Солнце сползло с зенита тени удлинились
- ЖАНРЫ 360
- АВТОРЫ 273 381
- КНИГИ 641 914
- СЕРИИ 24 451
- ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 603 480
которому я обязана и жизнью,
и возможностью онончить эту
ГЛАВА 1. МАРТОВСКАЯ НОЧЬ
Все было необычно в эту ночь, но невероятное воспринималось как должное, а обыкновенное вдруг поражало своей противоестественностью.
К ночи скопище людей на улицах не уменьшилось, а разрослось. Беспорядочная людская лавина, захлестнув и мостовые и тротуары, безостановочно катилась в одном направлении; оттесненные ею машины едва ползли вдоль обочин узкой цепью, одна к одной, осторожно, покорно, в строгом порядке.
Безжизненные жестянки ослепших светофоров висели не мигая, и не они, а иная сила направляла движение в одну сторону — к центру.
Народная лавина была слишком молчалива и трагична для демонстрации, слишком стремительна и беспорядочна для траурного шествия.
Слово «смерть» стояло в воздухе, но слово это, обычно связанное с торжественной неподвижностью, в этот раз вызвало движение, подобное обвалу.
С разных сторон, из разных домов, переулков, улиц шли и бежали люди и группы людей, обгоняя друг друга.
— Сколько людей. Тысячи. Миллионы? — сказал Вальган, и голос его глухо прозвучал откуда-то из-за окна машины. — Величье жизни — величье смерти.
Они ехали по Садовому кольцу, и «ЗИС», стиснутый людским потоком, двигался медленно, с частыми остановками. Оконные стекла были опущены. Вальган высунул голову в окно так, что Бахирев мог видеть только его темный затылок, беспокойно вертевшийся то вправо, то влево. Бахирев сидел окаменев, засунув сжатые кулаки в карманы и глядел на улицу сосредоточенным, неподвижным взглядом. Массивные плечи его темнели глыбой, и только трубка слабо попыхивала в полусвете.
Ночь дышала весной и пахла ледоходом. Ветер был порывист, изменчив и влажен, словно только что кружился над вздыбленными льдинами, над бурлящими черными разводьями.
Москва была светла, но непривычные переливы цветных огней играли вдоль улиц, а ровное, мертвенное, голубоватое сияние поднялось высоко над центром столицы. Лучи ли мощных юпитеров омертвевали, дробясь в ночном тумане? Или сам воздух светился небывалым, кладбищенским светом?
«Фосфоресцирующий туман», — подумал Бахирев.
— Смотри! — сказал Вальган, повернув голову. Резкий профиль его отчетливо вырисовывался в квадрате окна, большой глаз блестел в полумраке кабины. — Стихия! Где, когда еще увидишь такое?! Смотри же, Дмитрий Алексеевич, смотри!
Бахирев протянул в окно раскрытую ладонь. Что-то влажное и холодное коснулось кожи. Зима ли, утратив силу, прощалась с землей последними, вялыми, тающими в воздухе снежинками, весна ли первыми редкими и робкими дождевыми каплями нерешительно прощупывала темную землю.
Люди шли вплотную к ползущей машине, обгоняя ее. То одно, то другое лицо, словно выхваченное из толпы и вставленное в рамку автомобильного окна, двигалось вровень с «ЗИСом», и обрывки фраз звучали совсем рядом.
Пожилые женщина и мужчина шли, тесно прижавшись друг к другу. Подняв залитое слезами лицо женщина говорила:
— Мы привыкли: победа—это он! Гидростанция — это он! Лесные полосы — это он! Как же без него?
Эти двое ушли вперед, и теперь генерал в зимней форме, в шапке серого каракуля поравнялся с окном. С ним шли две девочки.
— Папа, его похоронят завтра, а что будет послезавтра? — спрашивала девочка.
— Будем жить, дочка…
— Папа, это все правдашнее или как в театре? А это кто? Папа, кто?
— Не знаю… Не знаю…
На середину улицы вышла колонна людей. Они были в простых штатских пальто, лица их были жестковаты, тверды, как у старых рабочих, но шли они по-военному, плотным, молчаливым строем. Траурное знамя неподвижно свисало над головой ведущего.
— Что? Кто? — теребила девочка генерала.
— Не знаю… Не знаю…
Они шли суровым строем под намокшим в тумане знаменем. И сам собой пристраивался к их строю ряд за рядом. Они уходили, словно вовлекая и втягивая народ в свое четкое, твердое движение.
И вдруг со всего маха врезался в тишину пронзительный и восторженный мальчишеский голос:
— Петькя-а. С Герцена нада-а! Ходи за мной!
Петькя-а! Махай сюда! Я проход знаю!
Несколько бежавших цепью юных девушек на миг возникли возле машины. Они бежали, взявшись за руки, простоволосые, со стиснутыми губами и неподвижными лицами. Они бежали бесшумно и быстро, мелькнули мгновенно, но долго еще стоял в глазах Бахирева их скорбный и легкий бег.
С машиной поравнялись тучный мужчина с обрюзглым выразительным лицом старого актера и две молодые женщины. Одна из женщин говорила торопливо и почти весело:
— Вы понимаете, они едут автобусом, совершенно официально, по пропуску, до самого Дома Союзов! Юра посадит меня, Лильку я как-нибудь протащу, а уж вы, Геннадий Васильевич…
— А я на заднем колесе! Я за вами зайчиком, зайчиком! — игриво ответил мужчина дребезжащим, старческим голосом. — Я этак… на заднем колесе!
«Все смешалось, — думал Бахирев, и мысли у него были медленные, тяжелые. — Эти, под знаменем… И этот, мечтающий о заднем колесе… Все по-разному, каждый по-своему, и все-таки все об одном… Народ об одном…, О том, о чем мы… Что будет дальше?»
Он покосился на Вальгана.
Вальгана возбуждала необычность происходящего, он впитывал окружающее широко распахнутыми глазами, расширенными ноздрями, полуоткрытым ртом, он отзывался на все со свойственной ему бьющей через край энергией: говорил, жестикулировал, то высовывался из окна, то откидывался на спинку сиденья.
Бахирев как сел, так и продолжал сидеть, не изменив позы. Отодвинулось все то, что еще недавно занимало его помыслы, — нежданный переход с любимого танкостроительного завода на незнакомый тракторный в качестве главного инженера, переезд в новый город, знакомство с директором тракторного завода Вальганом. Сейчас одна мысль владела Бахиревым. С юности он видел, как сполохи новых домен, зыбкие блики новых морей, алые отсветы победных знамен ложатся на портреты Сталина. Освещенное всеми свершениями народа, лицо человека стало для Бахирева уже не лицом, я олицетворением всего, что свято. Оно казалось почти бессмертно… и вот человек умер. Как пойдет жизнь без него? Состояние неясности было для Бахирева самым угнетающим из всех возможных душевных состояний. В своем тяжелом пальто он походил на черепаху, которая в минуту опасности вся ушла в панцирь и только где-то в глубине настороженно поводит головой.
Машина приближалась к Дому Союзов. Здесь люди уже не шли, а стояли вплотную друг к другу, заполнив всю улицу. Машина остановилась.
— Что такое? — спросил Бахирев.
— Заслоны, — ответил Вальган.
Броневики с юпитерами сплошной шеренгой преградили улицу. Мощный людской прибой глухо бился о железо, и жаркое дыхание согревало металл. Неподвижные цепи бойцов замерли по краям тротуаров. Лучи юпитеров, расплываясь в тумане и мороси, сливались в то голубовато-белое, похожее на неживой свет магния, марево, что стояло высоко над Москвой. Бойцы на грузовиках утирали не то вспотевшие, не то влажные от мороси лица.
Было тепло, сыро и душно.
Вальган сумел запастись пропуском на себя, на Бахирева и на машину. Их пропустили, и они, медленно выбираясь из людской лавины, миновали заслон. Сразу стало просторнее и тише. Сюда просочились лишь вереницы людей, они сплотились в колонны на тротуарах за цепями бойцов, стоявших на обочинах.
Как ни широки были эти занявшие весь тротуар колонны и как ни безостановочно было их движение, они казались и узкими и медлительными по сравнению с той человеческой стихией, что бушевала за шеренгой броневиков.
Вскоре «ЗИС» вместе с другими машинами свернул в переулок и снова остановился.
Дальше Вальган и Бахирев пошли пешком. Через несколько минут путь им преградил второй заслон из броневиков.
Источник
Солнце сползло с зенита тени удлинились
Бахирев начинал поглядывать с интересом на головастенького секретаря, однако мальчишеская улыбка, то и дело скользившая по губам, вызывала недоверие. «Несолидный секретарь».
Словно прочитав его мысли, Курганов сказал:
— Ругает меня товарищ Бликин: «Плохо наладили эксплуатацию. Почему в соседних районах не летят противовесы?»
Румянец на щеках Петрушечкина стал ярче.
— Обидно слушать, — перебил он Курганова. — Ведь дернина разная! У них степь, чернозем. Горы и лес начинаются в нашем районе да в Холмогорском. Так в Холмогорах залежами не занимаются, болота не сушат, пашут себе по паханому! И разве у них такая выработка на трактор, как у нас? А нас критикуют и паникерами и аварийщиками. Обком, а не. понимает! Обком все должен понимать.
«Если сегодня противовесы летят здесь, где интенсивное использование тракторов, на тяжелых землях, значит завтра и послезавтра они полетят и на легких землях. Это мне уже ясно, — думал Бахирев. — Но в чем причина: в конструкции или в технологии? Первый случай… Тогда обрыв произошел на тракторе февральской серии… Меня еще и на заводе не было».
— Послушайте, — сказал Бахирев. — Тут у вас по документам первый обрыв противовеса был по вашей вине. Один противовес отвинтили и использовали как гирю. Вы сняли рекламацию.
— Честно говоря, все через баббит, — вздохнул Петрушечкин.
— Как через баббит?
— Никаких противовесов мы не отвинчивали. Приняли на себя вину потому, что зарез с ремонтными материалами. Директор завода предложил: «Давайте полюбовно. Вы берете на себя вину, снимаете рекламацию, а мы за это и трактор отремонтируем и отпустим материалов, каких ваша душа пожелает».
Тина была права! Бахирев шумно втянул воздух всей грудью. Один противовес, один факт, но как изменил он всю картину! Так иногда один минус или один плюс меняют весь ход решения уравнения со многими неизвестными. Груз противовесов медленно сползал с него. Ведь если хоть один противовес оборвался на тех, добахиревских тракторах, значит дело не в главном инженере, не в «анархии производства», вызванной им, а вернее всего, в конструкции.
— Новыми глазами он огляделся вокруг. И зной не зной, и пыль не пыль, и Медведев не так страшен, и даже угроза Гапкиного появления не пугает. А Петру-шечкин? Петрушечкин — честняга, работяга, всю душу, видно, вложил в эту МТС. А секретарь? Несерьезный, но тоже, видно, с Бликиным не в ладах. Ничего, ребята помогут разобраться в истории с противовесами. Тина давно торопила поехать. И снова Тина права. Бахирев заулыбался, дернул себя за вихор и встал.
— Последняя авария на вспашке заболоченного луга? Что ж, поехали на место аварии.
Солнце сползло с зенита, тени удлинились, и зной был мягче. Миновав взгорье, они снова спустились в лощину. Здесь малоезженая дорога поросла травой, и настилы из тонких бревен говорили, что не так давно была непролазная грязь. С каждым поворотом все гуще и выше становились травы, все непроходимее заросли кустарника. Змея, как лезвие, блеснула в траве Все больше становилось неизвестных Бахиреву нежных, пышных желтовато-белых цветов. Казалось, земля в глубине пенится влагой и сгустки легкой пены, вырываясь на поверхность, свисают над лугом. Ни кочек, ни топей еще не было, но близость болота чувствовалась в этом парном и пряном, как дурман, воздухе, в ядовитой яркой зелени, и в этих белопенных цветах, и в этой заколдованной неподвижности. Ни одна тропа не была проторена, ни одна ветка не вздрогнула, ни одна травинка не шевельнулась. Казалось, здесь заповедный змеиный стан, и кусты, и деревья, и травы, издавна переговорив и перешумев обо всем, связаны тесной порукой и тайным договором — не пускать никого в эту сонную и влажную тишь.
— Вот, вот, смотрите, начинается, — сказал Курганов.
Здесь начиналась вспаханная земля. Разрасталась бекманния, густо и высоко поднимался лиловоголовый люпин.
— Люпин-то, люпин! Смотрите-ка! Джунгли! — по-мальчишески радовался секретарь, и радость его представлялась Бахиреву легкомысленной. «Посреди засухи несколько добрых полей, а он в восхищении».
— А что мы тут сделаем в будущем году! — говорил Курганов. — Луга сеяных трав! Видите, тут дренаж, тут запашка земли и кустарника под луга будущего года. Я тут… — Он увидел сонные веки приезжего, осекся и закончил совсем иным тоном: — А вон и ваш трактор.
Трактор стоял в полном одиночестве посреди поля… С одной стороны расстилалась распаханная, еще влажная земля, с другой стороны поднимались болотные травы и низкий кустарник. От пустоты этого недопаханного поля, от одиночества брошенного средь борозды трактора веяло бедой. Пробоина смотрела, как глаз, полный укоризны.
Бахирев исследовал повреждение, поднял красневший в траве противовес с оборванными болтами. На щеках у противовеса темнели вмятины. Поверхность разрыва болтов была сглаженной, словно отполированной. Особенности, примеченные Бахиревым и раньше, на этом противовесе выражены отчетливее. «Почему? — спросил он себя. — Потому ли, что слишком злые земли в этих полузарослях-полутопях? Болотные силы упорно сопротивлялись и оставили этот отчетливый след на противовесе? Или просто с той минуты, когда чувство собственной вины перестало угнетать, взгляд стал зорче?» Противовес, поднятый из болотной поросли, подтвердил Бахиреву, что отрыв произошел не сразу, что ему предшествовало длительное раскачивание. Усталостный излом. Болото утомило металл.
— Подводит нас ваш завод! — резко сказал Курганов. — Безобразная история! И нельзя ее замазывать.
— Согласен, — ответил Бахирев.
Курганов удивился. Он не понимал молчаливого человека с прокуренной трубкой в углу плотно сжатых губ. Чего он ищет? Повода для того, чтоб переложить вину на чужие плечи? Способа замять неприятную для завода историю? Тогда откуда же это «согласен»?
Из-за кустов показалась голова с тенистым венком из веток. Раздвигая кусты, вынырнул бронзовый торс.
— Васек? — обрадовался Курганов. — Откуда ты вылез, как болотный дух? Один из наших лучших трактористов, — пояснил он Бахиреву.
— Начал тут за поворотом топь обрабатывать, да вот опять загораю. Плюну я на этот колхоз, честное слово!
— Так прицепщиков же не поспеваю обучать. Только обучишь, потрясется, потрясется на прицепе да и уйдет. Пока обедаешь, глядь, у тебя опять другой на прицепе. А то и вовсе никого! Вот пошел к бригадиру, увидел машину. Думаю, не с МТС ли?
Когда ушел тракторист, Курганов опять атаковал Бахирева:
— И этот простой на вашу голову! Прицепщики — позор для тракторостроения! Я твержу об этом, пишу об этом на завод, в обком, в Москву.
— Позор, — согласился Бахирев, закурил и сел на кучу хвороста. — Превратили мощную машину в извозчика с баранкой вместо вожжей. Твердите, и пишите, и требуйте. Я тоже твержу и требую. Чем нас, таких, будет больше, тем скорее сдвинем сообща!
Бахирев сидел. Курганов стоял рядом, склонив голову набок, и недоуменно разглядывал человека, похожего на глыбу, с вихром на макушке и с надменными веками. Веки приподнялись, удлиненные темные глаза смотрели не надменно, а печально, Курганов впервые заметил его брови, стянутые к переносью и взлетевшие к вискам, — чуткие брови человека, который всегда начеку, всегда готов к действию.
— Инерция привычки, — произнес Бахирев. — Привыкли к тому, что так есть, и думают, что так надо. Нельзя привыкать.
Курганов сел рядом. Они повернулись друг к другу, и оба посмотрели в упор.
— А почему тока? — спросил Бахирев.
Он понял, почему именно в этом районе усиленно летели противовесы. Понял, что за внешне случайными и даже легкомысленными поступками секретаря райкома кроются какая-то своя планомерность и своя линия. Ему захотелось лучше понять маленького, головастого, улыбчивого человека.
— Почему тока? — переспросил он.
Курганов не удивился вопросу. С редкой легкостью понимал он и отрывистые речи Бахирева и то подспудное течение мыслей, которое их диктовало.
Источник