Живи и помни (27 стр.)
Гуськову следовало поторопиться, чтобы скорее уйти от деревни, но торопиться ему не хотелось, и он двигался вялым, потерянным шагом. Встреча с отцом не прошла бесследно: Андрея охватило безразличие. Куда, зачем он идет, что здесь ищет? Сидел бы лучше на своей стороне, сидел бы на своей стороне и не рыпался. Там он стал успокаиваться, привыкать к своему положению, гС идти сюда с самого начала значило то же, что посыпать раны солью. Но нет, ему это надо, надо — потом будет легче. Нельзя по-настоящему почувствовать себя зверем, пока не увидишь, что существуют домашние животные, нельзя продолжать новую жизнь, не подобрав пуповину от старой, а она, пуповина эта, как ни скрывал он ее, болталась и мешала. Ему надо было прийти сюда, чтобы наяву, вблизи убедиться, что никогда больше не бывать ему в родном доме, не говорить с отцом и матерью, не пахать этих полей, — и он пришел, полагаясь на старинное правило: клин клином вышибают. Теперь раз и навсегда он поймет, что сюда ему ходу нет. Он перестрадает наконец страданием, которое долго оттягивал, но которого так или иначе было не миновать.
Встреча с отцом, казалось, затаилась в нем и ждала лишь удобного момента, чтобы всколыхнуться и приняться за него с новой силой; он чувствовал, что отдал ей мало себя. Сейчас она стояла перед ним как сон, легко проскользнувший в память, но не улегшийся там, а словно бы вставший торчмя, мешающий теперь и идти и думать. Он то и дело возвращался к ней, то замирая опять от удивления, что так близко видел отца, то вздрагивая запоздалым страхом, что отец мог его заметить, но возвращался осторожно, мельком, боясь расшевелить встречу и пережить ее с гораздо большим страданием. Сегодня это ни к чему: он на чужой стороне. На чужой? Усмехнувшись, Гуськов согласился с собой: да, на чужой — здесь надо держать ухо востро, здесь нельзя поддаваться слабости, слишком дорого она может обойтись.
Почему-то ему вспомнилась немая Таня, у которой он прятался в Иркутске, вспомнилась без всякого случая, просто всплыло перед глазами ее лицо с шевелящимися, что-то спрашивающими губами, и Гуськову вдруг захотелось очутиться опять у Тани. Взять бы ее с собой и умотать куда-нибудь на край света, где нет людей, разучиться там говорить, а в отместку в свое удовольствие измываться над Таней, а потом жалеть ее и снова измываться она все стерпит и будет счастлива самой малостью. Забавные все-таки у немых лица: улыбаются, а глаза холодные, безучастные, губы шевелятся, а все остальное неподвижно и напряженно.
Он-то, конечно, недостоин и Тани, но этот грех он бы на свою душу принял. Таня и без того обижена, а потому можно обижать ее дальше. «А доведись — зачем бы тебе ее обижать?» — спросил он себя. Затем, что вина требует вины, пропащая душа ищет пропасти поглубже. Он бы, наверно, не сумел иначе, ему постоянно нужны были бы подтверждения, доказательства, что он превратился именно в то, что есть. Так он чувствовал бы себя уверенней.
Гуськов вышел в поля и повернул вправо, на дальние елани, ему предстояло провести там весь день. В эту пору людям там делать нечего: назем туда и в добрые-то годы не возили, а теперь, да еще по этой развезени, и подавно. Какие-нибудь неспокойные ноги тоже едва ли забредут: то, что нужно от леса, можно взять рядом с деревней. А если и забредут, ничего страшного пусть боятся его, а он сегодня бояться не намерен. Близко, чтобы могли узнать, он к себе не подпустит, а издали пусть сколько угодно смотрят и гадают, кто это, — ему наплевать. Он имеет право пройтись тут хозяином, он работал на этих полях не меньше других, он наизусть помнит, сколько в каждом из них земли, где что до войны было сеяно и сколько собрано. И то, что они до сих пор не заросли и продолжают приносить хлеба, есть и его потяга — там, в прежние годы. Он здесь не чужой — нет. Здесь сейчас в воздухе стоит, что он нашелся и идет мимо, — поля натянулись и замерли, узнавая его, он теперь только такой памяти и доверял. Люди не умеют помнить друг о друге, их проносит течением слишком быстро; людей должна помнить та земля, где они жили. А ей не дано знать, что с ним случилось, для нее он чистый человек.
Солнце поднималось все выше, припекая, и по дороге уж засочилось, засверкало, собрались первые, короткие течи. Снег по сторонам, посинев, набухал и тяжелел, тяжелел и воздух, постепенно пропитываясь сыростью. Гуськов шел в валенках (другой обутки у него не было, Настена в последнее свидание обещала разыскать его старые, заброшенные ичиги), и эти валенки больше всего сейчас досаждали Гуськову. Они, казалось, выдавали его, не позволяли прикинуться своим; их запоздалость, нелепость и непригодность словно разделяли его с землей, по которой он шагал. Идти в валенках уже и теперь было трудно, а как он станет передвигаться через три-четыре часа, когда день распалится вовсю, он не представлял. Придется, видно, где-нибудь отсиживаться; на последней елани у ручья стоит зимовье — можно там. Нет, сегодня он, пожалуй, прятаться в зимовье не захочет — надоело, не для того он сюда шел. Тогда уж лучше разуться и шлепать босиком, но шлепать, разнести свой дух везде, куда достанет, — больше, может быть, не доведется.
Подступали воспоминания, которые наносило отовсюду — с полей, с межей, от старой корявой лиственницы, торчащей посреди пашни, от ключика, бьющего из-под ели в узеньком перелеске, даже от неба, своим, как нигде, рисунком возносящегося из-за лесов, но Гуськов, боясь воспоминаний, отказывался, отряхивался от них, и они, начинаясь, обрывались, опадали куда-то вниз. Им только поддайся, потом не отвяжешься. Что ему сейчас от воспоминаний, зачем эта пытка, если ничего изменить нельзя? Жаль, что память этого не понимает. Вот ведь как: на двоих, совершенно чужих друг другу людей досталась одна память, и никак ее невозможно поделить. Если б получилось умертвить, начисто забыть то, чем он жил раньше, было бы намного легче, — да не получится: тот, прежний человек все еще существует и будет, подавленный и подневольный, существовать долго — никуда от него не денешься. И не знать ему, Гуськову, покоя, не видать освобождения, мыкаться ему и мыкаться до конца своих дней.
Он поймал себя на мысли, что, соглашаясь с этим, убеждая себя в этом, он наперекор всему продолжает на что-то надеяться: маленькая молчаливая надежда жила в нем в такой тайне, что он и сам не всегда мог распознать ее, но жила, дышала, изредка он слышал ее опасливое, осторожное шевеленье. Но надеяться не на что, не на что совсем — никакое чудо не грянет. Похоже, впервые перед Гуськовым так близко встала вся голая правда его положения, без жалости и оговорок, — казалось, он почувствовал ее физически, словно она, пронзив, прошла сквозь него от начала и до конца; от холода ее он содрогнулся. Что ее вызвало, он не знал. Не раньше и не позже, именно сейчас, когда он поднялся в родные, прикипевшие к сердцу места, — уж не они ли приговорили? Гуськов покосился вокруг и, одернув себя, жестко, зло усмехнулся: жди, через минуту прилетит птичка и человечьим языком признается — они. Гуськов бодрился, но что-то в нем подготовлялось, нарастало, что-то непонятное и неприятное, шаг его сделался сбивчивым, хоть он и торопился и старался идти широко, дыхание тоже запрыгало и зачастило. «Птичка. подхватилась неожиданная мысль. — Я сам тут жил как птичка небесная. Что еще надо было? Что?»
После этого его сорвало со всех замков, со всех запоров и запретов и понесло. Остановить, успокоить себя он уже был не в силах.
«Если б не война, если б не она, проклятая, — оправдывался он, — так бы и жил я, так бы и работал. Какие мои годы: тридцать лет — полжизни еще не заступило. Полжизни не заступило, а уж все, конец. Да почему ж на меня-то? Столько народу в мире. Чем я провинился перед судьбой, что она так со мной, — чем? — Он застонал и стал искать, где присесть, ноги отказывали ему. Впереди валялся возле дороги грязный и мокрый чурбан, на него он и опустился. — Так бы и жил не хуже других, — хватался он за подвернувшуюся мысль, — работал бы, я ж хороший был работник — все знают. Шел бы сейчас тут по какой-нибудь надобности. вот так же и шел, вот так же сел и посидел бы, покурил, а потом управился с делом и обратно в деревню. — Настолько близкой, и вероятной почудилась ему эта возможность, что он, оцепенев и потеряв себя, потянулся искать, не так ли оно и обернулось в действительности, не пора ли ему справить то, зачем он сюда пришел, и возвращаться в деревню. Нет, мир не перевернулся, все осталось на своих местах. Это было не пробуждение от сладкого сна, а одно из многих и многих, происходящих каждый день подтверждений его самого, того, что с ним сталось, но сейчас оно показалось ему особенно горьким и страшным, вся его с трудом налаженная оборона вмиг куда-то пропала, он был беззащитен; противная мягкая слабость охватила его, он не мог даже на себя прикрикнуть и почему-то был доволен этой слабостью, тем, что не в состоянии с ней справиться. — Это все война, все она, — снова принялся он оправдываться и заклинать. — Мало ей убитых, покалеченных, ей еще понадобились такие, как я. Откуда она свалилась на всех сразу! — страшная, страшная кара? И меня, меня туда же, в это пекло, и не на месяц, не на два — на годы. Где было взяться мочи, чтобы выносить ее дальше? Сколько мог, я дюжил, я ж не сразу, я принес свою пользу. Почему меня надо равнять с другими, с заклятыми, кто с вреда начал и вредом же кончил? Почему нам уготовано одинаковое наказанье? Им даже легче, у них хоть душа не мается, а тут когда она еще свернется, станет бесчувственной. Вот вышел сюда, а она уж готовенькая, уж раскисла — слабая. Я ж не власовец какой-нибудь, что против своих двинулся, я от смерти отступил. Неужто не зачтется? От смерти отступил, — повторил он, обрадовавшись удачному слову, и вдруг восхитился: — Такая война — а я утекнул! Это ж уметь надо — черт возьми!»
Источник
Кто знает текст рассказа лебединая верность? на училка диктовала на дом изложение написать 7 класс
А я вот что в Инете нашел. Вообще неправильно это изложение на дом, да еще без текста) )
(1) Солнце все выше и выше поднималось над заливом, стирая тени. (2) Егерь рассказывал:
(3) Белоснежный лебедь упал в камыши, еще не понимая, что с ним произошло, пытался взлететь в синее небо.
(4) Его правое крыло безжизненно повисло. (5) Браконьер лишил птицу самого дорогого – полета. (6) Лебедь неподвижно лежал в камышах. (7) Его подруга, белая лебедушка, волновалась. (8) Птица издавала тревожный, гортанный крик. (9) Стая уже снялась с полуостровка и полетела дальше, на север. (10) Отстать не хотелось, но ведь и друга не бросишь в беде. (11) И тогда она, приблизившись, стала заботливо обирать его перышки.
(12) Я приплыл в залив рано утром. (13) Лебедушка взлетела и стала тревожно кружиться. (14) Решил обследовать камыши. (15) Тут и нашел подбитую птицу.
(16) Оставил лебедя в безопасном месте, привез лекарство и перевязал раненое крыло. (17) На другой день я снова появился на маленьком островке. (18) Обошел его, убедился – хищников нет. (19) «Как же вас назвать? – подумал. – Лебедь будет отныне Лотос, а лебедушка – Лилия» .
(20) Весь месяц плавал к лебединому острову. (21) Лотос повеселел и гортанным криком приветствовал меня. (22) Однажды, придя к шалашу, увидел: в устроенном гнезде лежало яйцо. (23) Лебедь подплыл к моей лодке и взял из рук пищу. (24) Я знал, что Лотосу никогда не придется летать, – крыло было перебито.
(25) Пришла осень. (26) Вместе с Лотосом и Лилией плавали еще два молодых лебедя. (27) А в это время начался отлет птиц. (28) В небе всю ночь слышались прощальные голоса. (29) Лилия тревожно прислушивалась к ним.
(30) На моих глазах дети Лотоса и Лилии взлетели, присоединились к стае и полетели в далекие края. (31) Лебедушка волновалась, но вскоре подплыла к Лотосу и стала прихорашивать его перья. (32) Весь вид ее говорил: «Пускай улетают наши дети зимовать в теплые края, а нам и здесь неплохо» .
(33) А вскоре до меня донеслась лебединая песня. (34) Ее пел красавец Лотос. (35) Нет, это была не прощальная песня – гимн жизни!
(По К. Хромову)
Был уже конец лета. То здесь, то там в зелени листвы проглядывали первые цветные вестники осени. Солнце еще только начало всходить и над землей стелился туман. По лесу с палочкой шел старичок, вдыхая бодрящий утренний воздух и прислушиваясь к редкому щебетанью птиц.
Изредка он, поворошив палкой листву, наклонялся и срезал грибок. Довольно улыбаясь и бормоча что-то себе под нос, чистил находку от прилипших листиков и сухой травы и клал ее в корзинку.
Лет ему было немало, потому и корзинка была маленькой. Она была уже полной, и грибник решил повернуть к дому.
Жил он с женой в маленьком домике, на краю села. Место было сказочное. Прямо за домом начинался лес, а чуть поодаль протекала речка, которая кормила их рыбкой. Велика ли пенсия-то…
Он нашел тропинку и, пройдя по ней с десяток метров, вышел на берег реки и медленно пошагал к дому. Внезапно его остановил тревожный крик птицы. Рядом с ним, шумно взмахивая огромными крыльями, взлетел лебедь. Он кружил с тревогой над рекой, увидев человека. Лебедей много жило в округе, и они вовсе не боялись приближения человека.
-Что-то тут не ладно, — подумал старик.
Берег в этом месте был пологий, он, опираясь на любимую палочку, спустился к реке, но ничего подозрительного не заметил. А лебедь все продолжал с криком кружить, не улетая.
Старик решил все – таки посмотреть все повнимательнее. Пройдя по берегу, он заметил камыши. Крик птицы становился все тревожнее. Подойдя поближе, и раздвинув палкой густо торчащие стебли, он увидел лежащую на воде без движения белую птицу.
-Что случилось? — подумал старичок и, не мешкая, шагнул в холодную воду.
Вода была ему уже по пояс, когда он приблизился к лебедю. Осторожно дотронулся до белого, пушистого тела и с облегчением вздохнул, оно было теплым, но птица не подавала признаков жизни. Отбросив подальше на берег палку, он, погрузив руки в воду, приподнял тяжелое недвижимое тело и сразу увидел кровь. Она ярким пятном расплывалась по белому пуху под правым крылом.
-Вот, негодяи, а! Вот, мерзавцы! – воскликнул старик, обращаясь в пустоту, наполненную лишь отчаянным криком встревоженной за подругу, птицы.
С трудом выйдя на берег, старик побрел, хлюпая ногами в наполненных водой сапогах, даже не замечая холода. К счастью, идти было недалеко. На его тревожный оклик из дома выбежала жена. Увидев окровавленную ношу и мокрого по пояс мужа, она сердобольно запричитала, растеряно взмахивая и прижимая к щекам руки.
Потом, сообразив что-то, забежала в дом. Через мгновенье она уже была на улице и стелила на лужайке перед домом мягкую подстилку, на которую дед осторожно положил бедную птицу. А над ними, продолжал кружить и призывать свою спутницу, огромный белый лебедь. Крик его разносился по всей округе, словно рассказывая о жестокости одних и милосердии других людей.
На этот призывный крик сбежались соседи. С возмущениями и причитаниями стали решать, как помочь раненой лебедушке. А мокрого мужа, тем временем, старушка увела переодеваться, обнимая, переживая и с заботой заглядывая в глаза мужу. Уж больно больны ноги были у него.
-Ничего, — с благодарностью глядя на нее, пробормотал чуть слышно дед, — не впервой, вылечишь, ты ведь у меня мастерица.
Последние слова он проговорил с такой любовью и гордостью.
Переодев мужа, старушка усадила его за стол, налила бокал горячего чаю, благо она поставила чайник на огонь, ожидая грибника, и достала баночку меда.
— Спасатель ты мой, дорогой, — ласково проговорила она, нежно гладя мужа по голове.
-Ладно, ладно, — растроганно пробормотал старик, — ступай, помоги птице – то.
Услышав его слова, она опять заохала, заметалась по дому. Потом остановилась, соображая что-то, и побежала в спальню. Через некоторое время она появилась со всеми медицинскими принадлежностями и быстро побежала на улицу.
Солнце всё выше и выше поднималось над заливом, стирая тени. Егерь рассказывал: Белоснежный лебедь упал в камыши, ещё не понимая, что с ним произошло, пытался взлететь в синее небо.
Его правое крыло безжизненно повисло. Браконьер лишил птицу самого дорогого – полёта. Лебедь неподвижно лежал в камышах. Его подруга, белая лебёдушка, волновалась. Птица издавала тревожный, гортанный крик. Тая уже снялась с полуостровка и полетела дальше, на север. Отстать не хотелось, но ведь и друга не бросишь в беде. И тогда она приблизилась, стала заботливо обирать его пёрышки.
Я приплыл в залив рано утром. Лебёдушка взлетела и стала тревожно кружиться. Решил обследовать камыши, тут и нашёл подбитую птицу. Оставил лебедя в безопасном месте, привёз лекарство и перевязал раненое крыло. На другой день я снова появился на маленьком островке. Обошёл его, убедился – хищников нет. «Как же вас назвать? — подумал. Лебедь отныне будет Лотос, а лебёдушка – Лилия.»
Весь месяц плавал к лебединому озеру. Лотос повеселел и гортанным криком приветствовал меня. Однажды, придя к шалашу, увидел: в устроенном гнезде лежало яйцо. Лебедь подплыл к моей лодке и взял из рук пищу. Я знал, что Лотосу никогда не придётся летать – крыло было перебито.
Пришла осень. Вместе с Лотосом и Лилией плавали ещё два молодых лебедя. А в это время начался отлёт птиц. В небе всю ночь слышались прощальные голоса. Лилия тревожно прислушивалась к ним. На моих глазах дети Лотоса и Лилии взлетели, присоединились к стае и полетели в далёкие края. Лебёдушка волновалась, но вскоре подплыла к Лотосу и стала прихорашивать его перья. Весь вид её говорил: «Пускай улетают наши дети зимовать в тёплые края. А нам и здесь неплохо.» А вскоре до меня донеслась лебединая песня. Её пел красавец Лотос. Нет, это была не прощальная песня – гимн жизни!
Источник