Обособленные определения и приложения
8-й класс
Обособление – смысловое и интонационное выделение второстепенных членов с целью придать им известную синтаксическую самостоятельность в предложении.
– уточняют высказываемую мысль;
– конкретизируют описание действия;
– дают более углубленную характеристику лицу или предмету;
– вносят в предложение экспрессивную окраску.
Общие условия обособления определений:
1) стоят после определяемого слова;
2) относятся к личному местоимению;
3) имеют дополнительное обстоятельственное значение.
4) удаленность определения от определяемого слова (см. таблицу).
Обособленные определения и приложения
Тренировочные упражнения
№ 1. Неосложненные предложения измените, включив в них обособленные определения, выраженные прилагательными.
1. Береза является символом России. (Стройная, белоствольная.) 2. Спринтер все же добился хороших результатов. (Способный, настойчивый.) 3. От солнца слепило глаза. (Яркое, беспощадное.)
№ 2. Измените предложения, заменив составные именные сказуемые обособленными определениями, выраженными прилагательными. Определите, в каких случаях целесообразна такая замена.
1. Город был большой и шумный, но в нем с интересом можно было ходить целый день. 2. Цветы в палисаднике были яркие и красивые, что притягивало внимание прохожих. 3. Овраги были крутые и глубокие, весной же они заполнялись до краев водой.
№ 3. Для совершенствования навыков выразительного чтения, понимания роли обособленных определений предлагается следующий текст.
Тонкая вода отблескивала солнцем, под водой сверкала галька. Камни, белые и гладкие, резко и светло отражали солнце и желтый песок, обозначив былую ширь лесного ручья. Отпотевший камыш в заводи был туг, маслянист, густо-зелен. Изредка между каменными кругляшами, устилавшими дно, проскальзывал темным вертким телом вьюн, косой штриховкой проносились стаи малявок. Лишь одни ветлы, тяжело нависшие с берега, сопротивлялись пожарной силе солнца. В их густой листве, издали почти черной, гасли яркие тучи. Пела горлинка. Свою песенку, тонкую и нежную, она прерывала вдруг резким, пронзительным вскриком, а потом как ни в чем не бывало длила тоненькую оборванную ноту.
№ 4. Из двух простых предложений составьте одно, сделав сказуемое второго предложения приложением к подлежащему первого. Подумайте, какой речевой недочет вы устраняете, заменяя два предложения одним.
Образец. Синтаксис изучает значение и строение словосочетаний и предложений. Синтаксис – раздел науки о языке. – Синтаксис, раздел науки о языке, изучает значение и строение словосочетаний и предложений.
1. Определение может обособляться. Определение – второстепенный член предложения. 2. Обособленные предложения могут быть выражены прилагательными, причастиями, существительными. Обособленные определения – это члены предложения, выделяемые по смыслу и интонационно. 3. Приложение тоже может обособляться. Приложение – это определение, дающее другое название предмету.
№ 5. Определите, в каких примерах приложение с союзом как имеет причинное значение и выделяется запятыми (в этом случае союз можно опустить). Чем можно заменить союз как в том случае, когда приложения c ним не обособляются? Запишите предложения, расставляя знаки препинания.
1. Мой друг как лучший математик класса будет участником олимпиады. Мой друг известен как лучший математик класса. 2. Этот подарок мне дорог как память о туристическом походе. Этот подарок как память о туристическом походе мне очень дорог. 3. Как человек военный он понимал что означает эта канонада. 4. Этот сорт пшеницы как самый морозоустойчивый сеют в северных районах страны.
№ 6. Спишите текст. Расставьте знаки препинания, найдите приложения и объясните, почему они обособлены.
Слыхали ли вы «Соловья» знаменитый романс русского композитора Алябьева на слова поэта Антона Дельвига друга Александра Пушкина?
Эта замечательная мелодия родилась в тюремной камере московской городской полицейской части. Уже около года томился здесь композитор Алябьев человек близкий к декабристам. После трех лет разбирательства его сослали в Сибирь лишив всех отличий и чинов. Но песню сочиненную им нельзя было ни арестовать ни сослать.
«Соловей» вырвавшись из-за решетки понесся по белу свету сразу же очаровав слушателей. Алябьева автора романса «Соловей» стали называть «русским соловьем».
№ 7. Диктант по данному тексту проводится с использованием репродукции картины Ю.М. Непринцева «Отдых после боя». Репродукция вывешивается на доске, и учащимся предлагается рассмотреть ее до чтения текста.
ОТДЫХ ПОСЛЕ БОЯ
Наконец-то отдых после боя. Привал. Общим вниманием завладел Вася Теркин, бывалый солдат, балагур и весельчак. Теркин рассказывает о чем-то пехотинцам, разведчикам и танкистам. Как всякий хороший рассказчик, он почти серьезен, только где-то в уголках рта да в прищуре глаз прячется озорная усмешка.
Но Теркин, хороший боец, весельчак, любимец товарищей, не единственный главный герой в картине. Каждый из слушателей Теркина – это яркий индивидуальный характер. Вот паренек справа от Теркина. Он боится пропустить слово рассказчика. Хозяйственный старшина, сам бывалый человек, удобно усевшись на ротном имуществе, доброжелательно улыбается в усы. Боец с вещевым мешком за плечами, безудержно хохоча, схватился рукой за щеку. Стоящий рядом с ним чубатый парень в лихо сдвинутой набок шапке расплылся в улыбке. Он по достоинству оценивает рассказ товарища.
Сидящий за спиной старшины пожилой солдат, участник многих войн, наверное, пошел на фронт добровольцем. Много повидавший и узнавший в жизни, он, человек хозяйственный и рассудительный, пользуясь возможностью, с аппетитом расправляется с содержимым солдатского котелка. Это не мешает ему доброжелательно-снисходительно слушать балагурство молодых парней, годящихся ему в сыновья.
Эти столь разные, жизнелюбивые, веселые и серьезные люди, сильные фронтовой дружбой, олицетворяют народ, вставший на борьбу с фашизмом. Грозные для врага, в минуту отдыха в своей среде удивительно симпатичные ребята.
Источник
Тонкая вода отблескивала солнцем под водой сверкала галька нагибин
СТРАНИЦЫ ЖИЗНИ ТРУБНИКОВА
Ему ли не знать, как выглядят разрушенные войной деревни, он перевидел их без числа на своем веку. К тому же он слышал, что немцы перед уходом спалили Коньково. Почему же так болезненно поразили его обгорелые стропила, голые печи, похожие на кладбищенские памятники, одиночество уцелевших изб, редкие искалеченные деревья, такие черные и сиротливые в мутно-желтом свете месяца? Быть может, оттого, что рядом с ожидаемым в нем жил прежний облик Конькова — потонувшей в зелени, не ахти какой казистой и все же живописной, веселой деревушки его детства, с ее синими наличниками, желтыми подсолнухами, скворечнями в голубом небе. Да и впрямь ли была веселой эта затерявшаяся в глухомани деревня над тонкой, как нитка, речушкой Курицей? Жили тут несыто и грязновато, баню топили по-черному, в избах запах угара перемежался с кислой вонью мокрой телячьей шерсти, куриного помета и поросячьего пойла. Но детство все равно было веселым, чистым, свежим, оно не пахло ни чадом сырых дров, ни смрадом набившегося в человеческое жилье зверья, оно пахло яблоками, скошенной травой, речкой, снегом, это так рано оборвавшееся детство. Ему не было семнадцати, когда труба красноармейской части, расположившейся на привале возле деревни, увела его из бедного родительского дома на горькие и святые дороги гражданской войны.
С тех пор было много дорог, земель и стран, но лишь раз военная судьба подвела его близко к родному краю. В Отечественную войну его полк занимал оборону неподалеку от Конькова, но побывать в деревне ему так и не привелось. И вот спустя двадцать семь лет он вернулся сюда навсегда.
Движением плеч Трубников поправил за спиной рюкзак и крупно зашагал по грязи, желто отблескивающей месяцем, к околице, от которой остались лишь покосившиеся столбы. Под ноги ему метнулся какой-то черный клубок, и мертвую тишину пустынной, спящей деревни прорезал бешеный, взахлеб, лай. Большой, худущий, черный пес закружил вокруг Трубникова, давясь злобным, хриплым лаем. Трубникову вспомнилась старая солдатская шутка: когда собака с лаем гонится за машиной, надо резким движением сунуть ей фигу, собака мигом останавливается как вкопанная и замолкает в глубоком изумлении. Но пешеходу эта уловка не помогает. Собаки почему-то не боятся фиги пешего человека. Он почувствовал, что кто-то рванул его сзади за шинель, быстро обернулся и, не целясь, угодил ногой в бок другому псу. Пес отскочил с воем. Теперь со всех сторон, внезапно отделяясь от тьмы, будто рождаясь в ней, на Трубникова стали налетать тощими призраками голодные, одичавшие псы.
«Как волки, — подумал он. — А может, они и верно волчьего семени? За войну многие псы породнились с лесом. Гляди, порвут шинель, сапоги…» И тут в грудь ему толкнулось костлявое легкое тело и возле самого горла клацнули собачьи клыки. Знакомое, давно не испытанное ощущение странной, напряженной ясности овладело Трубниковым. Такую пронзительную, морозную ясность он испытывал обычно во время боя, когда мысли, короткие, четкие, рубленые, стремительно проносились в мозгу, облекаясь в решения.
До ближайшей избы ему не добежать. Он еще не овладел равновесием своего однорукого тела, даже при быстрой ходьбе его заваливает влево. Вокруг ни кола, ни палки, ни камня. Но есть другой боезапас. Хорошо, что он сохранил едва початую в станционном буфете бутылку мутного, прокисшего пива. Пить эту дрянь было невозможно, и все же он зачем-то сунул бутылку в карман рюкзака. Сильно двигая плечами и помогая себе левой рукой, Трубников стал стягивать рюкзак. При этом он внимательно следил за собаками. Яростно лая и припадая на передние ноги, они то приближались к нему, то без видимой причины пятились назад. Наконец он снял рюкзак, расстегнул ремешок и нащупал холодное, скользкое тело бутылки. Оторвав зубами железную ребристую пробку, он плеснул в собак пивом. С визгом, будто ошпаренные, худые призраки метнулись прочь. Куда там волки, — жалкие шавки, обозленные голодом, но сохранившие под нестойкой свирепостью трусливую покорность бездомных деревенских псов.
Трубников швырнул в них бутылкой и быстро пересек улицу. Собаки последовали за ним, по-прежнему рыча и лая, но теперь уже в почтительном отдалении.
Трубников огляделся. Неподалеку горбилась кривой соломенной крышей вроде бы жилая избенка. Резко нагнувшись, будто за камнем, он отогнал псов, быстро прошел к избенке, поднялся на ветхое крыльцо и стукнул кулаком в дверь. Незапертая дверь отлетела от его руки, он вошел в пустые, пахнущие землей сени, нашарил рваную войлочную обивку другой двери и, споткнувшись о порожек, ступил в избу.
— Кто там? — раздался откуда-то сверху, словно с потолка, сиплый старушечий голос.
— Переночевать пустите? — спросил Трубников.
— Чего же пускать, коли сам зашел. На, держи, у нас постелев нету.
Пахнув в лицо воздухом, мимо Трубникова пролетело что-то большое и тяжело шмякнулось на пол. Он нащупал теплый от печи овечий тулуп.
Сев на лавку, он стал стягивать сапоги. Упираясь кулаком в подъем, он силился носком другого сапога сдвинуть пятку. Но левая рука его все еще оставалась неловкой, и сапог не поддавался. Спать обутым? Не отдохнешь. Можно спать в одежде, это не так важно, лишь бы ногам было привольно. Он снова что есть силы надавил кулаком на подъем, и несуществующая рука зашевелилась и потянулась на помощь руке-сиротке. Стараясь не обращать внимания на эту призрачную руку, Трубников давил все сильнее, и вот сапог поддался, и ступня скользнула в голенище. Он стряхнул сапог на пол, как поверженного врага, размотал и сбросил портянку. Со вторым сапогом дело пошло быстрее. «В общем, разуваться могу сам», — удовлетворенно подумал Трубников, растягиваясь на тулупе.
В непроглядной тьме Трубников телесно ощущал просторность избы, не населенной вещами, и дух здесь был, как в сенях, пустой, земляной. Так не должно пахнуть в человечьем жилье.
«Экая бедность. » — подумал Трубников, забываясь тяжким сном усталости.
Когда он проснулся, было еще темно, но на улице тихо занимался рассвет. Теперь Трубников уже видел пустые углы избы, громаду печи, на которой возилось что-то белесое. Это старуха в посконной рубахе чесала себе голову.
— Бабушка, а где Силуянова дом?
— Вона! — проворчала старуха, бросив чесаться. — Так тебе Сенька Силуянов надобен. Кабы знала, не пустила бы…
— Громче дыши, старая! — нетерпеливо сказал Трубников. — Как мне Силуянова найти?
— Через дом от меня, будь он неладен! — огрызнулась старуха.
Трубников с трудом обулся, взял рюкзак и вышел на улицу. Лишь очутившись за порогом, он хватился, что забыл спросить старуху, по какую сторону живет Семен. Но едва увидел слева большую справную избу под железом, как сразу решил, что нашел Семена.
Он стучал долго, до боли в руке, наконец принялся колотить в дверь сапогом. В сенях послышался шорох, с лязгом упал железный засов, щелкнула задвижка, тренькнул крючок и ржаво заскрипел ключ в замке.
Дверь распахнулась. Защищая рукой фитилек керосиновой лампы без стекла, наружу выглянул Семен. Дрожащий отсвет пламени бегал по широкому, плоскому, небритому лицу, усиливая испуг и смятенность, написанные на этом лице.
— Ну, здравствуй, что ли, — сказал Трубников.
— Егорушка, — проговорил Семен, и губы его поползли в счастливой, расслабленной улыбке.
— Рад, что я, а не кто другой? — усмехнулся Трубников.
— Егорушка! — растроганно говорил Семен, будто не слыша сказанных Трубниковым слов.
Семен сунулся к нему, чтобы обнять, лампа ему мешала, он поставил ее на порог и крепко прижал Трубникова к своему теплому со сна телу. Они поцеловались, и Трубников ощутил что-то родное, то ли в запахе, то ли в знакомых ухватистых руках Семена. «Может, еще оживет старая дружба», — подумал он.
Источник
Страницы жизни Трубникова(Повесть) (16 стр.)
— Так… — отводил глаза Борька.
— А ты где-нибудь видел эти дома?
— Значит, сам придумываешь?
— Я тебя не праздно спрашиваю, мне для дела нужно. Хочу понять, чего ты можешь, чего нет.
— Ничего я не могу! — вспыхнул Борька.
— Чепуха, дома ты здорово можешь. Ты в городе бывал?
Оказывается, в конце войны, когда отряд Почивалина вышел из леса, Борька по пути домой побывал в областном городе, и город этот произвел на него тягостное впечатление. Он был сильно разбит войной, темные, слепые оконницы, стены, словно обгрызенные зубами какого-то чудовища, оголенные лестницы, провисшие над пустотой, безобразно порванные крыши долго преследовали Борьку ночным кошмаром снов. Заболевая, он всегда видел в жару мертвые глаза окон, черное, давящее уродство развалин, он кричал, метался, но дневным сознанием не мог постигнуть, чем его так пугают порушенные здания. А потом он стал строить город наново, строить на бумаге. Все здания, какие он рисовал, принадлежали одному городу: жилые дома, театр, кино, Дворец пионеров, здания горсовета, почты, железнодорожного вокзала…
Вот что понял Трубников из туманных и сбивчивых Борькиных пояснений.
— А ты можешь таким же манером построить нашу деревню?
— А чего строить-то? — Борька удивленно поднял темные брови. — Деревня, она деревня и есть.
— Я говорю о Конькове, каким оно станет потом, лет через десять.
— Каким же оно станет?
— Я почем знаю! — вдруг рассердился Трубников. — Другим оно станет! А каким — тебе видней, ты архитектор, я заказчик.
— Нет, не смогу, дядя Егор, — чуть подумав, сказал Борька. — Деревни такой я сроду не видал.
— А фантазия зачем человеку дана? У меня ее с гулькин нос, и то я знаю, что у нас будет. Клуб, столовая, мастерские, школа-десятилетка, почтовое отделение, больница, санаторий… Одним словом, не деревня, а колхозный городок над славной речкой Курицей! Избы деревянные, под железом, а все постройки каменные, да не какие-нибудь там бараки, а с игрой…
— А для чего это вам надо? — спросил Борька.
— А ты для чего свой город строишь? — с сердцем сказал Трубников. — Я так понимаю: у тебя это, ну, вроде протеста, что ли, против безобразных разрушений войны, непорядка, грязи. Вот и у меня протест против нынешнего Конькова, неохота мне таким его видеть. Наверно, и другим людям неохота, Давай покажем им, какой наша деревня будет! Не в альбомчике, не врозь, а цельной картиной, чтобы каждое здание на своем месте стояло, чтоб видно было: да, это наше Коньково, вот речка Курица, вот старый вяз, вот Сенькин бугор, а вот это, мать честная, кино, санаторий, школа, почта! Тогда людям ясно будет, на что они труд кладут. Понял?
— Понял, теперь понял, — улыбнулся Борька.
В колхозе была горячая пора, и все же Трубников каждый день находил время, чтобы побродить с Борькой по деревне и ее ближней окрестности и выбрать место для очередного здания. Борька делал набросок местности, чтобы потом вписать в нее то или иное строение. Однажды они пошли на реку приглядеть, где быть новому мосту. Старый, трухлявый мостик через Курицу лежал в низине, вечно затопляемой то паводком, когда узкая, мелководная в межень речка разливалась вдруг озером, то летними и осенними дождями. Трубников считал, что новый мост надо навести с кручи.
Было жаркое майское утро. Тонкая вода отблескивала солнцем, под водой сверкала галька, резко и светло отражали солнце белые гладкие камни и желтый песок, обозначавшие былую ширь речного русла. Отпотевший камыш в заводи был туг, маслянист, густо зелен. Изредка между каменными кругляшами, устилавшими дно, проскальзывал темным вертким телом вьюн, косой штриховкой проносились стаи малявок, зеркальцем взблескивал бочок пескаря или плотички. Лишь одни ветлы, тяжело нависшие с берега, сопротивлялись пожарной силе солнца. В их густой, издали почти черной листве гасли яркие лучи; ветлы оберегали воду от блеска, под ними царил зеленоватый сумрак, и река там обманчиво казалась глубокой. Пела горлинка. Свою тонкую, нежную песенку она прерывала вдруг резким, пронзительным вскриком, а потом, как ни в чем не бывало, длила тоненькую оборванную ноту. Странное чувство чего-то пережитого овладело Трубниковым. Оно было куда сильнее, чем тогда, у старого вяза, и оно не исчерпалось коротким, как вздрог, видением. Вначале смутное, безотчетное, оно все сильнее и определеннее подчиняло себе память. Когда-то там, за ракитами, шевелящими листвой на серебристой подкладке, начиналась узенькая, едва видная тропка; она взбиралась на бугор, то вовсе исчезая под лопухами, то возникая песчаными плешинками, и подводила к горбатому плетню, за которым темнела взъерошенная непогодами, придавленная старой сохой соломенная крыша. Сейчас там густо разросся бурьян, заглушив все следы былого жилья, а лет сорок назад оттуда босыми ногами по льдисто-холодной росе сбегал маленький Егорка, чтобы опростать поставленную на ночь вершу. Кусала пальцы, закиданные цыпками, настывшая вода, тяжелая в первый хват верша рассыпала из себя воду, странно легчала, за тонкими пленками, затянувшими ячейки, трепыхались пескари, плотва, ершики. Но он не успевал толком разглядеть улов, через него на кромку песка, на воду ложилась длинная тень, большая жилистая рука охватывала под мышкой за грудь, и, прижатый к теплому боку, погруженный в родной запах матери, запах теста, парного молока, печного дыма и еще чего-то непередаваемого, что было присуще только матери, он совершал по воздуху обратное путешествие к дому, чтобы умыться и выпить кружку холодного молока с погреба…
Захваченный этим внезапно и властно нахлынувшим воспоминанием, Трубников физически ощутил холод, мозжащий босые ноги и погруженные в воду руки, крепкое тепло материнского тела и ту бурную радость от солнца, росы, рыбы, легкого подзатыльника, от всего существования, какая наполняла в те далекие утра его маленькое существо. С тех пор жизнь не раз награждала его подзатыльниками, да такими, что раскалывался череп, но уже не было надежного материнского тепла, твердой доброй руки — защиты, что вернее всех крепостей в мире. Ничего от матери не осталось, даже могильного бугра на старом деревенском кладбище. Немцы превратили кладбище в свалку, кресты пустили на топку печей, заброшенные могилы рассыпались, глухо заросли травой и кустарником…
— Вы чего, дядя Егор? — услышал он Борькин голос.
— Задумался, — сказал Трубников. — Вишь взгорбок? Там родительский дом стоял…
Другой раз забрели они в старую тополевую аллею, носившую название Барской. Она находилась в полукилометре от деревни и некогда вела к имению прежних владельцев Конькова. Шли сквозь реющий тополевый пух, будто сквозь снегопад, легкие цепкие пушинки набивались в волосы, приставали к одежде, щекотно лезли в ноздри.
От барского дома остался лишь фундамент да кое-где цоколь, одетый плитняком в зеленом плесневом обмете. Тополи здесь расступались широким кругом, за ними по правую руку раскрывался голый пустырь. Где-то, невидимая, журчала вода. Трубников вспомнил, что Курица забрасывает сюда петлю и на самом закруглении петли скидывает воду через каменистый перекат.
— Вот где санаторий строить, — сказал Трубников. — Реку запрудим, чтобы озеро натекло, лучше места не найти.
— Да… — рассеянно отозвался Борька.
Он глядел вдаль, за тополи, на седой от ковыля пустырь.
— Там сад яблоневый стоял…
— Да ну? — удивился Трубников. — На месте пустыря?
— Ага, отец его насадил… Ох и любил он этот сад! — Борька слабо улыбнулся. — Зимой все с зайцами воевал. Вдруг ночью вскочит, ноги в валенки, полушубок на плечи, схватит двустволку, и бегом! А летом ему златоуска житья не давала… — Он помолчал. — Сад еще при нас погиб, в сорок первом, страшные морозы держались, стволы лопались прямо как мины…
На пустыре среди ковыля кое-где подымались будто малые, тощие деревца, — это прижились к земле отпавшие веточки яблонь.
— Мы этот сад восстановим, — сказал Трубников. — Не сейчас, так через год, через два, а будет у нас молодой сад…
Источник