег для всякого рода развлечений, предметов немыслимой роскоши для утешения и увеселения тела и глушения мозговой деятельности. Вот и сейчас он живым взором, смотрел на недавнее его приобретение. Покупка была на удивление дорогая, но Трейвис не жалел о потраченных деньгах потому, что вещица эта в большей мере оправдывала себя. Там, где в нормальных комнатах, согласно планировки, располагалось окно во внешний мир, у Трейвиса находилось, занимая всю стену, колоссальное изобретение, огромное техническое достижение, лучшая техноигрушка современности – телепатическая стереоголограмма, дающая абсолютно объёмную, чёткую и реалистичную проекционную картинку. Дистанционное управление обеспечивалось воздействием фазовых сигналов низкой частоты биоритмов шишковидной железы головного мозга человека на определённую частотно-амплитудную характеристику магнитного накопителя стереовизора. Так что слово «телепатический» было введено для привлечения всё возрастающего числа покупателей, то есть исключительно в рекламных целях.
Трейвис расположился по центру на полу, небрежно облокотившись на нейронно-лингвистический медиатор, положил ногу на ногу, нашёл точку опоры своим упругим мягким местом. Всеми мыслями он обратился к чёрному экрану и дал внутренний посыл, исходивший из глубины его мозга, где воображались сокровенные желания. В мгновение огромный экран прозрел, и на нём появилось живая картинка — абсолютная проекция фантастических причуд, только что родившихся в сознание Трейвиса. На экране разыгрывалось типичная мелодраматическая сцена, но сюжет пока не угадывался, лейтмотив сценария безмолвствовал. Картинка замерла, застыла, как будто, режиссёр остановил съёмку, и на экране воцарился вечный стоп-кадр. Лишь изредка можно было проследить неуловимые, еле заметные движения главных героев, задействованных в этой миниатюре.
На большой широкой софе возлежала в дезабилье молодая женщина обворожительной наружности. Красивое, нежное существо, местами задрапированное тонким, почти не материальным пеньюаром, неумело скрывающий неровности и изгибы идеальной слаженности тела. Взору, исполненному страстью, открывались чудные картины: крутые возвышенности бёдер, глубокая лощина, пролегла меж открытых полноразмерных грудей, неловко, неудачно скрытые потаённые места, заставляющие трепетать каждое мужское сердце. На её величественно прекрасном, сияющем красками лице, время от времени появлялась сдержанная улыбка, заключающая в себе более глубокий, сладострастный, с оттенком похоти, любовный смысл. Губы мягкие, сладко-приторные, похожие на фруктовую мякоть, оголяли белые, точно рождественский снег, зубы; приоткрывали, словно цветочный бутон, розовые лепестки-десна. Ко всему в придачу, стоит заметить, что обворожительное существо было блондинкой, причём, натуральной, природной.
Всё это искушающее обилие плоти не могло положительно сказаться на нервно стоящего подле софы, мужчины, всем видом и плохо скрываемыми безусловными рефлексами выказывающий свои далеко идущие намерения и всеобъемлющую готовность. Этот мужчина с моложавым лицом выделялся стройным, без изъяна, строением тела, чем видимо очень гордился, Корпуленция была настолько изящна, формы настолько пластичны, что сам, блаженный Буаноротти мог бы, не стесняясь, позавидовать такой искусности. Мужчина не был взыскательным модником и не признавал никаких стилей одежды, а вид у него был такой, как будто не оделся он по забывчивости, но вот-вот должен об этом вспомнить.
Так вот, этот юноша с трёхдневной щетиной, которая придавала его лицу мужественность, ведомый глупыми похотливыми помыслами Трейвиса, пока что стоял как изваяние и таращился слезливыми от желания глазами на девицу, ещё более изнывающей от того же желания. Временами он озирался, отводя взгляд, хотел видимо показать, что строптив, кроток, и скован неловкостью положения. В глазах же играли весёлые огоньки, в них отчетливо виделось, как половые гормоны плясали под дудку инстинктивных отправлений и вполне естественных фривольных желаний. Глаза наполнены страстью, внутри ничем неудержимое либидо, внешне всё располагает к творчеству,… что же остаётся делать?
Лицо Трейвиса выражало счастье. Он направил посыл. Юноша не сопротивляясь, лёгкой поступью прильнул к краешку софы, словно витая в невесомости, и сложив крылья любви, присел, дрожа всем телом. Девушка отвечала ему сокрушительно призывной улыбкой, глаза блестели, щёки заалели. Мальцу-удальцу ничего не оставалось делать, кроме как приняться за дело. Трейвис воссиял, внутри все стонало от напряжения. Мужчина на экране испытывал схожие чувства. Действо зашло уже далеко, и не ограничивалось банальными прелюдиями, вот-вот все должно решится. Самец уже окончательно изнахалился и вконец охамел, вёл он себя, прямо сказать, не по-джентельменски. Самка не выражала по сему поведению самца ни тени печали и гнева, а скорее, наоборот, пребывала по всем признаками в состоянии экзальтированной эйфории. Всё что не происходило в этой импровизированной сценке, воспринималось Трейвисом, как наглядное учебное пособие. Соитие продолжалось поэтапно, но лавинообразно. Трейвис ждал кульминации, того ключевого момента, того сиюминутного, трудноуловимого мига, когда он должен вновь вмешаться и изменить уже привычный ход развития этой пикантной ситуации. И он дождался.
Его лицо искривилось совсем не приличной улыбкой, оскалом удовольствия, выражающий весь спектр радости и отдохновения. Трейвис призвал, не удержавшись, рвущимся от смеха внутренним голосом: «чеши пятки!». Мужчина, как ни в чем не бывало, восстал, и стой же идиотской ухмылкой счастья не сходившей с его лица, опустился голым задом на пол, при этом, возложил ноги на край софы, и принялся с невозмутимым видом щекотать свои стопы. «Да не себе, болван, ей!» — вырвалось из глубины сознания смеющиеся восклицание Трейвиса. Ситуация из-за своей не реальной естественности была очень смехотворной. Этот юнец, неопределённого возраста в который раз сменил позу и с той же остервенелой жертвенностью, с которой дотоле разделял ложе с обворожительной жрицей любви, принялся чесать ей пятки. Она, жрица, закатив глаза, задыхалась от нахлынувшего наслаждения, совершенно не заметила происшедшей метаморфозы. И он взорвался. Трейвис схватился за животики, он бился в конвульсиях от накатившего безумного смеха, катался кубарем по полу, пока мыслительные каналы окончательно не забились шлаком громоздкого сумбура, и из-за чего актеры, занятые в представление как-то незаметно уничтожились, а экран, лишившись жизненных сил, превратился в чёрный пустующий квадрат, неопределенного назначения. Ещё некоторое время Трейвис громко гомерически смеялся, заливаясь слезами, счастью его не было границ.
Значительно позже он успокоился и поднялся на ноги, внутри было тепло и удивительно легко. Он посмотрел на часы, которые тот час появились на экране телепатической стереогалограммы. Было ещё минут семь до запланированного времени. «Экая оказия со временем. Замечательно это у меня вышло» — пронеслась в голове смеющаяся мысль.
Вниманием Трейвиса завладел нейронно-лингвистический медиатор, с лица не сходила улыбка, и он, несколько небрежно, как старинного друга. похлопал его ладошкой по высокой квадратной, макушке. Устроившись в кресле, ощутив голым телом, приятное прикосновение перепончатой синтетической кожи, Трейвис заставил свои мысли течь плавно, а от некоторых он и вовсе избавился, чтобы не мешали. Через несколько мгновений информационный дисплей-терминал всматривался своим бездонным четырёхугольным оком в глубины человеческого подсознания, разглядывая и выискивая необходимые данные, полностью подчиняя человека своей воле. Человек ещё ощущал приятное покалывание в области темени, но нервная чувствительность ослабевала, реакции запаздывали, магнитный гистерезис овладевал внутренним миром головного мозга. Его веки сомкнулись, но глаза уже давно ничего не видели. Человек заснул, забылся искусственным сном.

— Итак, давайте поговорим. О чём? Ну, скажем о квантовой механике. Хотите?! Да конечно, Я Вас совершенно понимаю. С твёрдой точки зрения квантовой физики этот вопрос должен звучать как-то по-иному, ну например вот так: хотите ли не поговорить о «ней». Или может по другому. Как Вам будет угодно? Значит, не хотите? Ну-у-у что же Вы. Так может быть о теории относительности? Ага, вам кажется, что квантовая механика чуточку легче, и о ней можно говорить часы напролет. Да? Ну что ж, может быть Вы и правы. Хотя только подумайте, эти люди были связаны между собой крепкой дружбой истинных ученных. Да-да. Так значит механика! Что? Вы правы, без квантовой теории не могло бы быть переворота в представлениях о картине мира и научно-технической революции. Абсолютно полностью с Вами согласен. Замечательно. Я рад за Вас. Но ведь знаете, Я не предполагаю вести беседу о чисто научной стороне дела, то есть сопоставлять и надлежаще исследовать вероятностные процессы материи, нематерии и антиматерии. Да, как метод познания непознанного, в аспекте строго научного подхода. Я хочу поговорить о роли! О её роли в литературе. Как это может быть? Очень просто, то есть сложно. Нет, нет всё не то! Очень то не совсем сложно, аль просто сложно. Да вот так.
Что, что я не расслышал? Книга абсолютных знаний по квантовой теории, где найдётся место электродинамики, статистики, теории поля, механики? Боже упаси! А может Вы хотите сказать, что во всём этом разбираетесь? Не стесняйтесь здесь все свои! Хе-хе-хе. М-м, значит много читали… ну и ладно, будет вам. Я хочу сказать, что это не книга о… и не книга об… и не учебник вовсе, а как могло бы выглядеть правильное литературное произведение написанное по законам и принципам квантовой теории. А! каково! Лихо ведь завернул. Совершенно верно, не унылое и постылое описание физических концепций, с пожухлым взглядом в будущее, не выписывание из книгу в книгу возмутительным плагиатом о константе действия, о волнах де-Бройля, соотношение неопределённости, принципа причинности, и прочей заумной премудрости. Что? Говорите чуточку громче. А!? Уравнение Шрёдингера, фотоэффект, модели атома, принцип Паули, Ферми-Дирак, Бозе-Эйнштейн… Голубчик, может статься. Блажь. Это ведь просто для красоты слога. Я же и так вижу что Вы тонко думающий, высоко эрудированный человек. Не надо мне так часто напоминать об этом. Ну что устыдились. Вот и прекрасно! О чем, бишь, я вёл речь? М-мгу. Так вот допустим это будет фантастическая новелла, с крутым сюжетом, с многозвёздным космосом, милионолетним прошлым, посудинами с ионно-фотонной тягой, с бравыми парнями, погони, выстрелы, убийства, воскрешения. В общем захватывающая, залихватская история, только написанная как бы не в нашем мире, но человеком из нашего времени. Лучше и, скорее всего, чтобы человек был подлинным настоящим писателем с большой буквы «П» и, что главное «Ч», а не какой-нибудь «мастер детективного жанра» с общим тиражом в несколько миллионов. Было бы, конечно, совсем замечательно, если писатель наш будет немножко шизофреником. Все великие писатели были шизофрениками, скрытыми, латентными, может быть, почитающие себя за талант, но так-таки шизофрениками. Вот так вот, наверное, нам будет проще понять суть задачи. Будем ли мы учитывать поправку за детерминизм? Не без этого. Ну а вообще как получится. Начнём?
Что!? Как это, кто Я? Потрудитесь быть понятливее. Кто я собственно такой и что из себя представляю? Излагайтесь яснее. Кто Ты человече?! Ну, Вы и плут. Остряк. Я то думаю, что он плетёт. Я это Я и никто другой и не третий! Что, удивленны? Хе-хе, ну, как говорится, рад знакомству. Молодой человек не разменивайтесь по мелочным глупостям. Зрите лучше в корень. Итак, что Вы можете сказать по поводу нашего, пока что мысленного, литературного художества. Нет, придумывать его не надо. Что это есть? Вот вопрос. Вижу ваше замешательство. Это и впрямь лежит за гранью человеческого понимания и воображения! Извините за лукавство. Я не хотел Вас обидеть. Так позвольте же мне? Благодарю.
Чем же будет являться это произведение?
Думается мне, что это творение будет начертано на обыкновенной писчей бумаги. Впрочем, на этом его обыкновенность должна закончиться. Бумага должна быть чёрная в абсолюте, как у вселенной за пазухой. Вы спросите, каким должен быть текст в нашей инкунабуле? Абсолютно черный! Никто не сможет его прочитать? – предвосхищаю следующий Ваш вопрос. Ну почему же. Совершенно справедливо опираясь на принципы квантования сигналов, можно допустить, что при существование подобной клинописи должны имеется индивидуальные приспособления для дешифровки. Может быть, у человека будут фасеточные глаза со цветочувствительными фильтрами и способные к актиничности?! Не читабельны этот манускрипт будет по другой причине. И здесь мы вплотную подошли к вопросу о языке. Право, этот вопрос стоит особняком – он главный. Вы самонадеянно думаете, что это будет нечто изысканное? Ну, вот видите. Я не ошибся.
Что!? Ну, вот опять! Да не с собой Вы разговариваете, а со МНОЙ! Ради всех святых! Чего Вы взъелись та. Немножко того, да? С сумасшедшинкой? Все не без греха. Кто – Я? «Я – я есмь часть той части целого, которая хочет делать зло, а творит добро… » Хе-хе-хе. Шучу, шучу, больше не буду. Хе-хе. Однако же продолжим… Да что такое! Какой же Я плод. плод ВАШЕГО воображения? А оно у Вас есть?! Шутить изволите? Довольно меня идентифицировать. Умилосердитесь же. Что Вы, в самом деле! Научная дискуссия не терпит обструкции. Давайте закончим начатое, и на том поставим точку. По рукам? Итак, язык.
Нет, нет и ещё раз нет. Это не будет какой-нибудь из искусственных языков: Логлан там или Линкос. Забудьте об электронной риторике. Двоичное фразёрство, и шестнадцатеричное буквоедство. По-моему, кроме человека их больше никто не знает и уж тем более не понимает – это всё и объясняет: человек единственный разум во вселенной. Какая чушь! Но не будем отвлекаться. Будит ли это математика, царица наук? Пожалуй, что тоже нет. Слишком примитивно. Да-да, не делайте такое лицо. Всё универсальное примитивно. Паче того, математику не многие знают, и уж совсем мало кто понимает, из тех, кто знает. Программирование? Интересное предложение, но не продуктивное. Почему? Вы ещё спрашиваете! Во-первых, дикообразно. Ведь это Литература – эмоции, чувства, любовь, творчество, наконец. И как Вы это будете описывать машинным языком? Зададите алгоритм, загоните в матрицу, операторами закодируете в символы. Ф-фу, бяка… Что, во-вторых? А, ну во-вторых, это очень и очень трудно, коль скоро придется много работать. Пожалуй, уже пора перестать гадать и приоткрыть завесу тайны? Семантически и по морфологическому словообразованию этот язык абсолютно нам не ведом. Он не принадлежит ни к одной человеческой языковой группе, неизвестен и язык-основа. Что это за язык, откуда он взялся и для чего он — мы не знаем и не узнаем никогда и нигде. Лингвисты в панике. Представляете! Ужас, правда? Так ещё в придачу наше произведение будет написано им, но транслитерацией другого языка, про который тоже никто ничего не знает! Подобную несуразицу требуют от нас принципы квантовой физики, которыми мы не можем пренебречь, ради чистоты эксперимента. Что же можно сказать, подытожив выше изложенное. Квантовая теория даёт разъяснения. Произведение есть в действительности, оно существует, и мы это знаем, вернее сказать догадываемся, или лучше предполагаем. В то же время Мы ничего не знаем об этой книге, и не можем, что называется, материально осязать её, но знаем что человеческое существо разумно, а, следовательно, существует само по себе. Фундаментальное противоречие. Подобный парадокс возникает благодаря возможности временной проекции одного тела на трёхмерную «плоскость» другого тела со схожей пространственной разверсткой. Иначе говоря, у нас получились две различных по физическим константам материальных сред, взаимосвязанных отрицательной обратной связью, но сходными по числу степеней свободы. Мы не можем судить наверняка – следите за ходом моих рассуждений – но, скорее всего, имеются две не зависящие друг от друга самоорганизующиеся системы, способные к неограниченной эволюции. В совокупности же всё это составляет n-мерное метапространство… знаете, о чём я сейчас подумал? М-м-м ни за что не догадаетесь! А если предположить, что наш писака на том конце, мягко говоря, не грамотен? М-м-м чудо! Квантовые флуктуации, понимаете?! Извините, что-то не так? Я Вас чем-то огорчил, мне кажется, Вы пригорюнились. Зачем Вы меня оскорбляете – маловразумительная ахинея! Бездарная ересь? С-У-М-А-Ш-Е-С-Т-В-И-Е?! Боже правый. Я ему раскрываю главную загадку природы, а он мне пинок под зад. Я не распаляюсь! Не надо меня успокаивать – добились чего хотели. Может хотите, чтоб Я ушёл. Ладно-ладно ублажили, достаточно сантиментов. Может быть, моя теория действительно несколько идеализирована, диалектична, не совпадает с привычной картиной мира. Может быть!
Что? Сказать, кто я всё-таки на самом деле? Вы просите! Теряетесь в догадках? Ну-у-у, опять за свое, а у меня только было поднялось настроение. Вы и впрямь не вполне здоровы. Если б я, как Вы говорите, был Вашим внутренним голосом, я бы помалкивал в тряпочку. Кстати. А если призадуматься, то лучше бы в таком случае меня и не было. Может Я вопиющий глас Вашего разума. Что Вы на это скажете? Хе-хе-хе. Как Вам не надоест? И чего гадать. Я не то не другое и не третье. Кто же Я? Я – Бред. Ваш бред. Индивидуальная, перманентная психическая мысль человека. Бред, обыкновенный параноидальный бред. Шизофренический вздор. И только! Вы не рады меня слышать? Жаль, но мы так располагающе и мило побеседовали. Конгениальный Вы мой. Я Вас люблю. Однако пришла пора прощаться. Надолго ли? Думаю, нет. Ну,… прощайте. С приветом! Хе-хе…

— А-а-а-а-а-а-ы-ы-у-у-Гкх. В отдалении послышался, чей-то сдавленный крик. Андрей вздрогнул. Очнувшись, он крепко и злобно выругался, выплеснув из себя накопившееся напряжение, и стал осматриваться. «Что за бред… черт!» В горле першило. Руки остервенело чесались, как при детском диатезе. Дыхание учащенное, за грудинной жаба давит, как при стенокардии. Состояние духа его было, как и положено, не много угнетённым, анемичным, чувствовал себя квёлым, расхлябанным, но вскоре это должно пройти. «Понемногу отпускает. Чудный был сон, только откуда ему тут взяться? Тьма египетская, хоть глаз вон» Он ничего не видел, плотная, чёрная темень окутала его. Ни единого проблеска, но чернь эта была настолько ощутимой, осязаемой, казалось, протяни руку и она упрётся во что-то твёрдое. «Вокруг черные не проницаемые бесплотные стены, я тут как чужеродное тело, иноземец, наверно это пока ещё двухмерное пространство» Как муха в закрытой банке, находящаяся там бесконечно долго. Он ощупал себя, тела не было, вернее сказать, оно было не с ним.
«Видать физическая оболочка не сформировалась, нужно немного подождать. Затейливое ощущение, казалось бы, рука – вот она, а в место неё ничего нет, пустые провалы. Эта фантомная рука трогает ногу, ощупывает тело, но ничего нет, ни руки, ни то к чему она должна прикасаться. Как-то, даже жутковато. Голова отсутствует. Рукой её трогать бесполезно. Я вроде бы и думаю, размышляю, отчетливо знаю, что открывал глаза, смотрю ими, но ничего, правда, не вижу, хоть и не слепой. Абсолютно осознаю свое тело, его пространственные пропорции, однако полностью лишен тактильных ощущений. Интересно, сижу Я или лежу? Подозреваю, что всё-таки лежу. Поистине мученическое состояние, пора бы уже всему появится. Руку даю на отсечение, на лбу испарина выступила. Что-то процесс затягивается. Фу-у-у, ну наконец, поехали, вот они родимые появились, а вот и она — хвала создателю! Ладно, это не хорошая ирония, не стоит так кощунствовать. Это всё нервы»
Постепенно все стало на свои места, и Андрей как будто бы протрезвел от тяжёлого похмелья, вытер пот со лба и выполнил все необходимые, досконально изученные, инструкции. Вспомнил и торжественно продекламировал вслух свои личные данные: полное свое имя, дату рождения, возраст, пол, а также время прибытия. Мало ли что. Самоконтроль, после таких переживаний, был в самый раз, необходимое и достаточное средство. Вокруг уже царила не такая всепоглощающая чернота, всё как будто сформировалось, было понятно теперь, где верх и низ. Темновато, правда. Андрей попытался что-либо представить себе. Сложные мыслительные конструкции не удавались. «Жулик, опять раньше меня залез. Опять чего не доброго задумал. И вечно ему хочется удивлять и поражать». Думать было не приятно, потому он решил не сопротивляться умственному кризису, а просто ждать, когда его начнут удивлять. Метастабильное состояние его устраивало, покрайней мере, он ничего не мог с этим поделать. Он шёл по образовавшемуся бесконечному тёмному туннелю, попутно выдумывая себе обувь, одежду, фонарик, который, как оказалось, был никчемным оружием против здешнего мрака, свет не хотел рассеиваться.
Он шагал не спеша, и уже отчетливо видел грани рисованного мира. Андрей сумел настроиться на приятную волну и стал чувствовать великую радость и приятную гордость за себя. Этой ужасной, искажающей, кромешной черноты больше не было. В небе, а это было уже именно ночное летнее небо, мелькали серебром фейерверки звезд — искрящиеся крохи, разбросанные и там и сям по ночному небосводу. Любуясь звездным букетом, он и не заметил, как появилось время, воцарилось над всем сущим, и всё подчинило себе, заставило беспрекословно следовать несправедливым законам. Одна звёздочка, вторая, третья, целые созвездья: пегас, лира возничий… Андрей, почему-то был уверен, что точно знает направление, словно по вычерченной карте он следовал по дороге с верстовыми столбами на обочинах. Небесные параллели служили ему отличными ориентирами, круги склонения, как дорожные знаки, указывали дальнейший путь следования. Разумеется, внутри у Андрея таилось некое подозрение, вперемежку с предвкушением дальнейших чудес, подозрение в скором и неминуемом подвохе, и никак не избавиться от этого внутреннего дискомфорта. Он почувствовал, как засосало под ложечкой и ему стало жарко.
Он прислушался к себе. В боку припекало, как если бы приложиться мокрым местом к растопленной печки. Андрей расслабился и пустил мысли по ветру, мягкое прикосновение тепла затуманило бдительность. Ему стало приятно, тепло распространялось вдоль по позвоночнику, но постепенно становилось всё жарче и жарче. Через мгновение жар внезапно раскалился, и Андрей как ошпаренный выгнул дугой спину, рванулся, что было сил, и обернулся волчком точно ужаленный. Лицо сразу же обдало жаром, руки машинально прикрыли глаза, защищая их от ослепительного, яркого света. «О, это грандиозно! Ярко сияющая звезда, багрово-красная звезда. Великолепное, завораживающее, нереальное создание. Солнце! Какое величие и какая скромность. Звезда средь звезд. Мудрый владыка несметных богатств. Как же красиво, как же сказочно рисует тебя человек, как красиво он о тебе думает и как красиво он о тебе поёт. Какое неземное чудо — зачатие Вселенной. Что скрывается за непоколебимой, стойкой, волевой наружностью? Бушующие кровавые океаны, гигантский огонь, вечное разрушение, испепеляющий вселенский пожар» Жар крепчал. У Андрея перехватило дыхание, он неотрывно смотрел зажмуренными глазами на это колоссальное действо, забывая закрывать рот, раскрывавшийся от всплеска наслаждений. Горячие источники бьют струями, варится материя, кипит вещество, вырабатывается в некуда колоссальная энергия. Самоубийственная сила, порождающая энергию. Вспышки, угрозы нападения, взрывы, испепеляющая смерть. Огненно-рыжий властелин от возмущения и негодования покрывающийся пятнами – властная, непокорная деспотическая натура, звёздный тиран, коронованная особа. Опалённая серебром царская корона – знак и символ вечной власти. Всё раболепно меркнет перед ней.
Солнце уходило, оно следовало своему пути, медленно ускользая не оставляя заметного следа. Лишь кровяные языки протуберанцев изрыгающихся хромосферой, слизывая, пожирали кусочки эфирного пространства. Жар спадал, расстояние увеличивалось, но и сейчас солнце заставляло думать о себе, переживать и восхищаться своей мощью неведомой и недоступной человеку. Андрей ещё долгое время стоял, любуясь огромным светилом, эмоционально переживал увиденное, поражаясь нереальностью пережитого — рискнул предположить, что так оно и есть на самом деле. «Богатая фантазия у этого пройдохи. Да, именно фантазия, воображением тут и не пахнет. И всё равно, какое представление» Видение ускользало, оставив о себе глубокий отпечаток воспоминаний. Поворотившись, Андрей продолжил свой путь, глаза его сияли. Предавшись размышлениям, он шествовал не спеша, с достоинством, изредка озираясь по сторонам, косясь, замечая не уловимые изменения происходившие вокруг него.
«Вот уж дар природы… Ни я, ни он никогда так не удивляли друг друга. А ведь я то так себе это и представлял. Видать он хорошо поработал, загодя всё обдумал и вынашивал то эту идею, небось не один месяц. Пускай не все сходится, а вернее многое не сходится с последними астрофизическими данными, и, что совершенно точно, не может претендовать на высокое звание научной теории космогенеза, но всё же это восхитительно. Словом, молодчина. Своеобразный взгляд художника. А ведь истинному художнику не пристало разбираться в естественнонаучных проблемах. Художник творит в исступление, в приступе творческого вдохновения, и тут уж не найдется места для методологии научного познания. Ничего бы не получилось. В противном случае истинный художник признал бы себя бесталанной сошкой, и в лучшем случае умер бы лишив себя жизни, то есть, поступив так, как следовало бы поступить истинному художнику, в худшем же переквалифицировался бы в паучника, в бездарного паучника. А когда художник мазюкает денно и нощно свое полотно, забыв поесть и попить, и видит в каждой ретуши отражение своей гениальности – он чувствует как художник, а не как простой человек, и из-под кисти выходят изумительные шедевры, которые, впоследствии испытав истязания времени, становятся классикой искусства живописи. Да, так оно и есть. У меня бы не получилось… это-то что ещё»
Вот оно началось! Андрей остановился, искоса глядя на маленькое бесформенное пятно, плывущее далеко впереди. И его словно током прошибло, ноги под ним подкосились. Вдалеке, насколько хватало глаз, неожиданно появившийся пятно, зашевелилось и двинулось ему на встречу. Андрей опешил, не веря своим глазам, встрепенулся всем телом, словно необъезженная лошадь, в груди беспокойно забрыкалось сердце. Он прищурился и сразу струхнул. Тело покрылось крупной стреляющей дрожью, скользящей по выступившему поту. Попятившись назад, он чуть не упал, глупый страх ослепил его разум. «Что за ерунда, опять грубая игра на моих нервах. Приходится бояться того, чему противится мой разум» Андрей решил прикинуться неутомимым исследователем, искателем таинств, как это он делал в детстве, что не раз спасало его, когда ему становилось особенно страшно, и тогда он сколько-нибудь бодрился и был даже в некоторых случаях способен на геройские поступки. Кое-что из этого вышло. Не повинуясь самому себе, он присел на корточки, чтобы стать менее приметным, и сильно щурясь, стал вглядываться вдаль.
Учитывая немалое расстояния, Андрей определил, что чем бы это ни представлялось, оно было гораздо выше человека, раза в два, а то и в два с половиной. По мере приближения описывались контуры, фигура росла, и становилось всё более различимой. Он совсем съёжился, и престал быть похожим на взрослого мужчину. Его пробил озноб, трясся он всем телом. Да ещё это треклятое светило. Лучи света искривлялись каким-то причудливо невообразимым образом, так что даже со значительного расстояния можно было разглядеть всё в мельчайших ярких подробностях. При всем своем величественном росте существо было жутко худым, и страдало, по-видимому, дистрофией. Худосочное бочкообразное туловище к низу раздваивалось, образуя сухопарые очень длинные без суставов нижние конечности, от чего казалось, что существо не задействует для передвижения какую-либо часть своего тела, а просто летит само по себе, при этом сохраняя абсолютную неподвижность. Верхней часть туловища венчалась тонкой, изогнутой кочергой, шеей, на которую была насажена крупная не пропорциональная голова. Голова эта была конусообразная, чрезвычайно широкая сужалась к основанию. Высохшие руки безжизненно свисали длинными плетями с узких плеч. Макроцефал, изнемогающий под тяжестью собственного мозга. Тело обтягивало щербатая, ребристая кожа окрашенная ядовито-желтым пигментом. Страшилище мерзкое. Там где у человека находился живот, у существа, по-видимому, был тоже живот, но в середине которого было нечто странное, похожее на воронкообразную пуповину. Существо плавно передвигалось, находясь уже в полдороги, оно вызывало всё больше и больше интереса и страха.
«Зрелище, конечно, отвратное. Как остроумно смоделирована ситуация! Любят люди страшить друг друга, находя в этом поразительное удовольствие. Одним это приносит животную радость и веселье, другим гормональные пляски и приятные сновиденья. А всех вместе это приводит в глубочайший дикий восторг. Лишь бы развеселить и подурачить, подтрунить свою примитивную развитую личность. Нет, чтоб со всей строгостью спросить самого себя, находясь в редкие секунды задумчивой рефлексии, так ли Я возвысился над обезьяной, и с чего это она вдруг стала разумным человеком. Самодурство возведённое в гениальное творчество. Любят люди о себе хорошо говорить. Неужели так представляется первый контакт с космической цивилизацией. И что теперь? По замыслу художника, я должен отвесить поклон в пояс, торжественно провозгласить, что я якобы прибыл с миром, откупорить шампанское, произнести тост, повествующий о перспективах взаимообмена культурами и о дальнейших совместных достижениях, ну и, разумеется, протянуть руку для рукопожатия, скрепить, так сказать, дружбу. Кино! Наверное, поэтому Мы до сих пор одиноки во вселенной. Никто не хочет связываться. Заглянут «мудренькие телепаты» в голову какого-нибудь среднестатистического киномана со средненьким интеллектом и покачают головой, пожмут плечами, или что там у них покачивается и пожимается: мол рановато нам, братец по разуму, с тобой обмениваться культурами, твоя богатая культура нам незачем, не в сук не в пень, наведаемся мы попозже годиков так через девятьсот, световых годиков, а может и того дольше. И остаемся мы опять один на один со своим разумом и со своей культурой. Так что вот так. Страшно до ужаса»
Тут он впервые заметил, что стоит на земле, на твердой земле, натуральной тверди. Всё то же звёздное небо все такое же прекрасное и измученно красивое. Только теперь вокруг него и до нескончаемости серо-жёлтый ландшафт. Он взял на пробу горсть мелких камней валявших под ногами, перемешанных с сухим песком, истертого в пыль. «Базальт? обломочная порода, мелкозернистый песок. Под ногами реголит, по сторонам лунный пейзаж, перед глазами, украшающий лунный пейзаж, дефилирующий лунатик истошно-желтого цвета!» Он все ещё всеми силами ума противился, отказывался признавать очевидное, что впереди именно живое прямоходящее существо, которое чрезвычайно легкой поступью, словно планируя, неумолимо движется к нему, на него. Вспомнилась ему Алиса в зазеркалье, читанная в детстве, понял свое смешное положение жалкого человека, как мог, привел себя в чувства, и пусть это и есть необыкновенно правдоподобная реальность, но все же нельзя же так раскисать.
Андрей истекал потом, волосы налипли на лоб, лунатик, пришлый друг, приближался к своей цели, до которой оставалось не больше двадцати метров.
Впившись мертвым взглядом в желтого пришельца, Андрей лихорадочно, не зная и не понимая для чего, вспоминал названия всех лунных морей, которые он зазубривал в далеком юношестве, в приступе беззлобного научного любопытства.
Пришелец вырастал во всей красе, стали хорошо различимы тонкости и детали в строении существа. Щербатая не симпатичная морда, два больших глазища просвечивали Андрея рентгеном. Андрей обмер, ему показалось, что волосу стали дыбом, коленки его предательски затряслись, чёртово порождение остановилось на расстоянии вытянутой руки от него и замерло. Андрей всматривался в лицо лунатика задрав голову. Никакого сходства с человеком. Сухая и пупырчатая, вся в цыпках, туго натянутая кожа. Лица, можно сказать, и вовсе не было: два торчащих глаза, и всё. Ни провалов, ни выпуклостей, ни одного намека на лицевые органы, ни бороздки морщин, ни мышечных складок. Ощущение такое, что лицо полностью лишено мышц, хрящей, костных выступов. Стоит ли говорить о мимики. «Что это за не бритый урод такой? Изваянный идол! А где нос, где уши, где, чёрт побери, рот. Какое выразительное личико. Харя не мытая! Ишь, глазенки та как выпучил. И о чём, стало быть, с ним разговаривать. Плоская, безжизненная, обезвоженная морда, только два выпуклых глаза, разместившихся абсолютно ни к месту. Скучнейшая физиономия. Не к чему и придраться»
Головёшка с поперечно расположенными овальными глазами, ни тени эмоции. То и дело из головы попеременно выдвигались в разные стороны три прутика, скорее всего служившими чувствительными рецепторами, воспринимающие внешнее раздражение среды. Ко всему прочему от лунатика исходил какой-то гнилостный душок, несъедобным пованивало так, что смердело уже, наверное, на порядочный километр.
Лунатик и впрямь был рвотно-желтого цвета, точно вымазанный охрой. «Цвет свежего плодородистого д…..ма, какое бывает после пышного шведского застолья, на котором едалось всё и без разбору…» Мутные глаза исследовали человека, словно брали необходимые анализы. Андрею подумалось, что эта жёлтая тварь способна к чтению мыслей, поэтому поспешил прекратить какие-либо разговоры с самим собой. «Ну и орясина дубовая, чего уставился то. Таращится как на девку, интересно, как я выгляжу со стороны. Взглянуть бы хоть одним глазком. Ну, чего скажешь та, друг»
И всё. И никакого действия. Тупое безразличие. Контакт явно затянулся. Холодок в жилах постепенно исчез. Экое чудище трёхметровое стоит, понурив голову, потупив глазки, стесняется, значит. Вот только не сопит и не шмыгает носом. Андрей пришёл в себя, решил пошевелиться, что бы это ему не стоило: растревожил затёкшие члены — спину заломило, обнаружил, что уже давно стоит подобострастно сгорбившись и расправился, выпятив не очень то могучую грудь вперёд. Ноль внимания. Ни одной реакции. Каменное выражение лица. Морда кирпичом. Безнадежно тупорылый. «И чего же ты жёлтенький молчишь, будто у тебя рот забит… м-м-м да… Стороны, как ни старались не пришли к консенсусу в виду не сообщительности одной из сторон, вследствие чего контакт в ближайшее время может не состоятся. Может и вовсе никогда не произведён на двустороннем уровне»
Прошло не определенное количество времени, а ситуация решительно не приобретала положительного оборота. Пришелец упорно молчал и не сотрясал воздух, видимо он знал толк в дипломатии. Он стоял точно как парализованный, не выказывая наличия в нём одухотворенной жизни.
По не многу Андрея это конфузное положение стало утомлять, и он начал подумывать, не двинутся ли ему дальше. «Напоследок наградить его увесистым пинком по мягкому месту, так чтоб завизжал. Как следует прижечь, мерзавца, тогда может чего и скажет. Расшевелится, отрекомендуется, да распрощается» Всё же, по неведомым ему причинам, он принял решения ждать, сам не понимая чего. По его мнению, контакт явно не задался. Он невольно стал задумываться, что перед ним не простой пришелец, а умственно не полноценный пришелец, олигофрен, идиот первой статьи, и в конце концов, продумав все и вся, пришел к заключению что так оно и есть. «А что? Шёл он себе по бескрайним просторам, беды не зная, а тут я со своим контактом и не обойти и не свернуть. Может заговорить с ним, сказать что-нибудь ободряющее. Ну, давай, давай скажи ему пару слов, двигать отсюда уже надо, мёрзну я» Андрей потоптался на месте, не решаясь проделать задуманное. Он приблизился на шаг, на расстояние крепких объятий, уперевшись носом в пуповидную воронку, но тут же отстранился, невыносимая вонь забилась в нос. Тут же проклял себя, не забыв пройтись по этому «неземному вонючему ублюдку-дегенерату» Но, не тратя время на жалость к себе и на бесплодные размышления, чтобы не сбиться с намеченного, решившись на все и плюнув на все, Андрей, положа руку на сердце, торжественно нотифицировал: «Хао, я прибыл с миром»
Андрей сразу не понял, что случилось, но когда понимание пришло к нему, было уже поздно. Вдруг, прямо-таки из ничего, морда желтолицего исказилось гримасой. Разверзлась широкая пасть, обнажив стройный ряд пурпурных, с багряницей, звериных резцов. Пришелец осклабился в приветственной улыбке, точь-в-точь как кастрированный Чеширский котяра. Глаза заблестели опалесценцией, даже кожа посвежела и как будто бы залоснилась. Полумертвая морда его ожила, исказилась мимическими складками и морщинами, будто разом сложилась гармошкой, и стала похожа, впрочем, весьма и весьма приблизительно, на человеческое лицо. Правая рука ожила (и это тоже случилось вдруг, «нежданно-негаданно») доселе казавшейся безжизненно мертвой, рывком поднялась и осталась висеть, так что могло показаться, что это она сама так с собой сделала, как отдельно живущий организм, автономно, без непосредственного участия всего остального. С трудом умещающаяся на лице пасть улыбалась сияющей бессмысленной улыбкой, но в то же время и таинственной, заключающей в себе какой-то неведомый смысл. Голова лунатика явно увеличилась в размерах, распухла до не узнаваемости, до того лунатика распирала радость. Все видоизменения произошли за считанные секунды, Андрей стоял, боясь пошевелиться, как будто ногами врос в землю, сердце его клокотало и металось по всему телу, не находя укрытия. Он в очередной раз облился потом, его даже на мгновение охватила истерия. Он чуть не завизжал от той внезапности и неожиданности перевоплощения, которое произошло на его глазах и по его вине. Несколько продолжительных секунд, в голове у него было пусто, налетевший буйный ветер развеял шелуху мыслей. В эти секунды он боялся, что-либо помыслить, не признавал своих мыслей, мало ли что может ещё произойти. «Ну вот раскис, обмяк, лапки к верху. Очень неприятно. И вдвойне неприятно, что этот иллюстрированный страх и ужас всецело охватившего моего героя не стоит выеденного яйца. Дешёвый психологический трюк… Так ли я понимаю этого человека? Он ведь ничего не понимает во мне. Для чего это ему? Для зубоскальства. Или из-за своей скрытой циничной натуры, озабоченное чувство власти играет превалирующую роль. Он наверняка понимает, что это ничтожная власть, ибо каждый, в любой момент, может ею овладеть и пользоваться уже по своему уразумению. Но тогда что это ему даёт? А если б мне сейчас взять, да и смачно харкнуть этому инопланетному типу прямо в его разукрашенное помятое рыло… Что тогда?»
Время шло, куда-то видимо торопясь. Потихонечку к Андрею стало возвращаться чувство собственного идиотизма, ознаменовывая, что изрядно затравленный, за последнее время, голос разума восстанавливался в силах. Как славно. Разум, позволяет трезво различать реальное от абстрактного. Разум, даёт право человеку усомниться в том, что он сошел с ума. Мало-помалу Андрей приходил в себя, утверждался в себе, и так как больше ничего не происходило, решил хорошенько всё обдумать, а затем ещё раз все обдумать, но уже обстоятельней. Пришлый иноземец, то есть, конечно, пришлый абориген, теперь являл собой нечто похожее на указательный знак. Дурной ли это знак? Сияющая физиономия. Иссохшая, болезненно желтая рука была словно отделена от остального тела, маленькая, пожалуй, даже чересчур, худая ладошка и несравненно длинные, с крупными набалдашниками на концах, пальцы, один из которых (а их было всего-то три), кажется средний, был выставлен в указательном жесте, дескать, Вам, человек, непременно туда, пожалуйте! «Не уж то он хочет этим самым сказать, что мне пора отсюда драпать? Застоялся я на святом месте, пора и честь знать? Вот если б он мне ещё подмигнул, для полной уверенности» Туда, куда показывал пришелец, не было ровным счётом ничего особенного. Всё тот же однообразный лунный пейзаж; кое-где цирки, скалистые гряды, где-то в пределах видимости, местами голые равнинные участки. «Идти что ли мне? Ладненько, пойду я. Идти, значит мне надобно. Была, не была. Извини, коль что не так было. Парень может быть ты славный, но уж больно смеренный у тебя темперамент. Желаю всего… душа человеческая… Да и парень ли?»
Андрей было уже собрался, но отступив назад, окинул оценивающим взглядом своего визави по контакту. Ему, почему-то казалось, что так вот просто взять и уйти у него не получится, что это было пресловутый страх, его остатки, или же он просто не знал, как ему поступить. Не позволительно так поступать — болела в голове мысль. Он замешкался. Ноги его желали только одного, пуститься наутёк, чтобы как можно скорее убежать от этой чудовищно неловкой ситуации. Изощрённая фантазия, приходится признать. Ведь перед ним нелепейший чурбан, тестообразный голем, скорей всего даже не живой, всего лишь выдумка, детская фантазия, а поступить с ним не по-человечески, как-то было не по-человечески. Не подобает это человеку, а воспитанному человеку это даже запрещается, под страхом морального преступления. Андрей всё больше смутился. Знал он, что если дать себе волю, то уж точно сделается последним дураком. «Как меня разобрало, довел человека. Нет, правда, спектакль, театральная постановка. Откланяться не может, благовоспитанность свойственна только не нормальному человеку, озабоченному этичностью своих поступков. Как если бы лаять на собаку, за то, что она не может разговаривать. Ну, пошёл, пошёл, но-о-о, но-о-о…» А может всё не так страшно, может это беспокойная совесть взыграла не к месту и не ко времени?
Андрей отвёл глаза, и, опустив голову, тронулся с настоянного места Он шёл странствующей походкой, согбенный, засунув руки в карманы брюк, и в тайне от себя боялся, что сейчас за ним кинутся, сухие руки ухватятся за него и поведут обратно. Отойдя на почтительное расстояние, Андрей оборонился. Лунатик стоял всё так же, всё в той же позе. Издали он казался серебристым громоздким изваянием, выплавленным из свинца. Лунатик, стоя неподвижно, как будто прицеливался из диковинного пистолета, и вот-вот рука его содрогнется от отдачи вылетевшей из дула пули. Походя, Андрей ещё не раз оборачивался, находя лунатика в неизменном виде, и каждый раз внутренне трепетал. Он уходил всё дальше и дальше, неумолимо удалялся от этого неказистого исчезающего лунатика, чудовищного порождения чудовищной фантазии, и вскоре совсем потерял его из виду. Андрей крепко задумался, положив, что лунатику и не надо было уходить, так как ушёл он сам.
Он плёлся по одному из многочисленных бескрайних лунных морей, инстинктивно скрадывая каждый свой шаг, не отдавая себе отчета, куда он идет, но совершенно представляя конечный пункт назначения. Он справедливо рассудил, что осталось уже не так долго. Звездное небо все так же очаровывало своей глубинной красотой. Пройдя уже не малый путь, он почувствовал усталость во всем теле. Ему захотелось присесть и перевести дыхание. Блуждающие глаза его рыскали в поисках наиболее подходящего камня, без острых выступающих краев, но из-за отсутствия таковых, Андрей, не придумав ничего лучшего, расположился прямо на прогретой солнцем земле. Усевшись, поджав под себя ноги, он сразу же ощутил это неземное тепло лунной земли. Небо, черное как смоль, а на нём серебряные звёзды. Красиво! На Земле тоже красиво, но здесь как-то по-особому красиво; обнаженная красота, более естественная, всё видно в мельчайших изысках. На Земле так бывает в очень ясные ночи, и поэтому наблюдается чрезвычайно редко. Тоска пробрала Андрея, сродни отчаянию зверя угодившего в капкан. Тут уж не до благостных размышлений.
Давно забытое благородное спокойствие духа и умиротворение, наконец, возвращались к нему, но чары этого «зазеркального мира» так наглухо завладевшие им давали знать, что они пока здесь хозяйничают, и что сопротивление им бесполезно. Рано или поздно Андрей всецело обретет себя, чары рухнут, но сейчас он должен повиноваться дурацкой прихоти и принуждению.
Звёзды меж тем были изумительны, они блистали на полотне небосклона, кружились в немыслимом хороводе, напоминающем игру в чехарду. Фантастическая быстрота и разномастные смены звёздных лиц сравнима с калейдоскопической фантазией. Словно с цепи сорвавшись, носились они в непостижимом хаосе. Что же происходит? Когда это началось? Почему так незаметно, крадучись, точно было всегда. Сколько времени это длится? Андрей изумился до крайности. У него защемило глаза, голова шла кругом от такого феерического зрелища. Он быстро сообразил, что в поведении звезд было что-то странное, ужасное. Звезды перестали быть звездами, небо как будто пучило от их нескончаемого злобного сумасшествия; все слилось перед глазами, всё кружилось и вертелось, плевалось красочными огнями. Они метались будто припадочные, как живые существа, находящиеся в катастрофическом состоянии нервной паники и удушающей истерии — законы бытия были не властны над ними. Жуткая картина предсмертной агонии застилала глаза. Так и с ума сойти не долго. Такого ведь нет в природе, это чьи-то вероломные происки. Но события, развивающиеся столь стремительно, опередили последние мысли Андрея. Он не успел, как следует осознать всё виденное, а вокруг уже всё изменилось.
Как-то само собой всё встало на свои законные места, будто бы ничего и не происходило. Разом всё остановилось, в один призрачный миг, в одно причудливое мгновение улеглось в порядок. Андрею подумалось, что он помешался — болезненное расстройство рассудка; ничего решительно не было, а так всего-навсего небольшой тепловой удар повлёк за собой непродолжительный сумасбродный мираж. Когда глаза оправились от перенесённых болезненных ощущений, Андрей внимательно посмотрел на ясное небо. В бескрайних просторах небосвода покоилось всё по-прежнему, та же величавость и безграничная, длинною в время, пространственная безмятежность. Звёзды ласково подмигивали ему, и стало особенно заметно нечто странное в их поведении. Они сплелись в совершенно ни на что непохожую композицию. Где найти такую звездную карту кроме как не здесь. Всё стало по-другому, как же всё изменилось до не узнаваемости за столь короткое, почти не заметное время; всё то прекрасное и красивое словно вывернулось на изнанку, оголив кривые швы и заскорузлые лоскутные лохмотья. Теперь, после всего произошедшего, пускай и мимолётного, но оставившего неизгладимые порезы и раны на божественно красивом лике вселенной, всё казалось необратимо загажено и опошлено; бутафорская подделка, неискусная искусственность, мертвая, сухая пустынность. И вдруг Андрей увидел то ради чего, наверное, разыгралась перед ним вся эта звездная мистерия, и не решился поверить своим глазам
Так бывает, по иронии судьбы или же по простой случайности, когда в многотысячной, в безостановочно суетящейся толпе людей, встречаешься взглядом с человеком, чьи глаза когда-то навеки отпечатались в твоей памяти. Тебе следовало бы, немедленно остановится, но ты мешкаешь в неуверенности, и толпа, влияющая на твой мозг и подчиняющая тебя своим общим для всех законом, безвозвратно уводит тебя в не ясную даль, навсегда растворяет в бессмысленной толчее тебе подобных. Закон толпы, ничего не поделаешь. И тут, как будто невзначай, в самый нужный момент до тебя доходит, что это был тот самый человек, у которого вчера ты был в гостях, а сегодня с утра с ним вместе завтракал, и, может быть, что скорее всего, позвонишь ему сегодня вечером, с одним лишь намерением узнаться о том, он ли это был или ты обознался.
Как уже говорилось, Андрей не сразу посмел, поверить своим глазам, Почувствовав себя отдохнувшим, он иронически улыбаясь самому себе встал на ноги, и отряхнувшись, двинулся в уже недолгий путь. В небе, где-то в районе северного полушария, сверкающими блестками и кричащими огнями, слепленная из ярчайших представителей звездного семейства, высилась величайшая со времён Нью-йоркских огней неоновая вывеска, гласившая:

Стриптиз-бар «Чёрные дыры»

Грязный смысл названия являлся прямым доказательством аморальности этого заведения. На вывески был изображён могучий бюст сокрушительной красоты девицы. Эта красотка, с подмигивающим глазом, развивающимися волосами, и, надо полагать, с размалёванным лицом, кокетливо выставив изящный пальчик, недвусмысленно показывала, куда нужно идти, если хочешь получить незабываемые удовольствия. Рядом же с ней, в районе созвездия Пегаса, располагалась много намекающая завлекательная приписка:

«Самые головокружительные девушки в ближайших ста килопарсеков.
Не земные удовольствия в лунную ночь»

«…так мы и приходим к материальным ценностям, нас развращают, ввергают в грех и хуления, и мы, не замечая этого, постигаем вершины мастерства: слабоумная похоть, услада трепещущего тела, убаюкивание разума, то есть все то, ради чего стоит прожить свою человеческую жизнь»
Андрей шёл свободным шагом, шаркая по земле ногами, а рядом, не отставая от него, неотрывно следовала она, будто сопровождая, с неизменной блистательной улыбкой и сияющими волосами. Эта бабёнка ему нравилась, не то что бы она была идеалом женственности, конечно же нет, просто до безразличия нравилась. Андрей шёл терпеливо, со временем в его движения добавилась даже какая-то помпезность, со слегка опущенными глазами, лишь изредка поднимая бренный взор на сверкающую красавицу, Смотрел он на неё только из культурного сладострастия, если так можно выразиться. Тем не менее, шаг за шагом, она становилась все меньше и меньше, обидно уменьшалось в размерах всё то, благодаря чему она и считалась красавицей, расстояние между ними увеличивалось. И всё же это был хороший знак. Он означал, что совсем скоро Андрей прибудет на место встречи к своему другу.
Вскоре, Андрей заметил впереди что-то похожее на ещё один указатель. Вперившись взглядом в перспективу, он прибавил шагу. И точно — это был указатель, ещё один: зубастый, с рваными краями, обрубок фанерной дощечки неровно прибитый к покосившемуся чахлому шесту, когда-то, в забытом прошлом, вкопанный в лунную землю. Когда Андрей почти поравнялся с табличкой, взору его открылось удивительная панорама: перед ним раскинулся большущий, в несколько сот метров, в диаметре, и в несколько десятков метров в глубину, лунный кратер. Кольчатая гора, как назвали бы учённые. Андрей взглянул на пропитанную древностью деревянную табличку, и прочитал, с трудом разобрав, истершуюся надпись по-русски: «Кратер Укерта».
Это был самый большой кратер, из тех кратеров, которые встречались ему по пути. До этого ему попадались совсем маленькие, не глубокие, сантиметров двадцать в диаметре, но иногда находились и в несколько метров, то есть те, из которых могло что-нибудь внезапно выскочить и напугать, и поэтому Андрей сторонился их. Этот же был колоссален в своих размерах. Царь горы среди кратеров, колосс. Андрей не имел представления, существуют ли такие в действительности. То, что находилось за кратером, увидеть невооруженным глазом было невозможно, и если б на луне мог быть горизонт, то, казалось бы, что кратер бесконечен. От времени до времени с отлогих склонов кратера скатывались камни: бесшумные щелчками мелкие камушки, с глухим ворчанием более крупная обломочная порода. По окружности, кратер окаймляла небольшая песчанистая насыпь, своего рода защитный бруствер, которую нужно преодолеть, чтобы начать спуск. Солнечный лучи падали очень удачно, как по задумки; свет освещал склон, по которому Андрею предстояло спускаться, образовывая нечто напоминающее лунную дорожку в тёмную ночь. На противоположной стороне лежала густая тень, и если склон был более-менее обозрим, то дно кратера было, как будто затянуто чёрным смогом.
Посмотрев по сторонам, преодолев песчаный приступок, Андрей, не теряя времени, начал спускаться в неизвестное. Грунт был почему-то липким, приставучим, но это обстоятельство отнюдь не стесняло движение, так как частички грунта быстро отпадали. Прокладывая себе путь, Андрей с неподдельным интересом вглядывался в темноту, силясь что-либо различить. Спускаться оказалось на удивление лёгко, склон казался обманчиво крутым. Андрей заметил, что солнечный свет не столько освещавший, сколько показывающий ему дорогу, неотрывно сопровождал его, словно сверхмощный прожектор следил за ним. Свет распространялся на несколько метров вперёд, так что видимость была прекрасная и по мере продвижения Андрея, свет захватывал всё большее пространство, сжигая на пути отступающую тень. Наконец, когда Андрей, неожиданно для себя, (не затратив на спуск много времени и сил) оказался на ровной поверхности, свет разлился по всему кратеру, и казалось теперь, что это вовсе не кратер, а разрушенный временем греческий амфитеатр, театр драмы и комедии. Дно кратера было еле-еле заметно вогнутым, чашеобразным. То, что Андрей увидел перед собой, поразило его до самой глубины сознания, до того оно было неестественным казусом, а находилось оно как раз в центре углубления дна кратера.
Было же это избой. Этакий терем-теремок. Не в шутку, но в правду будет сказано. Старорусская добрая избушка, только разве что не на курьих ножках, бревенчатый сруб из четырёх углов, кое-где поросший мхом и валежником, перекошенное крылечко, закопчённая печная труба, не высокая двускатная крыша, почему-то крытая черепицей. На крыше же этой, на самой её макушке, был закреплён шток, на вроде спицы, а на спицу эту был насажен не другой кто, как золотой петушок, из той самой старой сказки. Избушка не ветхая, не дряхлая, из тех, которые строятся на столетия, с декоративными резными элементами, с культурой русской, с душой; чувствуется, что своё — родноё. Да еще скамеечка возле крылечка, где могло протираться множество штанов. Истинно русское зодчество на бездыханной лунной земле. «…Да наверняка без единого гвоздя. Ну, точь-в-точь, как в русском фольклоре, словно вышедшее из неувядающих страниц Пушкинских сказок, щемящих сердце, бередивших душу любимых сыздетства. Избушка, что у той корыстолюбивой бабуси во время её третьей аватары. Иной раз и взрослому человеку хочется попасть в сказку»
Может быть, кто-нибудь и подметит, что смотриться это всё в данной местности диковинно, а с высоты птичьего полёта даже жуткой небылицею и вызвало бы кружение головы. Однако создавался вид, что избушка здесь стоит давным-давно, аж земля под тяжестью просела, и с летами будет только крепчать в конструкции, и простоит до крушения мира. Иной человек, из неучтивости своей и не доброго характера своего, позлорадствует, что мол, дескать, глупее ничего в миру не сыщешь, и что реальность уж больно абстрагирована, да и претензии, что непременно и скоро, начнет предъявлять. С уверенностью можно ответствовать подобного рода людям, что ничего реального не бывает на свете, ибо реальность фантастична по сути своей, а сказка подчас кажущиеся невероятной, в редких случаях, но имеет место быть, ибо граница между реальностью и фантастикой худа и тонка, так что и невидно её вовсе.
Андрей поднялся на крыльцо, и притворил криво сколоченную дверь, Давно не смазанные петли завизжали, заскрежетали от натуги. Зашедши за порог, дверь Андрей оставил чуть приоткрытой, так как в избушке было сумрачно. Он остановился, и беспокойные глаза его начали обследовать внутренне содержание избенки. Его эмоциональные переживания получили новую пищу, Андрей от всей души поразился богатому убранству. В ту же минуту дверь, взвизгнув, с треском захлопнулся, и Андрей чуть не подпрыгнул от неожиданности. Обернувшись, он увидел, что дверь закрылась, но позади ни кого не было. Стало темно, но глаза быстро привыкли. С бешеным стуком в груди, на негнущихся ногах он сделал несколько шагов, и оказался, как ему показалось, в обширных сенях.
Внутреннего пространства в избушки было преувеличенно много. Настолько много, что это строение ну никак не могло быть деревенской домиком. «Ну и изба, зайца гонять можно, как в старину говаривали» Андрей сразу то не догадался, что это вовсе не избушка, он то, зашедши в дом, по наивности своей, от того что, почувствовал родное, до последнего хотел увидеть уютную светлицу, да беловымазанную русскую печку в полдома. А ничего такого не было. Дышится как-то слишком вольно, чувствуется перенасыщение кислородом, и воздух такой свежий, морозный, аж в носу шипит. Только подняв глаза, да окинув взглядом несметные пространства, Андрей увидел, что это была огромная тёмная зала, не столь широкая, сколь вытянутая по длине и до бесконечности уходящая в высь. Повсеместно расставленные в шахматном порядке, крупные высоченные колонны, подпирают стрельчатый свод. Стен вроде бы и вовсе нет, только каркас да арочные конструкции, сплошь украшенные литоглификой. Обилие огромных стрельчатых окон расположенных очень высоко над головой, с разноцветными витражными стеклами-призмами. Струящийся свет, проникающий через них во внутрь, точно поляризуется, образуя радужные свечения мистического свойства. На некоторых окнах можно видеть мозаичные картины, сделанных по библейским мотивам. Пол будто вымощенный булыжником, не кривой, не покатый, а поразительно ровный, удивительным образом отшлифованный, гладкий. Здесь приятно находится. Религиозный благочестивый дух, витающий здесь повсюду, действует на человека изумительно лечебно, насыщает его блаженной силой. Благое священнодействие. Воистину, вместилище драгоценного мира. Какое единство духа, какая извечная мудрость таится в готических соборах.
Перед Андреем расстилала свой путь центральная галерея. Это была узкая прямая тропинка, огороженная частоколом колоннад. Не без удовольствия Андрей бродил меж этих каменных истуканов, дотрагиваясь до них, ощущал пальцами мертвенный пронизывающий холод. Они отстояли друг от друга в точном, выверенном порядке. Некоторые из колон были расписаны орнаментальной резьбой, отличной друг от друга. ни на что не похожей. Странно переплетающие рисунки; острые угловатые узоры, точно наскальная живопись в причудливом сочетании смешивались с какими-то таинственными кабалистическими знаками, видимо знаками древних цивилизаций или не менее древних духовно-рыцарских орденов. Наверное, они что-то означали.
Света не хватало, здесь он служил не для освещения. Свет, проникая из внешнего мира, буквально цвел всеми цветами радуги. разливался местами, придавал всему особую таинственность. Не естественный свет, обманывающий глаза.
Андрей не смело прошёл вперед. Толком он не знал, куда ему направится, в дальних краях залы, из-за сущей темноты, он ничего не различал. Не имея лучшего для себя варианта, он, бодрясь, зашагал вперёд. Каждый его шаг отражался звонким эхом, хоть он и старался ступать как можно мягче. Изредка он поднимал голову: не взбаламутят ли воздух своими перепончатыми крыльями, здешние хранители порядка – летучие мыши. Над головой царила мёртвая тишина, холодное молчание.
Неожиданно впереди вспыхнул свет, на мгновение ослепивший Андрея. Так уж получается, что если и происходит здесь чего-нибудь этакое, то непременно неожиданно, с внезапною силою поражения воображения. Свет заполнился местечково, метров в двадцати от Андрея, посреди повсеместно окружающей темноты появилось отчётливо освещённое пространство. И в это же самое время, ясный, но с металлическим, почти угрожающим, оттенком, прогремел вопрошающий голос:
— Мир материален?! А?!
Голос распространился по всей огромной площади проникая в самые укромные закоулки залы, но Андрей ни чуть не устрашился им. Он, ещё только-только зашедши в эту «избушку», почувствовал облегчение — на него нахлынуло его же собственное сознание, дотоле существовавшего как бы в не его. К нему возвратилось его же собственное, законное Я (то есть Эго), и он с того момента мог полностью, без посторонней помощи, располагать собой.
Это был Трейвис, со своеобычными ему манерами. Андрей вглядывался в только что вспыхнувший локализованный в пространстве свет. Этот непохожий ни на что свет, вёл себя странным образом; он округлялся, приобретал геометрическую форму. Андрей заметил, что это не привычный, не обыкновенный свет, а что-то более объектное, вещественное. Вроде это и не свет был, в привычном представлении, а совсем не понятное явление. Он не выразимо красиво трепетал, словно мерцал в темноте, такой изнеженный, обманчиво ласковый. Никакого видимого источника, которой мог испускать подобное свечение, Андрей не находил, как не пытался. Природа этого света становилась особенно не понятна, когда он вдруг, ни с того ни с сего, начинал колебаться, флуктуировать, словно множась порциями, и тогда цвет света постепенно изменялся от ярко-желтого до пепельно-белого. По-видимому, свет и был сам для себя источником. Он застенчиво, нехотя, поглощал всё вокруг, то есть, если так позволено будет выразиться, делал всё наоборот, то, что никак не полагается делать правильному свету; не освещал, не делал окружающие предметы ясными для глаз, не окрашивал в деталях их очертания, а как будто съедал их, пожирал без остатка. Больше всего на свете он был похож, по своим визуальным свойства, на плазмоидный шар, на светящуюся материальную субстанцию. Необычайной плотности свет, своего рода непроницаемая стена, и в тоже время удивительно пластичный. То, что могло находиться в нём, или в окружающем его пространстве, в пределах его осветительной способности, было, как будто затянуто тончайшей плёнкой, и корме самого света, о котором Андрей начал подумывать как о некой одухотворённой вещи, ничего не было видно. Яркость этого света была безболезненна, скорее даже приятна, и при иных обстоятельствах лицезрения подобного явления, можно было без конца купаться в положительных эмоциях, удивляться изобретательности природы, всхлипывать от завораживающего счастья. Сколько не старался Андрей разглядеть, до скрежета напрягая зрения, что это всё-таки такое, что же там может быть внутри, он всё время ловил себя на мысли, что ему всё больше хочется потрогать это на ощупь, так как объект этот, как ему казалось, становился всё более осязаемым, чётко выраженным, сформированным субпространством в пространстве.
Андрей, размышляя о материальности мира, и что он сейчас кому-то это докажет на примере, не секунды более не медля, вступил в свет. И ничего, собственно, не приключилось, его тело не разложилось на молекулы, молекулы не перетёрлись в атомы, атомы в свою очередь вели себя, как подобает их кажущейся неделимой натуре. Андрей даже ничего не почувствовал переступив эту своеобразную границу, никакого дурного влияния и враждебной силы со стороны этого светящегося источника не было, он лишь увидел, что не перестал находиться в сумрачных просторах готического собора, но пребывал в очень удобном. «хорошо освещенном» месте этого прекрасного исторического сооружения. Его окружала стена света, но теперь, как он мог уразуметь, лучами наружу, то есть туда, где только что стоял он, раздумывая о странности излучения, о природе этого света. Находясь здесь, в чреве этого парадоксального феномена, Андрею открылась, пусть только и на интуитивном уровне, естество этого необычайного явления. То, что он не мог видеть там, ему открылось во всех красках здесь. Тот мир, тёмный, выстроенный из камня мир, преображался, окрашивался во все различные краски, представал в новом сказочном, фантасмагорическом свете. Находясь внутри, в изнанки светового источника, Андрей мог со всей ясностью наблюдать, как зарождавшиеся лучики света, струясь золотыми волнами, выплывают из него, плавно разливаются по неизведанному миру, и, встречая на своем пути неодолимые преграды, разбиваются ярчайшими брызгами самоцветов, проливаются драгоценными слезами света. Андрей, не удержавшись, протянул руку к этим лучам, словно хотел их потрогать, ощутить их мягкое прикосновения, но это все ровно что, подставив руки солнечному свету в погожий утренний денёк, почувствовать только переданное солнцем тепло, и всего то. Здесь же хотелось ухватиться за свет, взять на руки, погладить его, одарить ласками, прижать к груди, омыться им точно водой, почувствовать на себе не только его тепло, но и физическую чувственность, его жизненное дыхание. Таким был этот непознаваемый свет, ни на что не похожий, не из реального мира. Можно неотрывно наслаждаться этим чарующим видением, с трудом представляется, что подобное может когда-нибудь наскучить. Это было изумительно красиво.
Но Андрей не мог стоять тут всю вечность на пролёт, тем более что время поджимало, и ему ох как хотелось, не затравливая самого себя, расставить всё по своим местам, урезонить и осечь. Внутри он ощущал на себе замкнутость пространства, в которое попал, и здесь было по-домашнему уютно, тепло, вкусно пахло табаком. Весь тамошний мир за этой световой стеной, теперь казался немного расплывчатым, мутноватым, точно затянутым желтым дымком, колеблющимся, словно залитый водой, как если бы смотреть сквозь жёлтую стекляшку. Находясь в самом источнике, Андрей не заметил ничего сверхъестественного, оказалось, что очутился он в скромной по размерам комнатушке, как раз в тех разумных пределах, которых бы сполна хватило двум интеллигентным людям, намеривающихся с пользой провести время.
В этой образовавшийся необычной комнате, в её центре, особняком выделялся изящный, с гравировкой, с кривыми массивными ножками приземистый ломберный столик, отличающийся своей благородной добротностью, высшей ценностью древесных пород; выказывающий статную свою аристократичность, изящную художественность полировки, принадлежность к высокому роду. Столешница столика, местами инкрустированная полудрагоценными камнями, была раскрашена золотой, серебряной и бронзовой краской, живописуя какую-то сцену средневекового сражения. По такой мебели можно было делать правдивые заключения о владельце; об избранности, элитарности этой персоны, с претензиями, не без почвы, на царское престолонаследие.
На столе были чинно расставлены предметы роскоши, никоим образом не от дурного вкуса: цветастые коробочки из бристольского картона с горой наполненных различного рода сигарами: здесь были толстобрюхие пузаны и подтянутые пижоны, короткие, но исполненные достоинства джентльмены, различаемые по телосложению, их объединяла принадлежность к высшему роду табачного искусства; аляповатые шкатулки, в которых искусно разместились на бархатном ложе курительные трубки, со всем многообразием форм и расцветок; миниатюрные табакерки, заполненные дурманящим табаком ценнейших сортов; различные приспособления для прикуривания: дорогие, драгоценные зажигалки, древние спички, и даже огниво; большие, откупоренные, и, как водится, початые, бутыли с шотландским виски, французским коньяком, её душой русской горькой и ещё с чем-то; изящная бонбоньерка шоколадных конфет с начинкой из алкоголя; различные сосуды для пития: бокалы, рюмки, стопки, почему-то, зачем-то граненые стаканы. Да и ещё какие-то пряности, сервировочные принадлежности, чаша с сухим льдом, зубочистки, белоснежные салфетки, пару вафельных полотенец, в общем, всё то, что вносило некоторую упорядоченную захламлённость. В общем, сам черт ногу подвернёт.
Разглядывать становилось невозможным занятием, это захватывало внимания, искушение, даже у непьющих и некурящих людей могло перерасти в нечто большее. А какой запах! Запах от всех этих вкусностей смешался в неповторимый букет. От такого купажа может случиться волнение в голове. Такое излишество туманило сознание. Благовоние, коим можно ненасытно питаться, амброзия! В общем, у самого черта могла вскружиться голова.
Ещё одним приятным моментом в комнате, стены которой запорошены золоченым свечением, был, выложенный из красных кирпичей, старинный камин, который не ловко, но верно разгорался. Сухие дровишки в нём потрескивали, глухо ворчало окутывающие их огненное пламя, и от того в комнате делалось уютно, размеренно, усладительно, на сердце легчало, а душа очищалась.
Рядом со столиком стояло глубокое, очень широкое, с высокой спинкой, местами казавшееся бесформенным, вольтеровское кресло. Словно реализовавшись из воздуха, и, потому оставшийся незамеченным Андреем за разглядыванием красот комнаты, сидел, погрузившийся всем телом в кресло не кто иной, как незабвенный, благочестивый Андреев друг, товарищ, и, в известном смысле, брат, а именно, не будем скрывать сей факт, подданный самому себе Трейвис Джеймс Барнел собственной персоны.
На лице Трейвиса застыла сияющая уморительная улыбка, глаза источали скупую дружескую слезу, и потому сверкали в отбрасываемом камином свете. Он молча протянул руку, указывая на стоящее в противоположной стороне кресло. Андрей был не возмутим, он и ухом не повёл и глазом не дёрнул. Он молча уселся, и тотчас же утонул. Он сразу почувствовал такое блаженство, такое расслабление, что все члены тела его, на мгновение, как будто отнялись. Андрей невольно испугался, что, наверное, отразилось на его лице, так как улыбка Трейвиса заметно расширилась, и готова была сорваться в не позволительный, обидный смешок, который обычно интеллигентно прикрывают ладошкой. Андрей отдался на откуп усталости, овладел лицом, и, положив руки на подлокотники, решил не прерывать молчание первым, уставился подозрительным взглядом на Трейвиса. Тот, сверкая улыбкой, но уже более сдержанной, закусив в белозубой пасти дымящуюся сигару, ту самую — пузатую и, чего скрывать, самую аппетитную из всех, время от времени, пуская кольца медвяного дыма, не хотел уступать в упорстве, также пристально глядел, не сводя глаз. Эта глухонемая сцена могла продолжаться сколь угодно долго, если бы не падкий на розыгрыши Трейвис, которому в очередной раз пришла на ум одна уникальная мысль, показавшаяся ему оригинальной, ироничной, уместной.
— Мир материален, — вместо приветствия повторил Трейвис, но уже заключая, а не вопросительно восклицая, — времени два часа, где ты шлялся? Я и ждать то тебя устал…
Андрей сжал кулаки. Он выждал значительную паузу, прежде чем что-либо произнести. Он поискал в голове ответ: ему хотелось ответить насмешливо, задорно, пошутить, короче говоря, но в тоже время с некоторой долей нравоучения, наставительно, укоризненно постукивая пальцем по столу, указывая тем самым на совершенную непростительную ошибку. Но он не нашелся, что же ему ответить в этом роде, и поэтому сказал то, что хотел услышать от него Трейвис. При этом он посуровел лицом, набычился, сделал мину:
— По пути мне встретилась классная девочка, она показалась мне привлекательной. Ей что-то надо было от меня, вот только я не догадался что.
Андрею хотелось, чтобы Трейвис прочувствовал, что он не прав, что поступать так с другом бесстыдно и даже как-то не по-товарищески. Что сегодня он чересчур переборщил и превзошёл сам себя.
Никто более не проронил ни слова. В комнате стояла тяжёлая тишина. Трейвису явно не нравилась ситуация, он начинал сожалеть, он никак не мог подумать, что Андрея может так обидчиво отреагировать. В конце концов, это его единственный друг, как никак двадцать лет вместе, без вот таких вот сцен, и после стольких лет дружеских сношений разрывать их по пустяшным делам было бы со стороны Трейвиса грязным свинством. «Ишь как насупился, смотрит как ястреб на воробья, как волк на ягнёнка, прямо съесть готов. Того и гляди изжарит взглядом. И что тут такого, я ведь хотел только расшевелить его, избавить от меланхолии и всего то. Ну, может, где-то и утрировал, но ведь не до крайности. Чёрт, чего это я себя утешаю. Слизняк…»
Тем временем. Андрей отдыхал, бросая негодующие взгляды, и не найдя более для себя приятного занятия, помалкивал. Сейчас он сидел и смотрел как Трейвис, меняясь на глазах, не выдержит пинков совести, заговорит что-то жалкое и нелепое о долгой дружбе, очистится, так сказать, от назидательного ментора. Он тоже в свой черёд предался раздумьям: «Трейвис Джеймс Барнел тридцати не полных лет. Брюнет, черты лицо приятные, даже смазливые, девушкам нравится, в связи с чем в браке не состоит. Рост 182 сэ-мэ, вес, ну на глаз 78 кэ-гэ, атлет, красивое сложение тела. Образование высшее, без особых претензий. Умён, верен в дружбе, в порочащих связях не замечен. Характер… характер… на жида похож, да простят мне добрые люди. Весёл, шутлив, задавака, та ещё душа компании, со страстями, однако же, расчетлив до педантичности. Строгий приверженец принципиальных взглядов, что, впрочем. не мешает ему их менять с завидной непостоянностью. Ранее не привлекался…»
Трейвис было разинул рот, но сразу же его прихлопнул, в миг рассудив, что эта мысль не годится. Он не знал, что сейчас думал Андрей, но ему очень хотелось узнать, он в этом нуждался. Совершенно неожиданно его посетила спасительная мысль, как это обычно бывает в минуты опасности, он решил, что лучше всего спустить все на тормоза, мол «ладно тебе Андрей супить нос, ты же ведь меня давно знаешь, ничего такого предосудительного я не сделал, хотелось, знаешь удивить чем-то не обычным…»
— Гм… ладно тебе Андрей… будет тебе, не обижайся. Ну что ты нос повесил, ты же ведь меня давно знаешь, ничего такого предосудительного я не сделал, хотелось, знаешь, удивить чем-то не обычным… извини… А? Из-ви-ни! – с этими словами Трейвис протянул руку, но теперь уже для приветствия.
Андрей решил выждать эффектную паузу. Он не шелохнулся и только в уме стал отсчитывать положенные секунды, смотря глаза в глаза молящему о прощение Трейвису. …28,29,30.
— Пожалуйста, извиняю, потому что есть за что. Я, признаюсь, и не надеялся услышать такого раскаяния. Послушай, в детстве ты был гораздо более… взрослым что ли. Да именно взрослым, организованным, рассудительным мальчиком. А что сейчас – расшалившийся, необузданный мальчишка. – Трейвис воссиял. Андрей пожал руку, вызвав тем самым у Трейвис, пропустившего мимо ушей нотации, нескрываемый восторг, они обнялись. Трейвис лучился белозубой радостью, он тоже отсчитывал в уме положенные 30 секунд, Но Андрей этого не знал.
— Закуривай.
— Я не курю. Мне нельзя.
— Перестань. Здесь можно. А тебе даже нужно, потому что ты не куришь. Я ведь тоже не курю, но здесь всё можно. Вот и выпивка. Угощайся.
— Нет, не буду, и не уговаривай, а алкоголь вообще скоро выйдет из моды.
— Да в странное время мы живем. Ты знаешь, мне рассказывали, что некоторые несознательные личности, из ушлых, неоднократно пытались выяснить. сколько вообще надо здесь пить чтобы опьянеть, ну… так сказать, основательно набраться до забубенного хмеля, до греховного бражничества, чтобы не чувствовать землю под ногами, до лежачего положения то есть. Вот у людей стремление к научным исследованиям! Да? Остаётся только позавидовать. Правда, это алкогольное пиршество ни к чему не привело, сколько бы они не старались. Дохлый номер. Не пойми меня в буквальном смысле. Только по возвращении чувствовали себя не много не в своей тарелке. Но ничего похожего на похмелье, так состояние лёгкого поветрия в голове. Та же ситуация с наркотиками, с любыми. Пробовали со всеми, и со всеми один и тот же результат. То есть никакого результата, какого бы хотелось. Здесь они не действительны, мозги сопротивляются, как и положено всякой хорошей материи. А ещё знаешь, — Трейвис затянулся и от удовольствия причмокнул губами — я лично знаком с парочкой, которые пробовали здесь заниматься… м-м-м… непотребством, срам делали, что есть сил, ну ты меня понимаешь. И то же самое, ничего не получилось, никаких экстремальных переживаний, я имею виду. Нет с этим у них всё нормально, но никакого особенного удовольствия. Они это сравнивали с эротическими фантазиями, с навеянными этими фантазиями красочными пластичными сновидениями известного содержания. И ничего больше.
Трейвис с равнодушным видом рассматривал носок своего правого ботинка. Всё это время, Андрей молча сидел и следил за ним, любовался им, но Трейвис как-то этого не замечал, видимо беззаветно увлёкшись тем, что рассказывал. Когда Трейвис смолк, продолжая курить и смотреть в задумчивости в сторону, Андрей, подождав немного, вздохнув, сказал:
— Я знаком с этими «исследованиями» как ты их назвал. Читал в научных журналах.
— Такое публикуется в журналах?! – Трейвис на полсекунды оторвался от ботинка и изумлённо посмотрел на Андрея, на лице его вновь заиграла саркастическая улыбка — Они иллюстрированные?! С картинками! Надо бы и мне почитать. М-м-дя… Ну, да и бог с ним – Трейвис закинул ногу на ногу и уставился на Андрея — Как твои дела дружище? Как служба?
— Ничего, спасибо — сухо ответил Андрей
— Ни хочешь говорить, и не надо – Трейвис снова перевел взгляд на свой ботинок, ничем казалось не примечательный, весьма обыкновенный ботинок – Не понимаю только чего секретничать, не уж то правда работать на правительство не почтительное, неуважаемое никем занятие, да так, что и сказать об этом стыдно – Трейвис оскалился и взглянул исподлобья – Завидно что ли Вашим? Опять, наверно, что-нибудь замышляют против моего славного отечества. Андрей нахмурился, он подумал, что не спроста Трейвис сегодня разыграл комедию.
— А что им замышлять. против твоего славного правительства. – взбеленился Андрей — Не пори горячку. Ты начинаешь меня раздражать своими глупыми выходками. Ты мне сегодня не нравишься, успокоиться никак не можешь. Что с тобой — вожжа под хвост попала? Или тебя что-то беспокоит? Стряслось что? Так расскажи, расскажи, а трепать в напраслину мои хиленькие нервы не зачем. Андрей заметно осерчал, но голос звучал спокойно, невозмутимо.
— Я тебя спросил о работе, Андрей! И меня ничего не беспокоит, разве что только мой ботинок – он опять бросил отчаянный взгляд на ботинок, как будто не хотел оставлять его без внимания – а вот что тебя беспокоит, меня очень беспокоит… черт. интересует меня очень сильно – Трейвис на полтона повысил голос.
Глаза их встретились. Андрей сидел, расслабившись, сложив руки на груди. По его невозмутимому лицу невозможно было узнать, о чём он мог в настоящий момент думать.
— Что с твоей обувью? – членораздельно произнёс он – жмут? Андрей слабо улыбнулся.
— Да нет. Как они мне могут жать, когда я их сам подбирал – ухмыляясь, ответил Трейвис – Нет. Понимаешь, они… мой правый ботинок… дело в том, что сейчас он коричневый, а совсем не давно он был чёрный… И я жду, когда он снова станет черным. С левым та же самая история. Только я за обоими не могу уследить. У них разное временное распределение. Когда правый уже коричневый, левый ещё чёрный, а когда этот левый становится коричневым, правый остаётся коричневым, и снова, правый – чёрный, коричневый – левый, и уж тогда никак не разберешь кто из них правый, а кто левый.
Выражение лица Андрея ни сколько не изменилось, он продолжал смотреть, как Трейвис, с озабоченным видом вертя перед его носом своими ногами, стремился доказать правдивость своих слов. Ботинки были коричневыми. Оба.
— …ты просто в другой системе отчета находишься – твердил Трейвис Влияние наблюдателя на эксперимент. Вижу, ты не веришь – отчаялся он — Вижу, что есть чему не верить. Трейвис плюнул, разумеется, понарошку, устроился поудобней в кресле, закинул ногу на ногу. Он повёл уголком глаза – ботинки коричневые, оба. Трейвис сплёл пальцы, положив руки на грудь, передразнив тем самым Андрея. Андрей глубокомысленно молчал.
— … ну хорошо с ботинками мы разобрались – не без иронии сказал Андрей – коротко говоря, бредятина полная. Ты хотел мне сказать ещё что–то… помимо ботинок. Андрей спокойно улыбался.
Лицо Трейвиса как будто изменилось, теперь он глядел на Андрея с каким-то исследовательским прищуром, с недоверием и озабоченностью во взгляде, рассматривая его вдоль и поперёк, ища не понятно что. С противоположной стороны на него смотрели два глаза знакомого ему человека, который сидел и силился, сдерживая свое раздражение внутри себя, до определённой поры, конечно. Глаза его были тоже не хороши, хоть и без прищура, но бесцеремонно въедливые, как глаза опытного патологоанатома. Друзья чувствовали, что между ними легла тяжелая тень неясных противоречий, закралось обоюдное подозрение, и оба, понятное дело, желали как можно скорее преодолеть это недоразумения, но никто не хотел идти на личные уступки.
А время то шло, его никто не останавливал. Минута за минутой, атмосфера становилась невыносимо тягостной, и каждый чувствовал непреходящую глупость положения, и нелепую неловкость за себя и за другого. Трейвис уже смотрел не на Андрея, а праздно в сторону, разглядывая огонь в камине; он знал, от чего тот бесится, но ни хотел этого признавать, потому что ничего плохого не хотел, и это правда. Огонь, под его испепеляющим взглядом, вёл себя неестественно, и как будто танцевал, подхватываемый неуловимыми порывами изменчивого ветра. Андрей вслушивался в тишину, поленья, пожираемые языками пламени, размеренно потрескивали, и эти звуки удивительным образом укладывались в незатейливый нотный альянс, и Андрей невольно присвистнул, когда, наконец, уловил знакомую мелодию; взгляд его отчего то потускнел, он натужно размышлял.
— О, Я — Вечный Жид! – проговорил несколько напыщенно Трейвис.
Андрей примирительно улыбнулся, и Трейвис в ту же секунду уловив его реакцию, раздался упоительным коротким смешком.
— Ра-зу-беж-дать не стану – скача по слогам от прорвавшегося смеха, сказал Андрей.
— Ты слышишь – неожиданно спросил Трейвис, по-детски расплывшись в улыбке
— Что?
— Тиканье, часы тикают, не слышишь?
— Нет.
— Подожди… а сейчас? — произнес улыбающийся Трейвис, с видом радиолюбителя, настраивающий приёмник на любимую волну.
— Сейчас слышу
Трейвис усмехнулся, издав при этом неопределённый звук, похожий на горловое «Аха» — Здорово, правда. Тебе нравится?
— Нравится – с лица Андрея не сходила улыбка, и он, как и Трейвис проникновенно слушал тиканье.
«Тик-тик-тик-тик-тик …»
— Удивительно всё-таки.
— Что тебя удивляет?
— Да всё это… Время есть, идет своим чередом, а узнать о нем никак нельзя. Часы тут даже не врут, а просто отказываются работать, а они ведь измеряют время, показывают его. Как так? А, ученый?
— Дитё, раньше Вы не любопытствовали. Пользовались и всё. Э-кх-гм. Время вполне физически существует, но здесь оно свернуто, то есть существует только для нас с тобой. Оно не распространяется дальше узко локализованного пространства наших сознаний. Ну, как тебе объяснить…
— Уж потрудись, потрудись.
— Ну, то есть действует как бы по памяти. Мы помним имена близких, номера их телефонов, судьбоносные даты, то, что помним всегда, и вряд ли когда-нибудь забудем, даже если очень сильно захотим. Так и время. Ты же не смотришь на часы, чтобы узнать скорость течение оного, а чтобы выяснить, сколько его в данный момент в данной местности. Здешнее время такое же, как и настоящее, с одной только решающей разницей, что течёт только для нас двоих. Это как часовые пояса в разных частях света,…хотя, нет, аналогия не совсем удачна. Поэтому часы ведут себя безрассудно, как генератор случайных чисел, пространство для них изменилось, а привычки остались. Что же до пространства, то его можно сравнить с римановым пространством, со всеми вытекающими отсюда следствиями. Я думаю, ты меня понял, в общей канве, так сказать, а больше и не надо.
— Ты знаешь, интересно. Я…
— Да, очень. Ещё будут вопросы? – раздражаясь, перебил Андрей. Трейвис осекся и отвернувшись в сторону снова гипнотически уставился на огонь в камине; в эту секунду ему не хотелось смотреть на Андрея. Вокруг опять повисла глухая тишина, опять воздвигнута стена непонимания.
Как-то внезапно Андрей решил, что это уже слишком, и невнятно, про себя, чернил Трейвиса плохими словами. Его снова бесцеремонно разыгрывают – так он это понимал. «К чему эти вопросы. Что за человек! Не хочет, не желает расставить всё по своим местам, развеять скопившееся недоразумения, как подобает порядочным людям. К чему он клонит, куда ведёт? Предпочитает кривляться и ловчится, выдавливать гной. Засран…» Андрей надулся и раскраснелся, уши его горели, шея и затылок заныли тягучей болью. Он принялся свирепо чесать не существующую щетину, уткнувшись взглядом в пол.
— Странно, — произнёс чуть слышно, Трейвис, — чёрт возьми, ведь на этот приборчик возлагали большие надежды и чаяния. Люди сделали его для людей, чтоб те находили себя, сближались с другими, чтоб они не были одиночками, а искали что-то общее, объединяющее, чтоб сблизить человека с человеком. А вышло всё наоборот… совсем по-другому. Ещё хуже. Людей развелось видимо-невидимо, и сделать так чтоб они встали в строй, в одну шеренгу, наверное, уже не представляется возможным. Люди стали ещё дальше отдалятся от себе подобных, озабоченнее к своей личности. И когда это человек превратился в скучающую тряпичную куклу? Всё изменилось, когда кому-то (кого обуяли благие побуждения) взбрело в голову, и он придумал нечто, еще не бывалое, до того не виданное. А оказалось, что это опять притворство, очередная человеческая глупость. Всё изменилось не по задуманному, в худшую сторону, как это всегда бывает. Как это по-людски, по-человечески – изобретать себе назло, и другим во вред. Нет-нет, вышло всё не так… Люди друг друга боятся, у каждого ведь своё мнение, свои цели, и каждый боится, прямо трясется за них, что их у него отберут – изничтожат его самого… С того самого момента как я с тобой познакомился, у меня больше не было друзей, и вероятно больше не будет… Тебе никогда не приходило в голову что люди… это всего лишь люди. Они рождаются, живут, а когда живут, обязательно что-то делают, выдумывают, копошатся, резвятся, развиваются, уничтожают, созидают, и снова разрушают… ничего ведь вечного нет – то что когда-то создано, когда-нибудь будет разрушено. а потом люди умирают, совершенно неожиданно, как будто смерть их кому-то очень необходима. Конвейер… Массовое производство – низкокачественная продукция. Иногда, правда, появляются высококачественное изделие, но эти экземпляры исторической редкости. Божественная сборка. Исключения из общепринятого. Несчастные… Нет людей таких. Перестали люди быть – такие, что несут крест свой всю несчастную жизнь свою, и мыкают горюшко вплоть до царствия божья, до рая небесного. Как рождаются по замыслу несчастными, так и умирают, не познав мирских благостей. Для того и рождаются, что, испытав тление телесное, душой возрадоваться. А сейчас что? Вот это всё. На, бери, получай. Получаешь, хоть и не заслужил. Чем не рай земной рукотворённый?! И у каждой свой, какой надумал, такой и получай, и ничего взамен отдавать не надо. И если Тот рай – обитель светлых непорочных душ, не такой как этот, зачем он вообще нужен. Хорошо б чтоб его и не было в таком случае. Потому что этот лучше.
«Мысли, мысли, мысли – откуда вы только берётесь, где рождаетесь, из чего происходите. Да ещё такие нелепые. А как вас понимать? Вы же непредсказуемые, выскакиваете, как выяснилось ниоткуда, и ведете себя как умалишенные. Чего это он говорит — лжемудрие какое-то, ещё никогда от него такого не слышал, а если и слышал, то это был не он, а я »
— Хорошо так сидеть, попыхивая сигарой, так от нечего делать, рассуждать о смысле жизни и о судьбе мира, когда от тебя ничего не зависит и мало что требуется, у уж конечно не требуется ни какой ответственности. Особенно, когда зад в мягкое укутан и в тепле содержится. Да ещё и рыльце в пушку. Могу тебя уверить, не всё так страшно. Меня вот что интересует как ты, братец, докатился до такого. С чего вдруг? — Андрей смолк. Ему было, почему-то противно смотреть на развязно развалившуюся в кресле фигуру, и он не мог знать, что раздражение красноречиво выступило на его лице. Ему не понравилось его реплика, и он совершенно перестал понимать, что такое происходит, и почему сидящий напротив говорит такое, отчего внутри у него будто желудок леденеет.
Он только мельком взглянул и сразу отвернулся. Трейвис сидел, как маленький ребенок, у которого болит живот или скорее как не приличная женщина; закинув ноги на подлокотник кресла, он сидел, опираясь на левую ягодицу, боком облокотившись на спинку кресла, безвольно уложив голову на подголовник. Его руки держались за живот, и весь он показался каким-то обмякшим. И если учесть, что в зубах у него была по-прежнему зажата тлеющая сигара, вид он имел крайне противоестественный, несуразный какой-то. С потухшим взглядом он смотрел на движение огня, и, наверное, управлял этими движениями. Так, во всяком случае, могло показаться со стороны.
— И потом – в не решительности прошамкал ртом Андрей, будто прожевывая язык – чего это тебя в религию затянуло? Ты же ни в кого и ни во что не веришь. В том числе и в Бога. Да и кто сейчас во что верит? Я вот не верю во второе начало термодинамики. Ну и что. Дураком меня назвать нельзя. И сам я знаю, что не дурак, но верить отказываюсь. А что верить в бога, когда всем хорошо? Разве только для того чтоб было ещё хорошее. Сытые же все и довольные. Люди достигли той степени самостоятельности и, пожалуй, невменяемости, что в боге перестали нуждаться. Сами как-то справляются, без Высшей Силы. Сами себя восхваляют, сами себя наказывают. Нагадят себе под ноги, учуют носом, и винят сами себя – Господи как же Ты допустил. Так что не думай сверх своих возможностей. Экономия мышления — отрезать всё не необходимое, и то в чём пока слабо разбираешься. Слышишь меня?
— Что? – спохватился Трейвис, не хотя прервавший свои раздумья. Он посмотрел на истлевшую сигару, и неряшливо бросил её широким жестом на массивную пепельницу. – Да, конечно,… я думал. Ты прав. Но ведь это как-то должно быть связано. Все эти бесчисленные попытки осчастливить человечество в обход божьего промысла. К чему они приводят? Я думал об ограниченности, о замкнутости этой ограниченности.
— . – У Андрея от удивления приподнялась правая бровь и в след за ней покосился левый глаз — Не печалься, не один ты такой. – злорадно заключил он – Это ещё не диагноз.
Трейвис пропустил насмешку мимо ушей. Весь его вид говорил о безразличии к насмешкам и ко всему, что сними связанно. Он с укором, исподлобья взглянул на друга. Ему не нравилась дикарская ирония, и ещё меньше располагал к разговору шутовской настрой Андрея, детская сердитость которого не проходила.
«Вот, значит до чего мы дошли. Каков фрукт. Чего же дальше будет? Страшно подумать даже. Всё-таки любопытно чего он задумал, но он на это ведь и рассчитывает, что мне станет любопытно. Хороводится, зараза. Игру какую-то выдумал, терзает, гложет мой разум и сознание. И какого хрена? Какого?»
— Об ограниченности, так об ограниченности. Благоволите. Вещайте же, судырь – С деланным интересом, Андрей вопросительно выделил слово «судырь» преувеличенно поставив ударение на «Ы»
— Я размышлял об ограниченности природы – начал со спокойной серьезностью и невозмутимостью Трейвис — Природа, дорогой друг, в своем эволюционном творчестве чрезвычайно ограниченна. Почему?! Да взять хотя бы инженерную суть человеческого существа! Человек ограничен своим разумом. Разум ни есть превеликая радость и безграничная гордость. Совершенство разума ограничено временем развития. А кто знает, сколько уйдет времени, что бы разум развился до той степени, при которой человек, мог бы не стесняясь, и без глупой гордости и «самусебялюбия» оправданно назвать себя Человеком. И Природа сделала это с нами (а сделала это именно Она) не потому что ей так было угодно, не из продуманного расчёта, не ради гомеостатического саморегулирования, а просто потому, что она ограниченна. О Природе нельзя говорить как о человеке. Природа – это Бог! Причём тут абсолютно не важно, каким способом мы получились: культивировали ли нас пришельцы, микробы ли из космоса напакостили, библейский ли это акт творения. Кстати, есть версия, что эти процессы цикличны, взаимообратные. Эта ограниченность ради нашего же блага, также как и ограниченность Природы, но только для нас – людей. Развитие, что почти всегда означает, эволюцию, имеет не точное, но ограниченное число инвариантностей. Это может, с большой степенью вероятности, объяснить существование в давнем прошлом древних цивилизаций, которые, как ни крути, не оказали должного влияния на нашу цивилизацию. Те видимо тоже, невзирая на то, что мы гордимся их многовековой мудростью, были, по сути, болванами, иначе бы не вымерли. Почему мы развиваемся, прогрессируем именно так, как Мы это делали, делаем, и будем делать. Возможно, где–то, когда-то по ходу своей неказистой истории Мы допустили необратимую неисправимую ошибку, повлекшая в череде лет наше сегодняшнее состояние, которая в будущем, может быть только через миллионы лет, приведет нас к гибели, и, что почти наверняка, к самоистреблению. Бренность существования. Это ошибка стала направляющим вектором, ошибка, лишившая людей радости вечного развития (в человеческих масштабах, конечно же). И последующая за нами цивилизация, заметь, будет знать о нас не больше того, что мы знаем о майя, ацтеках, атлантов и прочая. Теперь понятно, что польза, полученная от мозгов Эйнштейна, Ньютона, Циолковского и иже с ними, может быть оказаться на поверку не такой уж и пользой, пользой с противоположным знаком. Хотя, конечно же, да и скорее всего, дело вовсе не в них. Дело то… дело то в ограниченности.
«Черт, что это с ним? Не может же быть, чтоб он играл, выкаблучивался. Обычная меланхолия? Не верится. Кого-то он мне напоминает. Ну да, меня. Играет, паскудник, потешается. И смотри, как хорошо, как профессионально. Друг ты мой Гораций. Фиолетовый стал от натуги, с прозеленью. Злокачественные миомы катарсиса. Душевные сопереживания болеющему разуму. Пароксизмальная интроспекция. Черти!»
— Ну и к чему всё это – спросил Андрей с сердцем.
— Я к тому, что человеческий разум не в силах придумать того, что само по себе не повредила бы ему самому. – Трейвис заметно оживился этим вопросом, наперёд предугадав, что его услышит — не может, не так всё устроено. Поэтому разум ограничен Природой, а Природа, если подумать, ограничена разумом. Вот так.
— Женится тебе скорее надо…
Трейвис в первый раз за последнее время ярко улыбнулся, как ему было свойственно, и, как сама невинность воззрился маслянистыми очами на Андрея. Андрей, почувствовав на себе ласкающий взгляд, чуть заметно заерзал в кресле, очень нервничая, боясь своих же мыслей – странных, небывалых и грешных. Вдруг он вспыхнул и почти подскочил, подобно человеку севшего на что-то острое. На лице его явственно читался вопрос – «неужели я сказал это вслух?» Он покраснел пятнами, пятна постепенно расплывались по всей окружности лица и сливались в одно большое пятно.
«Ну вот сорвался, чего и следовало ожидать. Как быть, как быть? Какая дурацкая привычка доверятся всем подряд, постоянно попадаться на крючок ловкому трюкачу, быть всегда одураченным? Может и есть в этом униженном положении какая-то прелесть, душевное величие жертвы, например, но она мне не понятна. Но каков плут?! Мастер! Мерзавец!»
— Как мне на это реагировать? Люди странные существа. Они вроде бы и согласны, что животные инстинкты это плохо, но, почему-то, держаться за них, как за святое. Как будто если у них отнять это святое, они сделаются недочеловеками, то есть я хотел сказать богочеловеками. Вот и доходят до крайностей.
Андрей обессилено посмотрел на Трейвиса. Он вдруг почувствовал ужасную усталость от этого нелепого, не нужного, какого-то бессмысленного разговора, где он, по всей видимости, безропотная марионетка, ничтожная, ни на что негодная игрушка-автомат. Накопившаяся внутри злость, и детская жалость к самому себе, настолько обострились, что Андрей уже было, решился пойти на крайности. Эти не прекращающиеся непонятные перепады настроения, чередующиеся страх, ненависть угнетение, безропотность сильно измотали его, а он не мог даже найти им объяснение. Его болеющий разум, всегда и везде отличавшийся рассудительностью и логичностью, из последних сил сопротивлялся этому и искал какие-то варианты разумного выхода из этой не понятной из-за своей не человеческой запутанности ситуации. Болеющий разум Андрея был прав, потому что в любых ситуациях сохранял холодность и неподатливость. Разумом своим он понимал, что это неуправляемая дикарская шутка, что человек этот, может быть, даже помешался, и продолжал ломать комедию из-за того, что ни что не сдерживало его более. Его не покидала до последнего уверенность в скором прекращении этого клоунского буйства, которое при всей неразумности и несообразности, вызывающие головную боль, всё-таки каким-то образом подчиняется несгибаемой воли его изболевшего разума. И вот на этих вот рассуждениях разум Андрея давал трещину, пусть маленький, но огрех в логических исканиях, цепочка не замыкалась, а всё более устремлялась, буквально рвалась в бесконечное. Разум терял волю к борьбе за его величество порядок. Хаос мысли заполонял всё вокруг, тихонечко загромождал всем не нужным и бестолковым, чтобы человек скорее потерял все свои силы, и перестал быть способным к сопротивлению.
— Как я должен на это реагировать? – одышливо спросил Андрей, сам не понимая тот сарказм, который он вложил в вопрос.
— М-м-м? – у Трейвиса приподнялись и опустились брови – с этой ночи я начинаю бороться с пороками. С сегодняшней ночи это моя внутренняя идея, мера нравственного поведения. Вот не могу только выбрать каким именно способом мне вести борьбу перед… э-э-э… нечистоплотным лицом захватчика.
— Зачем тебе,… а впрочем, тебе как раз и надо… бороться. Но может быть у тебя другая причина? Так зачем же?
— Ну, возможно потому что я человек, которому небезразлично, что он человек. Представь себе, что большинству людей это безразлично, не интересно. Какая им разница человек он уже, или так и остался обезьяной без видимых отличий. Они не мучают себя подобными нравственными силлогизмами. Обезьяны тут при чём? М-м-м. Видела бы эта обезьяна, во что её превратили. А ведь она не давала согласия. Её никто не спрашивал, хочет она или не хочет. Поиздевались над беззащитным животным, «наэволюционировались», и что из этого получилось. Да и вообще, судя по некоторым людям, не всякая обезьяна захотела перестать быть обезьяной. Говоришь, не впутывать сюда животных – человек царь природы, венец творения. Казуистика! Чего? Я так и думал, что услышу это от тебя: «человек — это звучит гордо» Антропоцентризм! Антропоэгоизм! Вся человеческая история доказывает, что обезьяна – это звучит гордо. Что человек? Ну, так ведь и я о человеке… Человек это та же самая обезьяна, подобный ей, её подвид, одно семейство. Как бы не фыркали апологеты других теорий, я твердо стою на своем. Я доверяю Дарвину, умный, самокритичный был человек, всё твердил о происхождение видов дурачок. Подумай только, какое сходство! Во всем! И заметь, ни какой этики размножения. Первобытный промискуитет, прямо какой-то. Да каждый уважающий себя человек, который доказал себе самому, что он не обезьяна, должен умственно талдычить себе молясь перед образом: Человек – ты глуп, знай это, думай об этом, и по чаще напоминая себе об этом; чтобы, чего доброго, не пришла в голову потаенными путями негодная, паршивая мыслёнка возвратиться к кровному облику, вернутся к наследству предков.
«Бог мой – помоги мне! Зачем он это делает – говорит то, что не думает, в чём он давно разочаровался, то, что не стоит для него и ломаного гроша? Зачем он смеется надо мной? Что не даёт ему успокоится? Зачем он вообще со мной говорит?! в таком провокационном тоне»
— А если брать в масштабе всего человечества? – продолжал Трейвис, указывая пальцем в воздух — можно, правда, взять, для наилучшего результата, только разумную его часть, но ведь всё равно – бездна греха. И вообще для кого писаны библейские заповеди? Вот ответь мне. Какой нормальный разумный человек их соблюдает, живёт по ним? Что, те, кто завещал их будущим поколениям, были какими-то другими, не разумными людьми? Или может они наперёд, сквозь пучины время, были убеждены, что из потомков ничего хорошего не получится. И ведь они, по большому счёту, в своём убеждении оказались правы, просто потому, что ни одна живая душа не безгрешна. Вкусили, значит, с древа познания, по собственной воли обрекли себя на вечные муки знания добра и зла. А представим себе, что если всё разумное человечество вдруг образумилось, общим маршем вступило на путь истинный, сколько бы тогда высвободилось, прости меня Господи, материальных ценностей! Все чтят и соблюдают заповеди, следовательно, сколько бы человечество сэкономило на общих расходах, допустим электроэнергии? Люди же любят посчитать, сколько они бы сэкономили, если б сэкономили… Все живут в счастье и гармонии, а рост экономики, помимо всего прочего, ого-го! К сожалению, это можно только представить.
— Что ты мелишь, чёрт! – Андрей вспыхнул как спичка, и сам удивился энергетики своей злости, внутри у него точно что-то разорвалось. Голос его, отрывисто скрипнув, сорвался, и на слове «чёрт» дал петуха. Эти вслух произнесённые слова одернули Трейвиса, лицо его приняло какую-то непонятную знаменательную форму, таинственную причудливость форме придала скользящая тень легкомыслия. До него как будто дошло, но это было только видимость.
— Прекрати сейчас же! – возопил снова Андрей. Внутри у него всё содрогалось от внезапного приступа злости. Злость была не простая — её навеял неудержимый исступлённый страх перед беспомощностью разума – злость на самого себя, злость, которая вымещается на другого человека и не подозревающего что он — та причина, которая вызвала столь бурную нервическую реакцию. Вдобавок и как следствие, у Андрея мешался рассудок. Какими-то непостижимыми силами он осознавал это. Он чувствовал, что его голова принадлежит кому-то другому, совершенно постороннему человеку, и в то же время не переставал отождествлять его с собой. Нет, он не говорил с ним, сталкиваясь лоб в лоб, с неизбежными противоречиями непременно возникающими между двумя антиподами. Он и не думал, что кроме его самого есть кто-то ещё, обитающий в тесном пространстве мира разума, принимая за само собой разумеющиеся, что это просто-напросто невозможно в принципе.
Он разговаривал с ним рассуждая, как делают многие и многие нормальные мыслящие, люди, не дающие себе отчет, что делают это, воспринимая за безвредную привычку, и почитая за неумолкающий голос разум. Но в случае Андрея не он Сам разговаривал с этим неизвестным внутренним голосом, кидая ему на разжевывание свежие мысли для всяческого одобрения и признания, не вопрошал к нему безответными риторическими вопросами, которые терзали его – Андрей сам того не замечая потерял эту способность. Все переменилось. Когда-то приглушенный, попискивающий голос разума, теперь играл первую скрипку, а Андрей даже не осознал всей происшедшей метаморфозы, потому что это был он Сам. Раньше он втихомолку, боязливо шептался со своим отражением, стоя к нему спиной, сейчас же он оказался лицом к лицу с тем, кто был им самим.
Андрей, как это и бывает после приступа необоснованной злости, быстро обмяк. Сила его тела после резких перемен настроения организма от вялости до взбудораженности, вконец размякла, обессилел и его разум. Перед ним были сверкающие живым блеском глаза Трейвиса, говорящие о многом, что не выскажешь словами, но Андрей дичился этого взгляда.
«Всё-таки он желчь. И нечего спихивать всё на конфабуляцию. А у меня дегистенезия желчевыводящих путей. А он все-таки желчь. И дерзкий малый. и желчный. Однако же светлого ума змий. Маленький человек, находящийся в полной зависимости своих пороков, в рабском покровительстве даже не животных, а человеческих инстинктов. Мир многообразен потому, что пороки многообразны. Пороки многообразны потому, что инстинкты разнообразны. Борьба с этим – тщета и суета. Что делать? Кто виноват?»
— Да… — в голосе Трейвиса почудилась доброхотная интонация — рациональное плево которое по рассеянности забыли отделить от абсурдного зерна.
Андрей шумно дышал через нос, краснота его лица перешла в багровый оттенок, глаза налились кровью, и точно змеиные ничего прекрасного и жизнестойкого не выражали. Человек потерял лицо. Андрей перестал быть похож на себя, и Трейвис, озабоченно стал оглядываться на Андрея, нерешительно вертя головой, когда тот всем корпусом выдвинулся вперёд, огненным взглядом впившись в Трейвиса, готовый в любой момент броситься на него с жесткостью озверелого животного. Человек вышел из себя.
Трейвис остро нуждался в знание мыслей Андрея. Он начал говорить не много сбивчиво, но зато как можно более располагающе, постепенно набирая обороты, как опытный, битый всеми правдами и неправдами трибун, слегка прикрывающий незначительный смысл своей речи неким ещё более незначительным лживым таинством; стремясь, чтобы каждое тщательно подобранное слово имело смыл неотделимый от контекста, заискивая слушателю вкрадчивым размеренным голосом, со сложной гипнотической артикуляцией, чуть пришепетывая. И он с кошачьей радостью стал замечать неуловимое изменения происходящее в Андрее, приручая его словесными пассами, завлекая, обвораживая, и немножко обманывая. Совсем немножко, самую малость, для предания особо праведного колорита отповеди.
— Ох сложно… как сложно. М-мда. Вечная борьба, междоусобица… Сознание вершит ужасные вещи над человеком, заставляет делать плохое, а подсознание, готово рваться на части, только лишь бы уговорить человека сделать хоть какое-то добро, пусть самое маленькое, незначительное, но сделать. И ведь оно всегда проигрывает в этой вечной борьбе… подсознание… потому что оно, как ни странно, «под», униженно, узурпировано, задавленно. Может мир человеческий и есть воплощение сублимированного зла. Подсознание слишком добро чтобы одолеть зло злом, а его только так можно победить, но добро можно победить добром, потому что зло может сделаться добром. И что-то говорит во мне, что это так и есть, но… Но! Но только не здесь. Не здесь, мой друг. Там в нормальном, настоящем мире, в мире евклидовой геометрии и ньютоновской механики всё просто, всё понятно… хочется думать. Здесь всё по-иному. Другая геометрия, другая механика. Тутошние сознание и подсознание связаны вместе, равноправны друг другу. Они не мешают друг другу, не конфликтуют, в каком-то роде держатся сообща, и посреди этого затишья неизбежно появляется нечто другое, совершенно другое. Вот только что? Что?! Мне не понять… Человек тут неизбежно, неизбежно изменяется – совершенно другое существо… совершенно неизбежно…. Может быть, тут и бога нет? А? А может Он здесь, именно здесь, а не там. Там Его нет, там Он не нужен уже давно, здесь же Он ещё в силах нам помочь, перевоспитать что ли, перенаправить заблудшее человечество…
И не то чтобы не верили. Верят! Ещё как верят! Как же не верить. И никакого кораблекрушения вера не терпела от суетности ума, или от чего-то там ещё. Верят, только забыли в Кого. Дикие же, разумные. Забыли о Боге. Так, вставляют промеж слов, стремясь предать своей речи многоликую истинность и недоступное величие…
Потихонечку Трейвис умолкал, понижая громкость голоса, словно рассказывал сказку зевающему дитю, отходившего ко сну. На Андрея он не обращал прямого внимание, но он следил за ним, ловя каждую эволюцию движения его тела, поворот глаз, подергивания лицевых мышц. Когда отведённое время для эффектной паузы истекло, Трейвис продолжил говорить с пафосом предсказателя, но всё тем же тихим, еле слышным, спокойным исповедальным голосом, громовым отзвуком диссонирующий в голове безвинного и беззащитного слушателя.
— Нет, нет, нет, не доживёт человечество до своего логического конца, и не сможет и не сумеет – захлебнётся в своих же собственных потребительских отходах. А когда захлебнётся, отведает. Вкусят люди, так сказать, свое же собственное… кашицу, поймут, что не вкусно, гадко, и только тогда все вдруг разом станут бедными, голодными, несчастными. Равными. пришли люди, и всем стало плохо. А потом? Что же будет потом? Прилетят спасатели рода человеческого, благородные, но отчаянные ассенизаторы, те самые, оплёванные и охаянные утопающими, разведут планетарную деятельность по очистки запруженных канализаций, зароют выгребные ямы, подмоют, подотрут, научат ходить на горшок, по рукам дадут, чтоб не трогали каку. А когда закончат, облагодетельствуют: раскроют, наконец, спасённому человечеству тайный смысл закона: E = mc2, сами выведут из него следствия, покажут что к чему. Но не забудут при этом, конечно же, засадить каждому в мозг по микросхеме: не драться мол, не кусаться, не выражаться, и присовокупят те самые десять заповедей, для предания большего весу, и для личного успокоения. И все вдруг разом станут богатыми, сытыми, счастливыми. Равными! Ну а как соберутся благодетели улетать, отечески взглянут, как водится, на благодарных людей, ещё раз, напоследок пригрозят пальчиком, разразятся напутственной риторикой, сделают ручкой, и повернут оглобли и-и-и-вжик в подпространство, в свою родную галактику. А по прилёту, вступив на родную землю, вспомнят про наши десять заповедей, почитают, заведут глаза от восхищения и скажут: надобно и самим себе перепаять микросхемку. Старая-то устарела.
Ну а что вразумлённое благоверное человечество? На Земле-матушке, колыбели то есть человечества, все поголовно мудрые и ученые, ходят, толкуют, мудрствуют, что к чему, и как они только стали вдруг такими умненькими и чистенькими, а, приустав от бесполезных и бесплодных толкований и философствований, выберут себе Истину, и будут упорно, как мулы, искать её. И обязательно ведь, найдётся такой умник, который запустит руки туда, куда ему не велели, соскребёт микросхемку, вознесёт к небу трясущиеся руки, и провозгласит: вот она – Истина! Эврика! Глядите же, голая эврика! И всё по новой, по накатанному.
— Перестань молоть чепуху – с неожиданной и неизвестно откуда взявшейся силой, рявкнул Андрей, как дикий взбешённый зверь. Но теперь это не был приступ злости, теперь это было состояние.
— …ты… больной… ты… да что ты несёшь… перестань… приведи себя в порядок… сколько можно… — по-видимому Андрей не владел собой, слова его неслись неразборчиво и беспорядочно, он заикался и обрывался, в голове же было и того хуже – полный кавардак и сумасшествие.
«Да, правильно! Так его, так. Он плохой, он коварный человек. Вероломство его конёк. Ух, он такой-сякой! Что он там такое говорит? Опять! Как он смеет так говорить! Он и мизинца моего не стоит. Вот бы ухватиться за него, да узнаться, что за сущность такая»
Трейвис многозначительно воззрился на Андрея. Он сплёл пальцы, закинул ногу на ногу, приосанился и принял вид торжественности и величия английского лорда голубых кровей, но для полного блеска и убедительности ему не хватало трости с набалдашником в виде оскалившейся львиной морды. Он с неискренней жалостью и подобострастием глядел на распухшею фигуру Андрея, который, по видимому, скоро должен пустить слюни, на его взъерошенные волосы, раскисшую физиономию с дико разинутым ртом.
— … что ты делаешь… как ты смеешь… пошёл ты… знаешь куда.
Трейвис переменил ногу, сдвинул брови и посуровел, и стал, как ни в чём не бывало, рассудительно излагать:
— Да… ты видимо хочешь получить разъяснения за «моё поведение», как ты выразился. Усмирится, ты не желаешь. Ну что ж. Тебя не устроили те, я бы сказал, почести которые я тебе оказал. И ты, я вижу это по твоим глазам, настроен решительно, и находишься в полной уверенности, что я пошутил злонамеренно. Да будет тебе известно, что моя шутка носила исключительно дружелюбный характер, и твое поведение меня, прямо скажу, обескуражило. Такой реакции я не ожидал, потому что для человек адекватно реагирующего на действительно происходящие события, и обладающего здравой логикой такая реакция несколько странная. Ведь ты же в эти моменты отдавал себе отчет, что всё это бутафория, пускай в достаточной степени реальная для нервной системы, но все-таки сознательная нескрываемая подделка, всего лишь игра воображения. А воображение здесь всегда проявляется динамически. Чего это ты так испугался? Желтолицего лунатика? Несчастливое расположение звезд? Извини, я не гадалка, и не знаю, как их правильно выстраивать, чтобы было счастье. Поначалу я очень за тебя испугался. Ты был похож на идиота лишенного воли. На пустую болванку, а не на человека. Претворятся, разыгрывая меня, ты не мог, причиной тому — железокаменная твердолобость учённого-карикатуриста. В роли клоуна ты не много стоишь. Я решил, несмотря ни на что, довести задуманное до конца. И вот ты здесь, и требуешь объяснения и покаяния в том, в чём моей вины — чуть. Не хочу показаться бестактным,… тебя кошмары в последнее время не мучают? Почему спрашиваю. Ведь мы в это время как бы не спим, ведём сознательную деятельность, и в то же время контакт заменяет нам полноценный здоровый сон. Может тебе к врачу обратиться, я к этому веду…
«Да кто же ты – чёрт, дьявол? И откуда ты только взялся. Я тебя не знаю. Друг детства? Ха-ха. Вылез откуда-то, сам первый меня нашёл, убеждал, что с добрыми намерениями. Боже, вдруг всё это обман, безжалостная мистификация. Что-то голова у меня разболелась. Откуда мне знать, что это он? может это кто-то другой, подмена! Внешность обманчива, здесь это яснее не представишь. Можно сколько угодно перевоплощаться, столько, сколько позволит воображение. Воображение! Не уж что ли, я его когда-то себе сам выдумал, и вот он ко мне всякий раз является с того самого далёкого уже забытого времени. Навоображал себе с три короба прихоти ради… очень может быть. Что за глупости, это всё бредни! Надо успокоиться иначе нравственных мук не оберёшься. Ведь я видел, как он рос, как он менялся вместе со мной. Да и двадцать лет, с пятнадцатилетнего возраста… Не-е-ет! Черт возьми, нет! Чтоб я обманывался, вертел себя вокруг пальца, кружил себе голову. Такого не может просто быть. Технически не возможно! Да, это всё пустое, не нужное. И точка. Но его разговоры, жалкие шаржи на меня? Да он просто полоумный, не знающий меры человек. Ах — человек! Это больное животное, цирковая макака…»
Андрей вознегодовал всем сердцем, и, что называется, дошел до точки. Он был ошеломлён его поведением. Он вытерпел многоглогольную тираду Трейвиса, сжав зубы. Его рассуждения были дерзкими и в какой-то степени обидными. И Андрея прорвало:
— Чёрт тебя дери – не сдержался Андрей — что ты мелишь чепуху?! Ничего я не испугался! Ведь это был ты. Человек, проникший в чужое сознательное пространство, полностью подчиняется, плотью и разумом, тому узурпатору, в воображении которого он очутился. Его сознание обитает вне его, он как сторонний наблюдатель, может только наблюдать, и только наблюдать, со стороны, но он не имеет возможности вмешиваться в ход событий, так как он здесь всего лишь… гость. Равенство восстанавливается только при встречи… Мой страх это твой воображаемый страх, которым ты наделил меня, что бы потешить себя, своё самолюбие. И не надо, прошу тебя, стараться разыгрывать из себя шута, у тебя это с этим всё в порядке.
— Ты не дразнись. Всё это так. Но… видишь ли, да — это своего рода подчинение, но неконтролируемое подчинение, я мог только тебя спровоцировать, но не как управлять тобой, действовать тобой, существовать за тебя. Я этого не могу сделать, даже если б очень захотел, то всё равно не смог. В этом ты должен мне доверится. Я лишь воздействую, путём своего воображения, на чужую психику различными способами, но как эта психика будет выражаться в той или иной ситуации я не знаю. Тория о «третьей личности», или о «третьем сознание», «триединство Я» три ипостаси как одно целое. Ты это знаешь лучше, чем я. Возможно, поэтому я всегда появляюсь раньше тебя, мне почему-то не очень хочется знать о своем мозговом нутре слишком много, да и ты никудышный фантазёр, не слишком хорош в этом деле… это твой и ни чей другой страх. Ты уж прости. Не мне тебе это всё говорить. Здесь человек берёт себя за шкирку и выворачивается наизнанку, оголяя свое внутреннее содержание, то что было спрятано там, в реальной жизни, здесь, в не менее реальной действительности, становится доступной, происходит инверсия, личности меняются местами. Та натура, которая там только могла боязливо бессвязно поддакивать и умозрительно размышлять, обреченная на второстепенность, на вечную эпизодическую роль, здесь она замещает личность из той жизни, воцаряется над ней, угнетает её, забивает как можно глубже туда, где сама была долгое время. Поэтому, только здесь человек может познать себя, не заметив при этом подмены, его потаённые страхи выпячиваются, вылезают наружу, раскрывают его, и то задавленное сознание, которое сдало под неодолимым натиском свои позиции, приняв не нужные ей права интеллигибельного созерцания, не может ничего подделать…
Сцены, разыгрываемые моим воображением, были случайным стечением обстоятельств, ни в коем мере не преднамеренные, это лишь плод воображения, третьего сознания, наделённого здесь всеми атрибутами абсолютной власти… и ты здесь…
— истерическое разудальство… – Андрей возопил тяжелом сорвавшимся голосом, и оборвался. В горле образовался комок. Он почувствовал медленно подступающую дурноту и закашлялся.
«Так и до сумасшествия можно довести себя. И не заметишь, как станешь шизофреником, а этого допустить нельзя. Может, у меня в мозгу опухоль? Или какой жучок живёт во мне и паразитирующим образом вправляет мне мозги. Может я уже умер, и в наказание перед Страшным Судом мне устроили эту вошебойку. Да! конечно, это многое объясняет – все мои волнения и терзания, противоречия и искания, всё что изводило и мучило меня, всё это я и вижу сейчас в этом человеке. Но за чем же так грозно и жестоко? Я ведь не так много грешил за свою жизнь. Бог ведь становится всемилостивым и всепрощающий, если хорошо попросить прощения и вымолить грешки Господи, что же я такое говорю? Что за нелепость! Это не куда не годится. Надо взять себя в руки, сумасшедшие уже близко»
— Ты похож на бабу – произнёс как приговор Трейвис, ни кому особенно не обращаясь, и смотря куда-то в воздух – это ведь очевидно, нечего пенять на какого-то там Бога…
Андрей больше ничего не слышал, и, казалось, потерял всякую связь с здешней действительностью, и уже более походил не на человека а на старую с болезненным видом обезьяну страдающую маразмом.
«Да всё верно, и всё сходится, ты молодец Андрей. Alter ego смотрит на тебя, говорит с тобой, думает о тебе и за тебя. Нет сомнений, это твое второе Я, познакомься, и будь с ним поласковее – оно об этом не знает. Каким-то образом, каким-то псевдонаучным вывертом это возможно и это существует. Сальто-мортале сознания. Ты совершил сознательный прыжок через себя. Поздравляю! Умственная галлюцинация, превратившаяся в явь, в самую настоящую реальность. Двадцать лет назад оно вылезло из лабиринтов твоего мозга, скомкав твои нервы, исцарапав психику, и двадцать лет оно владело тобой, заменяло тебе других людей. Единственным твоим другом был ты сам. И как это правильно. Нечего переживать, не надо. Отклонение от нормы это почти гениальность! Не всегда, правда. Хе-хе. Но как теперь быть? Кто Я? Тот, которого больше нет, или… Что теперь мне делать,… когда меня, то есть, того меня нет? Но всё же я – существо существующее! Я помешался, я – сумасшедший и хорошо понимаю это. Да. Ну, это ж просто замечательно! Хе-хе-хе. Клянусь самим собой, это здорово! Ура, свобода! И пусть всё катиться ко всем чертям! Хе-хе. И этот подонок, и это Все, и Ты тоже катись на все четыре стороны. Сгинь! Более не желаю. К черту! В геенну! В тартарары! Хе-хе-хе…»
Обездвиженная фигура, кряжистая, ставшая неизвестно когда похожа на винную бочку, с пустой головой-неваляшкой, с широко раскрытыми закатившимися глазами и обрюзглым лицом вдруг вздрогнула. Правая рука, движимая неизвестной силой, ожила отдельной от всего другого жизнью и стала подкрадываться к левой руке. Прикосновение вызвало легкую дрожь во всем теле. Не послушные пальцы, наконец, нащупали жилистую складку кожи, и всей пятернёй с силой сжались, точно тиски. Человек, ущипнув себя, даже не вздрогнул, ни что в нём не сотряслось от пронзительной боли. Сильнейший болевой шок ударил как электрический разряд, кровь прилила к шее, а голова стала невыносима тяжелой. Но пальцы, раз вцепившись бульдожьей хваткой в живую сочную плоть, уже не хотели отпускать добычу. Жар распространился по всему телу, эпицентр мертвой хватки охватил кровяной огонь, пальцы пылали, словно раскалённые угли, у человека отвисла нижняя челюсть.
— …что ты делаешь – тихо проговорил Трейвис, погруженный в себя, невидящими глазами уткнувшись в Андрея – что ты делаешь, остолоп – вскричал он, когда стало всё ясно, но было уже поздно.
Ногти пальцев вгрызлись в живую плоть, и она, находясь под неуступным давлением, начала рваться. Из свежей раны струились ручейки алой крови. Рука постепенно покрывалась синеватым окрасом с фиолетовым отливом, боль проникала всё глубже и глубже в мозг. Вдруг Андрей неожиданно ощутил страх, не почувствовал, а именно ощутил зарождавшийся страх перед болью, которую он себе причинял, и к нему пришло откровение, что для него все закончено.
Он летал, бешено кружился, с всевозрастающей круговой скоростью над пространством и временем, наблюдая под собой быстро замедляющие события — немую замирающую сцену со сказочными героями, которая вот-вот должна совсем застыть, а потом исчезнуть навсегда. Кружась, он видел на полпути остановленного силами времени взлохмаченного озабоченного Трейвиса со страшно испуганным лицом кинувшегося с распростертыми руками к безжизненному телесному комку, в котором он не сразу различил себя, и ещё смог какое-то мгновение подивится своему виду. Андрей запустил механизм экстренного возвращения и не имел никакой уверенности в будущности, жизнь была невесомой как облако, и представлялось невозвратимой мечтой, что нет вокруг жизни, кроме того внутреннего трепыхания, сущей безымянной безделушки, которую не возможно познать и постичь. Континуум разрывался от взаимовлияния двух реальностей: ослеплённое время завладевало не своим пространством, взбесившееся пространство проникало в чуждое ему время. Ничто исчезало. Последнее, что он увидел сквозь мрак хаоса, внизу под собой, это коричневые ботинки на трупных ногах того, кого уже не было, и почему-то вспомнил, что он всегда носил черную обувь. И вот, наконец, разящий молниеносный удар, световой всполох и адская боль поразила прямо в мозг. Все внезапно прекратилось. Всё чего никогда не было исчезло, перестало не существовать. Никого и ничего не стало. Всё исчезло, будто и не было. И ничего не было. Совсем ничего. Совсем.

С ним ещё такого некогда не случалось. Наверно это было то самое, что происходит не с каждым смертным, и всего лишь один раз, что умные люди называют прозрением, проведением — открытием новых горизонтов истинного знания. Он на первых порах и подумать не мог, что с ним произошло такое, что так или иначе должно изменить его дальнейшую жизнь. Никогда, за всю жизнь свою он ни о чём подобном не размышлял. И вот к нему пришло понимание, его озарило. Судьба его была уготовлена и предвидена им самим. Он никогда всерьёз не думал о высоких материях, не развивал в себе духовный идеал, полагая, что нечего развивать в себе то чего не может быть, и всегда посмеивался над утверждением, что Господь создал человека по образу и подобию своему. Он всегда довольствовался тем, что есть, и чувствовал себя очень хорошо. Никогда он себя не ставил в центр бытия, и никогда не искал в себе космической сущности. Никогда он не расспрашивал себя о природе вещей и о смысле жизни, пренебрегал этим словосочетанием в досужих спорах. Про таких людей умные люди обычно говорят, что смысл их жизни: никогда, не при каких обстоятельствах не задумываться о смысле жизни, потому что подобное настроение ума может повредить самой жизни. Но вот настало прозрение, как кусок луны упавший с неба.
Когда Трейвис очнулся, было раннее утро. Он лежал не двигаясь уже довольно долго, поначалу тело его иногда разбивала тяжелая судорога, как у эпилептического больного, его во всю колотило, но со временем приступы стали реже и всё вернее слабеющими. По выражению глаз, которые рефлекторно открылись, задолго до того как Трейвис сумел что-нибудь увидеть, можно было предположить, что они — устремленные вверх, на потолок — силой воображения глядят не на потолок, а сквозь него. Взгляд был мутным — из-за ссохшихся глаз, пространным из-за — разлаженного склада мыслей. Наконец, он моргнул, потом спустя секунды, ещё раз, глаза стало жечь так, что чуть пар не повалил, и заморгал часто-часто. Он встрепенулся и вскочил от резкой жгучей боли, с остервенением растирая опухшие веки, огонь стал постепенно угасать, боль притихла. Открыв глаза, он почувствовал, что резкость зрения несколько расстроилась.
Прозревши, первым делом Трейвис обследовал свое голое тело, испытывая странное ощущение неповиновения, и запаздывания рефлексов. Подняв голову, разочарованно прервавший разглядывание и ощупывание, он заметил огромный во всю стену экран стереоголограммы, своей любимой игрушки, на котором немедленно показалось его собственное отражение, будто он смотрелся в зеркало. Его повергло в уныние то, что он увидел. Больше всего поразило лицо – мятое и одутловатое, куда-то исчез правильный облик, сильные волевые скулы сменили опухшие щеки, тупые впалые глаза в паутинках кровоизлияний, всклокоченные наэлектризованные волосы, топорщились в разные стороны. Неизменным оставалось только безупречное обнажённое человеческое тело: скатывающие и переливающие мускулы играли при каждом, даже мелком движении и незначительном вздрагивании. Заметно, что это тело никогда не было отягчено жирами, и не страдало избыточным весом. Но он почему-то не испытывал прежнего удовольствия от нарциссизма. Самолюбование больше не проносило ему былых радостей от изящества и великолепия, которым с избытком было одаренно его тело. Внезапно он осознал, что наг, и устыдился. Стыд был новым и сильным чувством, стыд, вызванный новым обострённый субъективным взглядом. Он продолжал разглядывать себя с усилением воли, рассудив новое чувство за предрассудок, и пытался избавиться от него. Чувство стало нестерпимо. Но это новое чувство заворожило его, овладело им, показалось интересным, и он стал думать, и с удивлением обнаружил, что это не чувство, а реальная мысль, никогда к нему не приходившая раньше. И тогда Трейвис закрыл глаза, а когда открыл, отражения не было. Он поспешил одеться. Нашел спрятанный в стене шкаф из металлизированной пластмассы, в котором приобрёл нижнее бельё и легкие матерчатые брюки. Заправляя майку в брюки, он, было, подумал о рубашке, которую нужно где-то раздобыть, и уже засобирался восвояси, но взгляд его нехотя скользнул по тому, чему уже не было названия. Он помрачнел, и посмотрел вглубь комнаты. Медленно ступая, Трейвис перешёл в противоположный край комнаты, где располагалось единственное окно. Он распахнул створки настежь и глубоко вдохнул свежий, разреженный воздух. Солнце стояло не высоко и светило тепло и ясно, предваряя жаркий летний денёчек. «Рано, ещё совсем, рано» — выдохнул он.
Подойдя, он наклонился и стал бестолково осматривать то, чему не было название, бессознательно ища какие-то повреждения, вмятины, трещины и, может быть, куски и обломки. Он ещё более помрачнел, и отстранился от того, чему не было название. Затекшие мышцы от долгого лежания мешали тяжестью, не давали покоя и привычной лёгкости. Трейвис поднял руки и сильно потянулся, разгоняя кровь, лицо его исказилось улыбкой удовольствия, и он, не удержавшись, прыснул; вырвался смешок, в уголках рта набежала слюнка. Когда он расслабился, лицо его выразилось самой человечной улыбкой, внутренне он усмехнулся: «Продам, а лучше всего выкину»
Смелой и решительной поступью он направился к выходу, ломая руки от нетерпения, и ни о чем таком не думая.
«Не нужно беречь душу, нужно ею жертвовать. Богу богово. И, быть может, когда-нибудь моё время придёт. Всякому овощу своё время. Жизнь, она ведь неизбежна, а смерть необходима» — была мысль. Повернув к двери, вопя во всё горло: «сим-сим откройся», он вышел почти бегом из комнаты и затворив за собой дверь был таков.

Человек, жалкий, скрюченный, изнеможенный от отсутствия сна, отстранённым постылым взором наблюдает через окно рассвет солнца. Солнце проснулось. Первые минуты таинства зарождения жизни прошли, первые лучики света уже выскользнули из-за горизонта, приветливо нежа лицо своим теплом, первые люди-жаворонки проснулись, прослышав коростелиную трель не видимых звуков утренней зари. Расцветала денница. Человек сидел у окна и не хотел радоваться утру, несравненному чуду из чудес. Всю ночь он бодрствовал и ждал наступления утра, и вот оно настало, но ему это не принесло желаемого успокоения. Но всё-таки он дождался, и совсем обессиленный, с чувством выполненного долга, он опускается на теплую постель. Комната озарена светом, тут и там прыгают световые зайчики, комната заполнена света, и вроде бы ничего не располагает к бренному успокоению тела и сознания. Что-то заставляет закрыть глаза — то ли отблески света, то ли мягкость постели – но сознание затухает, человек впадает в дремоту, и теряется в забытье – реальный мир интересует его все меньше и меньше. Человек засыпает. А солнце меж тем тянется все выше и выше, не так скоро, но оно обязательно доберется до того места на далёком голубом небе, где сможет воспользоваться всеми силами своих чар, где ничего не будет сдерживать делать мир красивее добрее и лучше. Человек заснул, и будет спать удивительно крепко и сладко, но он обязательно проснется к этому времени.

Источник