Пантелеймон Сергеевич Романов
«НА ВОЛГЕ»
«НА ВОЛГЕ»
Солнце уже опустилось за высокий берег Волги, и половина широкой водяной глади была в тени. А дальше, к другому берегу, она розовела и на гладких изгибах волны отливала темно-красным и лиловым цветом.
Березки на низком левом берегу надули свои тройчатые почки, которые краснели на закате, четко вырисовываясь в чистом весеннем воздухе.
Было самое начало весны, когда река, еще мутная, плавно катила вниз свои полные воды, и только у островов и прибрежных каменных кос были видны перевивавшиеся струи, окрашенные тихими красками заката.
С высокого каменистого берега по извилистой тропинке спускались четыре человека: три военных и одна женщина, скорее девушка, тоненькая, в коричневомх платьице, похожем на гимназическое, с длинным шарфом, обмотанным вокруг шеи.
У двух передних были на плечах лопатки, а шедший сзади них военный, с серебряными офицерскими погонами и желтой кобурой револьвера на боку, держал в руках сломленную палку, которой беззаботно сбивал по дороге камешки.
Когда стали спускаться с крутого места, он, опираясь на палку, протянул было галантно -девушке руку, чтобы помочь ей. Но она, с мелъннувшей на ее лице едва заметной болезненной судорогой, отдернула свою руку.
— Вы так ненавидите меня? — спросил, улыбнувшись, ее спутник.
— Нет, — ответила девушка, — это не имеет практического смысла.
— А если бы имело, вы сделали бы все возможное.
— За меня сделают уже другие. Вы только не дотрагивайтесь до меня.
Лучше дайте палку.
И она, опираясь на палку, ставила ноги в туфлях боком и спускалась, переставляя все одну ногу вперед.
Ее тонкое нервное личико постоянна менялось в своем выражении. Она то улыбалась своему испугу при спуске, то поднимала голову и, задержавшись на секунду, обводила взглядом необъятный горизонт сидеющих на том берегу лесов и песчаных отмелей, на которых уже зажигались боровшиеся с зарей красные и белые огоньки баканов, отсвечивавшие зигзагообразной черточкой в спокойной воде широкой реки.
При этом у девушки появлялось странное выражение какой-то ненасытности, с каким она оглядывала бесконечный простор реки, небо и далекие леса.
Ее руки делали движение сжаться на груди, и на глазах навертывались слезинки. Но страшным усилием воли она давила в себе эти слезы и до боли стискивала зубы.
Когда офицер оглядывался на нее, она начинала улыбаться, как улыбается человек, которому жгут руку, но он не хочет показать своей слабости:
— Меня мучает, — сказала девушка, — что я не написала письма.
— Не все ли равно теперь? — проговорил офицер. — А вот вы оделись очень легко, сейчас на дворе сыро, пока доедем, продрогнете.
Это был человек лет тридцати, блондин, с острой бородкой.
Его разделяемые ложбинкой плечи, высоко сидящий на тонкой талии кожаный пояс и сапоги из тонкой мягкой скрипучей кожи делали его фигуру красивой, легкой и жизнерадостной.
Иногда он снимал свою офицерскую фуражку с кокардой и, оглядывая весенний простор, проводил рукой по коротким волосам. И этот жест напоминал о теплых днях весны, когда голова на быстрой ходьбе делается влажной от жаркого пота под фуражкой и хочется снять фуражку и пройти с непокрытой головой, подставляя свежему ветру разгоряченный лоб с выдавившимся на нем красным кругом.
Спустились к реке. Солдаты, гремя цепью, отвязали большую широкобокую лодку, окрашенную в защитный военный цвет.
Офицер закурил толстую желтую папиросу и несколько времени, не бросая, держал горящую спичку, пламя которой, совсем не колебалось в неподвижном вечернем воздухе.
— Как тихо. — сказала девушка, задумчиво глядя на спичку.
— Да, дивный вечер.
Солдаты отвязали лодку и подвели ее нос к каменистой косе, на которой стояли девушка и офицер.
Девушка как-то замялась, когда офицер подал ей руку, чтобы помочь войти в лодку. У нее на секунду мелькнуло на лице выражение ужаса. Она даже отшатнулась от офицера, но сейчас же оправилась и без его помощи вошла в лодку, закачав ее на воде.
Солдаты, спихнув лодку с хрящеватого берега, прыгнули в нее, и она, глубоко и мягко осев, поплыла боком по течению, уносимая быстрой водой, пока они, сев на весла, не выправили ее.
Лопатки были положены на нос, где села девушка, и мешали ей. Она старалась их отодвинуть.
— Они мешают вам, давайте их сюда, — сказал офицер и прибавил, очевидно, по адресу солдат: — Ну что за неделикатный народ.
— А где же остальные? — спросила девушка.
— Остальные там,- ответил офицер, показав рукой вперед.
— Вот на том острове, видите — кусты и песок посередине.
— А сколько времени до него ехать.
— Минут двадцать,- сказал офицер, остро и коротко взглянув на девушку.
— Вы говорите, что там и следователь f — Да, конечно, там.
Девушка, сидевшая на носу лодки лицом к офицеру, который поместился на передней скамеечке, замолчала и, повернувшись, несколько времени со странным выражением смотрела на узкую полоску песка с ивняком, чуть видневшуюся вдали.
Потом обвела взглядом широкий разлив реки, чуть тронутый на середине румянцем заката, взглянула на чистое весеннее небо, остановилась взглядом на красневшей точке костра на противоположном берегу и сказала:
— Как странно, что это будет всегда.
Она сощурила при этом глаза и крепко закусила губы,
— Что будет всегда?
— А вот это. — она с блеснувшими на секунду в глазах слезинками широко обвела рукой реку, небо и далекий туманный горизонт лесов.
Оба солдата мерно гребли, направляя лодку вкось против течения, чтобы ее не сносило.
Один из них был рыжий с белыми ресницами и с руками, покрытыми веснушками и белыми волосами. У него было широкое мясистое лицо и широкие плечи. Он чего-то добродушно улыбался, поплевывая на руки, работавшие веслами, досадливо крякал, когда они срывались с уключин и лодка брала неверное направление.
Видно было, что в негм кипят жизненные силы и здоровье.
Он часто оглядывался на девушку и смотрел на ее шарф, котортй ему, очевидно, очень нравился.
Другой, в противоположность первому, был молчалив. Он был худой, черный, и от переносицы через весь лоб шел шрам, который придавал ему суровый и замкнутый вид.
— Зачем вы это сделали, вы — така» яростная большевичка? — спросил офицер у девушки.
— Я не хотела убить: я выстрелила в ногу, чтобы любимый человек мог убежать.
— А попали в голову?
— Довольно удачный промах, — сказал офицер, пристально посмотрев на девушку.
— Как это все-таки нехорошо, что я не написала письма, — проговорила девушка, как бы уклоняясь от разговора.
— Но насколько нам известно, он перебежал фронт и теперь, вероятно, находится в Москве, — сказал офицер, продолжая пристально и испытующе смотреть на девушку.
— Это все равно. Письмо нашло бы его.
— Какой теперь в этом смысл!
— Да, это верно, — сказала девушка, опустив голову, как бы задумавшись.
Потом решительно подняла ее и опять с прежним выражением какого-то удивления обвела взглядом горизонт. — Чувствуете ли вы, как пахнет весенней водой, какой живой теплый воздух и как просыпается опять с весной жизнь?
Жизнь. — сказала она, точно по-новому как-то вслушиваясь в это слово, причем ее сцепленные в пальцах руки сжались так сильно, что хрустнули пальцы в суставах.
Офицер потянул носом воздух и, доставая портсигар, оглянулся по сторонам.
— Да, апрель месяц, — проговорил он, — земля отходит.
Тонкое и нервное личико девушки было обращено вперед в сторону узкой песчаной полосы острова, к которой лодка медленно приближалась. Глаза ее горели каким-то особенным блеском, и она часто и жадно переводила их с одного предмета на другой, как бы отмечая каждую подробность пробуждающейся жизни.
— Вон майский жук летит, смотрите! — вырвалось у нее, Она показала пальцем вверх и даже сама засмеялась на неожиданную детскость своего восклицания. — Я в детстве любила их ловить.
Потом с каким-то странным выражением прибавила:
— Какое же это счастье ловить майских жуков!
Офицер, держа в углу рта папиросу, улыбнулся и пытливо посмотрел на девушку.
— А ведь вы, между нами, совсем еще дитя.
— Тут дело не в этом. Когда вы будете в моем положении, тогда вы вспомните и поймете меня.
— А вы таки думаете, что я когда-нибудь буду в вашем положении.
— Непременно! — сказала девушка, выпрямившись, и какой-то огонь блеснул на секунду в ее глазах.
— И когда же это может случиться? — спросил офицер, тонко улыбнувшись одними губами и как-то вдруг неожиданно хищно прищуриваясь.
— Не больше чем через месяц, если хотите знать!
— Ого. Да вы прелюбопытный. зверек, чтобы не сказать больше.
И глаза его уже открыто-нагло посмотрели на девушку, причем он жевал размочаленный конец мундштука папиросы.
Но это продолжалось одну секунду. Затем, как бы пересиливая себя, он прибавил:
— Все-таки я отдаю вам должное: в жизнь свою не видел ничего подобного.
Обыкновенно люди мечутся, рвутся. и вообще, нехорошо. Не зс-те-тич-но. А вы — прелесть.
— Как странно — сказала девушка, — для меня сейчас, при очень определенном к вам отношении (офицер иронически поклонился), большое значение имеет то, что вы «отдаете должное» тому, как я держусь. Это помогает держаться, потому что я на один волосок от того, чтобы начать делать то же, что и те, о которых вы говорите.
— Но все-таки это у вас напускное, навинченный героизм?
— Нет, — сказала девушка просто, — я сама не пойму. П бы пе поверила, если бы мне кто-нибудь сказал, что я в таком положении буду так себя держать. Я как-то не могу себе представить. зот мы сейчас плывем, все обыкновенно, как тысячу раз бывало в жизни, когда не думала совсем.
капли стекают с весел. Странно подумать, что через час на обратном пути весла будут точно так же опускаться в воду, лодка причалит к берегу, ее спокойно привяжут. Вот это почему-то страшно и непонятно.
Она содрогнулась спиной.
— Ну вот и приехали. — сказал офицер, когда лодка мягко и тупо ткнулась в песок острова, поросшего ивняком.
Он встал, легко выпрыгнул из лодки и подал девушке руку, как подают, когда приезжают на пикник и какой-нибудь молодой человек, придерживая лодку за нос, помогает женщинам выходить, подавая им по очереди руку.
Девушка побледнела и на секунду как-то сжалась, потом, обойдя протянутую руку, решительно выпрыгнула из лодки.
Башмаки ее утонули в сыром песке, и он засыпался в дырочки шнуровки.
Она отряхнула его концом шарфа.
Рыжий солдат с сожалением посмотрел на шарф.
Девушка заметила это, сняла шарф и сказала солдату:
— Возьмите его себе, он мне больше не нужен.
Офицер вдруг с изменившимся лицом вырвал шарф из рук солдата и как-то неожиданно грубо сказал:
— Не полагается. Возьмите его.
Потом, обращаясь к солдатам, прибавил:
— Вы останетесь пока здесь, а мы пройдем туда, поищем остальных.
И при этом значительно посмотрел на них.
— А нам далеко идти? — спросила девушка.
— Минут десять, а пожалуй, и пятнадцать. Запахнитесь шарфом, здесь сыро, — сказал офицер, — еще схватите бронхит.
Он застрелил ее в затылок тут же за кустом, не пройдя и двадцати шагов.
Он два раза отводил руку назад, чтобы, идя сзади нее, незаметно вынуть револьвер из кобуры, но всякий раз отдергивал руку. И только в третий раз, когда девушка взглянула на вечернее небо и сказала: «Какое же оно в самом деле бесконечное, я никогда прежде не чувствовала этого», он успел быстро и незаметно поднести ствол к самому ее затылку с худенькой девичьей шеей.
Выстрела было почти не слышно. Это был резкий сухой звук. Точно пастух на вечерней заре где-то хлопнул кнутом.
Ее зарыли привезенными лопатами в пропитанный весенней влагой песок вместе с шарфом, на который рыжий солдат все время смотрел и даже пробовал попросить его себе. Но начальник только посмотрел на него, и солдат сконфуженно замолчал.
Когда ехали обратно, вечер уже догорал. Весла со стекающими каплями так же мерно гребли, так же изредка в разных направлениях пролетали над водой майские жуки.
А вдали на берегу еще краснела точка костра, на который десять минут назад указывала девушка.
Все было, как всегда.
И только на носу лодки была какая-то странная, непривычная пустота.
Пантелеймон Сергеевич Романов — НА ВОЛГЕ, читать текст
См. также Романов Пантелеймон Сергеевич — Проза (рассказы, поэмы, романы . ) :
НАРОДНЫЕ ДЕНЬГИ
В одном из промышленных советских учреждений был поставлен вопрос о ка.
НАСЛЕДСТВО
Поезд медленно взбирался на подъем. В стороне от полотна дороги виднел.
Источник
1.Солнце теснее стало опускаться на ночлег по веткам ветхой раскидистой яблони.2.
1.Солнце уже стало опускаться на ночлег по веткам ветхой раскидистой яблони.2. На хуторе гаснет летний денек, а вокруг меркнут бронзовые поля перезрелой пшеницы.3. Из леса в широкой одежке выходит вечер и туман.4. Они останавливаются на опушке в раздумье.5. Позже туман опускается по равнине к озеру, а вечер, свернув направо, к хутору слушает, как стихают одинокая хата и ульи.6. Тут вечер дождется ночи, даст ей перстень луны и пропадет в вербах над прудом, возле которого пара лошадей, раздвигая кустики калины, блаженствует в траве и замирает при каждом шорохе.7. Над хатой пролетают черные крестики бешеных уток и падают на пруд. 8.Поначалу крылья колотят по воде, позже стихают. 9.3-мя нотами прожурчит ручей, вытекая из леса и дотрагиваясь ножек незабудок.10. Летний вечер расцветает во всей красоте.
1. Найдите предложение, отражающее главную идея текста. Укажите его номер.
Ответ: предложение _____________
2. Поменяйте слово дог..ра..т в предложении 2 стилистически нейтральным синонимом.
Напишите этот синоним.
Ответ: __________________
3. В каком из 6 8 предложений средством речевой выразительности является
олицетворение? Напишите номер этого предложения.
Ответ: предложение _____________
4. Замените словосочетание перст..нь луны (предложение 6), построенное на основе
управления, синонимичным словосочетанием со связью согласование. Напишите
получившееся словосочетание.
Ответ: ___________________
5. Выпишите грамматическую базу предложения 3.
Ответ: ________________
Помогите пожалуйста!!
Источник
Солнце уже стало опускаться
— Ведь понимаем: конешно, машина — облегчает. Так ведь она и обязывает: на малом поле она — ни к чему! Кабы она меньше была, чтоб каждому хозяину по машине, катайся по своей землице, а в настоящем виде она межу не признаёт. Она командует просто, сволочь: или общественная запашка, или — уходи из деревни куда хошь. А куда пойдёшь?
— Ну, да, конешно, я не спорю, — начальство своё дело знает, заботится — как лучше. Мы понимаем, не дураки. Мы только насчёт того, что легковерие большое пошло. Комсомолы, красноармейцы, трактористы всякие — молодой народ, подумать про жизнь у них ещё время не было. Ну и происходит смятение…
Поплевав на ладонь, крепко сжимая топорище красноватой, точно обожжённой кистью руки, он затёсывает кол так тщательно, как секут детей люди, верующие, что наказание воспитывает лучше всего. И, помолчав, загоняя кол ударами обуха в сырой, податливый песок, он говорит сквозь зубы:
— Вот, примерно, племянник мой… Двоюродный он, положим, а всё-таки родня. Однако он мне вроде как — враг, да. Он, конешно, понимает: всякому зверю хочется сыто жить, человеку — того больше. На соседе пахать не дозволено, лошадь нужна, машина — это он понимает. Говорить научились, даже попов забивают словами; поп шлёпает губой, пыхтит: бох-бох, а его уж не токмо не слыхать, даже и нет интереса слушать. А они его прямо в лоб спрашивают: «Вы чему такому научили мужиков, какой мудрости?» Поп отвечает: «Наша мудрость не от мира сего», они — своё: «А кормитесь вы от какого мира?» Да… Спорить с ними, героями, и попу трудно…
— Вы, гражданин, прибыли издаля, поживёте да опять уедете, а нам тут до смерти жить. Я вот пятьдесят лет отжил в трудах и — достоин покоя али не достоин? А он меня берёт за грудки, встряхивает, кричит, как бешеный али пьяный. Из-за чего, спрашиваете? Будто бы я на суде неправильно показал, — там у нас коператоров судили, за растраты, что ли, не понял я этого дела. Попытка на поджог лавки действительно была, это всем известно. Суд искал причину: для чего поджигали? Одни говорят: чтобы кражу скрыть, другие — просто так, по пьяному делу. Племянник — Сергеем звать — да ещё двое товарищей его и девка одна, они это дело и открыли. До его приезда все жили как будто благополучно, а вкатился он — и началась собачья склока. И то — не так, и это — не эдак, и живёте вы, говорит, хуже азиатов, и вообще… И требуют, чтобы меня тоже судить: будто бы я неправильно показал насчёт коператоров…
Говорит он всё более невнятно и неохотно; кажется, что он очень недоволен собой за то, что начал рассказывать. Он изображает племянника коротенькими фразами, создавая образ человека заносчивого, беспокойного, властного и неутомимого в достижении своих целей.
— Бегает круглы сутки. Ему всё едино, что — день, что — ночь, бегает и беспокойство выдумывает. Пожарную команду устроил, трубы чистить заставляет, чтоб сажи не было. Мальчишек научил кости собирать, бабам наговаривает разное, а баба, чай, сами знаете, — легковерная. В газету пишет; про учителя написал. Оттуда приехали — сняли учителя, а он у нас девятнадцать лет сидел и во всех делах — свой человек. Советник был, мимо всякого закона тропочку умел найти. На место его прислали какого-то весёленького, так он сразу потребовал земли школе под огород, под сад, опыты, дескать, надобно произвести…
Чувствуется, что, говоря о племяннике, он, в его лице, говорит о многих, приписывает племяннику черты и поступки его товарищей и, незаметно для себя, создаёт тип беспокойного, враждебного человека. Наконец он доходит до того, что говорит о племяннике в женском лице:
— Собрала баб, девок…
— Да всё о затеях его. Варвара-то Комарихина до его приезда тихо жила, а теперь тоже воеводит. Загоняет баб в колхозы, ну, а бабы, известно, перемену жизни любят. Заныли, заскулили, дескать, в колхозе — легче…
Он сплюнул, сморщил лицо и замолчал, ковыряя ногтем ржавчину на лезвии топора. Коряги в центре костра сгорели, после них остался грязновато-серый пепел, а вокруг его всё ещё дышат дымом огрызки кривых корней: огонь доедает их нехотя.
— И мы, будучи парнями, буянили на свой пай, — задумчиво говорит старик. — Ну, у нас другой разгон был, другой! Мы не на всё наскакивали. А их число небольшое, даже вовсе малое, однако жизнь они одолевают. Супротив их, племянников-то этих, — мир, ну, а оборониться миру — нечем! И понемножку переваливается деревня на ихнюю сторону. Это — надобно признать.
Встал, взял в руки отрезок горбуши, взвесил его и, снова бросив на песок, сказал:
— Я — понимаю. Всё это, значит, определено… Не увернёшься. Кулаками дураки машут. Вообще мы, старики, можем понять: ежели у нас имущество сокращают и даже вовсе отнимают — стало быть, государство имеет нужду. Государство — человеку защита, зря обижать его не станет.
И, разведя руками, приподняв плечи, он докончил с явным недоумением на щетинистом лице, в холодных глазках:
— А добровольно имущество сдать в колхоз — этого мы не можем понять. Добровольно никто ничего не делает, все люди живут по нужде, так спокон веков было. Добровольно-то и Христос на крест не шёл — ему отцом было приказано.
Он замолчал, а потом, примеривая доску на колья, чихнул и проговорил очень жалобно:
— Дали бы нам дожить, как мы привыкли!
Он идёт прочь от костра, ветер гонит за ним серое облачко пепла. Крякнув, он поднимает с земли доску и бормочет:
— Жить старикам осталось пустяки. Мы, молодые-то, никому не мешали… Да… Живи, как хошь, толстей, как кот…
Чадят головни; синий, кудрявый дымок летит над рекой…
Пантелеймон Сергеевич Романов
Солнце уже опустилось за высокий берег Волги, и половина широкой водяной глади была в тени. А дальше, к другому берегу, она розовела и на гладких изгибах волны отливала темно-красным и лиловым цветом.
Березки на низком левом берегу надули свои тройчатые почки, которые краснели на закате, четко вырисовываясь в чистом весеннем воздухе.
Было самое начало весны, когда река, еще мутная, плавно катила вниз свои полные воды, и только у островов и прибрежных каменных кос были видны перевивавшиеся струи, окрашенные тихими красками заката.
С высокого каменистого берега по извилистой тропинке спускались четыре человека: три военных и одна женщина, скорее девушка, тоненькая, в коричневом платьице, похожем на гимназическое, с длинным шарфом, обмотанным вокруг шеи.
У двух передних были на плечах лопатки, а шедший сзади них военный, с серебряными офицерскими погонами и желтой кобурой револьвера на боку, держал в руках сломленную палку, которой беззаботно сбивал по дороге камешки.
Когда стали спускаться с крутого места, он, опираясь на палку, протянул было галантно — девушке руку, чтобы помочь ей. Но она, с мелькнувшей на ее лице едва заметной болезненной судорогой, отдернула свою руку.
— Вы так ненавидите меня? — спросил, улыбнувшись, ее спутник.
— Нет, — ответила девушка, — это не имеет практического смысла.
— А если бы имело, вы сделали бы все возможное.
— За меня сделают уже другие. Вы только не дотрагивайтесь до меня. Лучше дайте палку.
И она, опираясь на палку, ставила ноги в туфлях боком и спускалась, переставляя все одну ногу вперед.
Ее тонкое нервное личико постоянна менялось в своем выражении. Она то улыбалась своему испугу при спуске, то поднимала голову и, задержавшись на секунду, обводила взглядом необъятный горизонт синеющих на том берегу лесов и песчаных отмелей, на которых уже зажигались боровшиеся с зарей красные и белые огоньки баканов, отсвечивавшие зигзагообразной черточкой в спокойной воде широкой реки.
Источник