Со странной мыслью, что только город — настоящее, а это все призрак, и что если закрыть глаза и потом открыть их, то никакого поля не будет,- Юрасов крепко зажмурился и притих. И сразу стало так хорошо и необыкновенно что уже не захотелось снова открывать глаза, да и не нужно было: исчезли мысли и сомнения и глухая постоянная тревога; тело безвольно и сладко колыхалось в такт дыханиям вагона, и по лицу нежно струился теплый и осторожный воздух полей. Он доверчиво поднимал пушистые усы и шелестел в ушах, а внизу, под ногами расстилался ровный и мелодичный шум колес, похожий на музыку, на песню, на чей-то разговор о далеком, грустном и милом. И Юрасову смутно грезилось, что от самых ног его, от склоненной головы и лица, трепетно чувствующего мягкую пустоту пространства, начинается зелено-голубая бездна, полная тихих слов и робкой, притаившейся ласки. И так странно — как будто где-то далеко шел тихий и теплый дождь.
Поезд замедлил бег и остановился на мгновение, на одну минуту. И сразу со всех сторон Юрасова охватила такая необъятная и сказочная тишина, как будто это была не минута, пока стоял поезд, а годы, десятки лет, вечность. И все было тихо: темный, облитый маслом маленький камень, прильнувший к железному рельсу, угол красной крытой платформы, низенькой и пустынной, трава на откосе. Пахло березовым листом, лугами, свежим навозом — и этот запах был все той же всевременною необъятной тишиною. На смежное полотно, неуклюже цепляясь за поручни, соскочил какой-то пассажир и пошел. И такой был он странный, необыкновенный в этой тишине, как птица, которая всегда летает, а теперь вздумала пойти. Здесь нужно летать, а он шел, и тропинка была длинная, безвестная, а шаги его маленькие и короткие. И так смешно перебирал он ногами — в этой необъятной тишине.
Бесшумно, точно сам стыдясь своей громогласности, двинулся поезд и только за версту от тихой платформы, когда бесследно сгинула она в зелени леса и полей, свободно загрохотал он всеми звеньями своего железного туловища. Юрасов в волнении прошелся по площадке, такой высокий, худощавый, гибкий, бессознательно расправил усы, глядя куда-то вверх блестящими глазами, и жадно прильнул к железной задвижке, с той стороны вагона, где опускалось за горизонт красное огромное солнце. Он что-то нашел; он понял что-то, что всю жизнь ускользало от него и делало эту жизнь такой неуклюжею и тяжелой, как тот пассажир, которому нужно было бы лететь, как птице, а он шел.
— Да, да,- серьезно и озабоченно твердил он и решительно покачивал головою.- Конечно, так. Да. Да.
И колеса гулко и разноголосо подтверждали: «Конечно, так, да, да». «Конечно, так, да, да». И как будто так и нужно было: не говорить, а петь,- Юрасов запел сперва тихонько, потом все громче и громче, пока не слился его голос со звоном и грохотом железа. И тактом для этой песни был стук колес, а мелодией — вся гибкая и прозрачная волна звуков. Но слов не было. Они не успевали сложиться; далекие и смутные, и страшно широкие, как поле, они пробегали где-то с безумной быстротою, и человеческий голос свободно и легко следовал за ними. Он поднимался и падал; и стлался по земле, скользя по лугам, пронизывая лесную чащу; и легко возносился к небу, теряясь в его безбрежности. Когда весною выпускают птицу на свободу, она должна лететь так, как этот голос: без цели, без дороги, стремясь исчертить, обнять, почувствовать всю звонкую ширь небесного пространства. Так, вероятно, запели бы сами зеленые поля, если бы дать им голос; так поют в летние тихие вечера те маленькие люди, что копошатся над чем-то в зеленой пустыне.
Юрасов пел, и багровый отсвет заходящего солнца горел на его лице, на его пальто из английского сукна и желтых ботинках. Он пел, провожая солнце, и все грустнее становилась его песня: как будто почувствовала птица звонкую ширь небесного пространства, содрогнулась неведомою тоскою и зовет кого-то: приди.
Солнце зашло, и серая паутинка легла на тихую землю и тихое небо. Серая паутина легла на лицо, меркнут на нем последние отблески заката, и мертвеет оно. Приди ко мне! отчего ты не приходишь? Солнце зашло, и темнеют поля. Так одиноко, и так больно одинокому сердцу. Так одиноко, так больно. Приди. Солнце зашло. Темнеют поля. Приди же, приди!
Так плакала его душа. А поля все темнели, и только небо над ушедшим солнцем стало еще светлее и глубже, как прекрасное лицо, обращенное к тому, кого любят и кто тихо, тихо уходит.
Проследовал контроль, и кондуктор вскользь грубо заметил Юрасову:
— На площадке стоять нельзя. Идите в вагон. И ушел, сердито хлопнув дверью. И так же сердито Юрасов послал ему вдогонку:
Ему подумалось, что все это, и грубые слова и сердитое хлопанье дверью, все это идет оттуда, от порядочных людей в вагоне. И снова, чувствуя себя немцем Генрихом Вальтером, он обидчиво и раздраженно, высоко поднимая плечи, говорил воображаемому солидному господину:
— Нет, какие грубияны! Всегда и все стоят на площадке, а он: нельзя. Черт знает что!
Потом была остановка с ее внезапной и властной тишиною. Теперь, к ночи, трава и лес пахли еще сильнее, и сходившие люди уже не казались такими смешными и тяжелыми: прозрачные сумерки точно окрылили их, и две женщины в светлых платьях, казалось, не пошли, а полетели, как лебеди. И снова стало хорошо и грустно, и захотелось петь,- но голос не слушался, на язык подвертывались какие-то ненужные и скучные слова, и песня не выходила. Хотелось задуматься, заплакать сладко и безутешно, а вместо того все представляется какой-то солидный господин, которому он говорит вразумительно и веско:
— А вы заметили, как поднимаются сормовские? И темные сдвинувшиеся поля снова думали о чем-то своем, были непонятны, холодны и чужды. Разноголосо и бестолково толкались колеса, и казалось, что все они цепляются друг за друга и друг другу мешают. Что-то стучало между ними и скрипело ржавым скрипом, что-то отрывисто шаркало: было похоже на толпу пьяных, глупых, бестолково блуждающих людей. Потом эти люди стали собираться в кучку, перестраиваться, и все запестрели яркими кафешантанными костюмами. Потом двинулись вперед и все разом пьяным, разгульным хором гаркнули:
— Маланья моя, лупо-гла-за-я.
Так омерзительно живо вспомнилась Юрасову эта песня, которую он слышал во всех городских садах, которую пели его товарищи и он сам, что захотелось отмахиваться от нее руками, как от чего-то живого, как от камней, брошенных из-за угла. И такая жестокая власть была в этих жутко бессмысленных словах, липких и наглых, что весь длинный поезд сотнею крутящихся колес подхватил их:
— Маланья моя, лупо-гла-за-я.
Что-то бесформенное и чудовищное, мутное и липкое тысячами толстых губ присасывалось к Юрасову, целовало его мокрыми нечистыми поцелуями, гоготало. И орало оно тысячами глоток, свистало, выло, клубилось по земле, как бешеное. Широкими круглыми рожами представлялись колеса, и сквозь бесстыжий смех, уносясь в пьяном вихре, каждое стучало и выло:
— Маланья моя, лупо-гла-за-я.
И только поля молчали. Холодные и спокойные, глубоко погруженные в чистую творческую думу, они ничего не знали о человеке далекого каменного города и чужды были его душе, встревоженной и ошеломленной мучительными воспоминаниями. Поезд уносил Юрасова вперед, а эта наглая и бессмысленная песня звала его назад, в город, тащила грубо и жестоко, как беглеца-неудачника, пойманного на пороге тюрьмы. Он еще упирается, он еще тянется руками к неизведанному счастливому простору, а в голове его уже встают, как роковая неизбежность, жестокие картины неволи среди каменных стен и железных решеток.
Источник
Солнце опускается за поля
Сеятель на закате солнца, 1888. Холст, масло, 64х80. Государственный Музей Креллер-Мюллера, Оттерло
Сеятель на закате
Вот и солнце опускается за поле, Чёрный ворон над сырой землёй кружится. Он один, шагает медленно, по воле, И зерно на почву благодатную ложится.
Шаг размеренный, рука не тороплива, Взгляд уверенный, один он в поле воин. Кто-то спит, устал, не верит в диво, Думает, что чуда не достоин.
Пусть один он в поле жизни вечном, Труден путь — но мысль его светла. Вторит солнце мысли человечной, Возводя над миром счастья купола.
Ключевые слова этой страницы: Сеятель на закате солнца. Картина, солнце садится за горизонт, мужчина — современное искусство, Винсент Ван Гог, едоки картофеля, экспрессионизм, постимпрессионизм или импрессионизм, картины Ван Гога, голландский художник, звезды и облака, великий живописец, странный художник, сайт-арт галерея, фотографии картин, художник импрессионист, искусство.
Ирвинг Стоун «Жажда жизни»
» Ж ажда жизни» Повесть о Винсенте Ван Гоге американского писателя Ирвинга Стоуна, сыгравшая огромную роль в популяризации творчества художника во всем мире. Написанная в 1934 году, эта повесть и по сей день остается одним из самых захватывающих повествований о жизни художника. Автор книги лично посетил все места, связанные в жизнью Ван Гога, и повстречался с людьми, лично знавшими его. Учитывая исключительную важность и ценность этой работы, мы публикуем ее здесь полностью. П ролог — Л ондон — Б оринаж — Э ттен — Г аага — Н юэнен — П ариж — А рль — С ен-Реми — О вер
«Человек и художник»
» Ч еловек и художник» Монография русского искусствоведа Нины Дмитриевой о жизни и творчестве Ван Гога. Подробное и внимательное исследование пути художника от раннего периода творчества до последних дней жизни. Автор отбрасывает в сторону все шаблоны о Ван Гоге, пытаясь самостоятельно постичь глубину и смысл его философии и картин. Множество неожиданных, интересных мыслей и выводов делают эту работу крайне ценной среди других ей подобных. Ж изнеописание — Б оринаж — Г аага — Д ренте — П ариж — А рль — С ен-Реми — О вер — В ан Гог и литература — Н аследие Ван Гога
Роберт Уоллэйс «Мир Ван Гога»
» М ир Ван Гога» Достаточно подробное и интересное биографическое исследование о Ван Гоге американского критика и искусствоведа Роберта Уоллэйса, впервые опубликованное в 1960 году. Изобилует множеством подробностей и фактов из жизни Ван Гога. Значительное внимание уделено художникам, работавшим рядом с Ван Гогом — Гогену, Тулуз-Лотреку, Сера. Н еудачник и бродяга — М иссия в искусстве — П аломничество в Париж — Д рузья и влияния — Ю жное солнце Арля — Г оген в раю — И скусство, рожденное отчаянием — П оследняя вспышка великого гения
Тео Ван Гог, брат Винсента
П исьма Ван Гога Немногие из художников, взявшись за перо, оставили нам свои наблюдения, дневники, письма, значение которых было бы сопоставимо со сделанным ими в области живописи. Прежде всего это Микеланджело, Леонардо и — Ван Гог. Письма Винсента к брату Тео — это поразительный человеческий документ, свидетельствующий не только о трагическом пути художника, но и о том, какая огромная работа, какое духовное содержание стоят за каждой картиной этого не признанного при жизни человека. 1 888 — 1 889 — 1 890
Источник
Армейский дневник
«До армии я спал крепко, т.к. знал, что мой сон охраняют. В армии спал плохо, т.к. сам охранял. После армии не могу заснуть, т.к. знаю, как охраняют…»
четверг, 23 января 2014 г.
Белыми снежинками к нам пришла зима, Провожали в армию лучшие друзья. И только не пришла ты на перрон, ****, Провожать последний эшелон.
Синие глаза, словно бирюза, Нам их позабыть нельзя, нельзя, нельзя!
Месяцы, недели, годы пролетят, Скинем мы бушлаты — пусть они висят! Нам не страшны учения и боль, Лишь бы ты всегда была со мной!
четверг, 31 октября 2013 г.
Запрещённые песни
Солнце опускается за поля, Рота возвращается в лагеря. За виском товарища виден флаг, Эй, там, направляющий, шире шаг!
Каска, как чугунная, тянет вниз, Эй, там, отстающие, подтянись! Хорошо под деревом снять с ноги, Эти раскаленные сапоги!
Служим мы в Печах потому, Чтобы быть готовыми ко всему! Служба наша срочная – год и шесть, И за это время мы должны успеть!
Мы служить призвались потому, Чтобы быть готовыми ко всему!
понедельник, 21 октября 2013 г.
Солянка цитат
А вот и заключительная часть офицерских цитат:
Вы попали со старта прямо в *опу! Опять просрали Родину! (Если не обманывает память – кэп Колов.)
Так и хочется тебе КАМАЗом 2 раза зарядить! (рядовой Шм.) Мужики, сколько в ноябре месяцев? — Где автомат? — Автомат лежит под матрасом в тумбочке. (Кто-то с 4-ого взвода, карантин)
Первые полтора года тяжело, потом легко… Кто в «Техасе» служил, тот в цирке не смеется. Солдат спит – служба идёт, солдат копает — служба идёт, солдат бежит, а служба, с*к*, идёт…
Негры переодетые! Сейчас как дам – лося догонишь!
— Как у вас служится? — Зашибись! Уровень радиации повышен! (Какой-то офицер из химических войск)
— В компьютерах немного волочёте? — Ну, так… — То есть, чуть что, до машины компьютеры доволочёте? (Офицер из инженерных войск)
среда, 16 октября 2013 г.
Полковнику никто не пишет
понедельник, 30 сентября 2013 г.
Мы не забудем это никогда!
Бандерлоги и долбоюноши, держим Землю! – команда, по которой необходимо стоять с полусогнутыми коленями и держать перед собой воображаемую планету Земля. (Спасибо, товарищ старший лейтенант, за наше счастливое время!)
Красив в строю – хорош в постели.
Прапорщик – друг человека, но не человек.
Ведь неудобно собирать выбитые зубы сломанными руками, да?
Чё ты храпишь на ходу?
В чепок зайти, шахту заполнить.
Названия блюд в армейской столовой: булка-невидимка, салат из опилок (из солёных огурцов), калитка со свежим ветром (винегрет, со свистом очищающий желудок)
Сон к солдату подкрался незаметно и свалил!
Что отмечали? 125-ый день рождения саперной лопатки? — (сержантам после пьянки)
Прямо в дырочку!
Солдаты, по команде «Смирно!» не ***тся даже утки! — (единственное заПИканное выражение)
Это чья тюбетейка чердачного бобра? – (про наши зимние шапки. У меня была 1978 года выпуска)
Источник
Солнце опускается за поля
Вставало солнце, растопляя сентябрьские туманы, расчищая небо. На земле снова начиналось лето. Так продолжалось в течение целой недели. Опираясь на палку, выломанную из старой заброшенной засеки, шагал он лугами, сосняком, мысленно не переставая благодарить встретившуюся старушонку, открывшую ему этот полузабытый способ передвижения по родной земле. Первую ночь он провел возле порожистой речонки, да чересчур загляделся на играющую на вечерней заре рыбешку. Ночлег под открытым небом, под звездами вошел у него в привычку. Питался он сухарями, размоченными в ручье, печеной картошкой, ягодами. Он был по-настоящему счастлив. Никогда прежде не доставляли ему столько радости такие пустяки, как запах дыма, шорох падающей с дерева сухой прошлогодней шишки, полыхающая на солнце рябина. Когда он по утрам слышал прощальные песни журавлей, у него на глазах выступали слезы. (122 слова)
Дом стоял несколько в стороне. Окна его были покрашены масляной краской, а небольшое крылечко сбоку еще пахло сосной. Двери были раскрыты настежь, но хозяев в доме не оказалось. Направо от двери стоял некрашеный стол, слева виднелась массивная печь. Вскоре с улицы прибежала Наташа, встретившая меня так, как будто мы с ней были старые знакомые. Она радушно предложила мне чаю и ранней малины, но я попросил ее сначала показать мне сад, выращенный чуть ли не под самым Полярным кругом. Мы вышли из дома. Сад лепетал тополиной листвой. Перешагнув за калитку, я неожиданно увидел яблоньки, малинник, густо усыпанный кое-где уже поспевающей ягодой. Почувствовав смолистый аромат, я повернул голову налево и увидел кедры. Они были иссиня-черные, по-медвежьи угрюмы и неприветливы. Наташа ласково и как-то застенчиво потрепала одно дерево. (125 слов)
Преодолев подъем, Даша спустилась к морю. Вода по-прежнему была прозрачной. Сквозь нее в глубине можно было рассмотреть растения подводного мира. В зарослях водорослей проносились непуганые стайки рыбешек, молниеносно исчезавших из виду. Слева она увидела огромный камень, обвешанный водорослями. Вдоль берега тянулось углубление, заполненное водой. Казалось,5 это была та же ямка, в которой девочка когда-то нашла камень удивительной формы. Впервые оказавшись здесь, Даша, покачивая ручонками, сначала опустила одну, затем другую ногу и на цыпочках вошла в воду. Не заходя вглубь, нагнувшись над отшлифованными морским прибоем камнями, в течение нескольких секунд в ничем не нарушаемой тишине она наблюдала за хорошо видимой подводной жизнью. Тут-то она и заметила его. Бледно-голубой камень с прожилками, будто искусно нарисованными художником, поразил ее. (116 слов)
Я пробирался нетоптаной тропинкой через поле. Несмотря на ненастье, настроение было легкое. Увидев поблизости копну сена, привалился к обдерганному коровами подножию, наблюдая за вороной, летавшей по серому небу. Отдохнув, зашагал к деревне и вскоре очутился в чужом огороде. Дождь копошился в опавших тополиных листьях, усеявших грядки. На них еще голубели крепкие студеные кочаны. Свежо пахло поздней капустой и усталой землей, отработавшей свое. На подсолнухе, забытом у межи, по-зимнему тенькала синица. Прицепившись к растрепанной голове подсолнуха, она теребила его решетку. Я отыскал в плетне калитку и, боясь, что меня облает не маленькая незлобивая собачонка, а цепной пес, протиснулся за скрипучую деревянную калитку. Навстречу мне шла хозяйка с нарубленным хворостом, чтобы растопить еще не топленную печь. (115 слов)
Мы расположились на берегу небольшой речонки, решив сначала ненадолго остановиться здесь. Но в течение короткого времени небо сплошь покрылось облаками. Пришлось отыскать недалеко от берега в лесу полянку, окруженную со всех сторон березками. Решили заночевать здесь, потому что тут было удобно установить палатки и разложить костер. Между тем облака, сбившиеся в кучу, медленно превращались в грозовую тучу, застилавшую все небо. Края ее были как будто посеребрены каким-то чудесным светом. Небо затянулось тяжелой пеленой, нахмурилось по-осеннему, и начался не умолкающий ни на минуту ливень. Лишь к утру он прекратился. Заголубело небо, очистившееся от туч, но земля еще хранила следы непогоды. Справа и слева от палаток, переливаясь в лучах солнца, блестели лужицы. (110 слов)
Далеко-далеко жили-были снежинки. Родились они в облаке, пролетавшем высоко-высоко над землей, и каждая из них была по-своему красива. Одна была похожа на блистающие искорки, другая напоминала серебристо-белый иней, третья сверкала, будто драгоценный камень. Земля нетерпеливо ожидала появления снежинок. Ей тоже хотелось одеться по-праздничному. Но ветер, не давая снежинкам медленно спускаться на землю, закружил их в воздухе, подбрасывая, заставляя плясать под свою неугомонную музыку. Несмотря на старания ветра, снежинки опускались на землю, покрывая ее сверху белым покрывалом. За снежным потоком не было видно ни поля, ни леса, ни речонки. Одни путешественницы ложились на склоне оврагов, другие располагались на ночлег в лесу. Были и такие, которые неосторожно опускались посреди дороги. На земле, волшебно преображенной, расстилался белый ковер.(115 слов)
Зеленых предгорий, поросших лесами, здесь не было и в помине. Горы показались неожиданно. Они начинались отвесной скалой, вздымавшейся ввысь. Ветер, вода в течение минувших веков немало потрудились над ней. Во многих местах были отчетливо заметны пласты разнородного камня, то лежавшие ровно, то немыслимо перекошенные и изломанные. Кое-где они напоминали искусно сделанную каменную кладку. Стена, выходившая на север, никогда не освещалась солнцем, поэтому граница вечных снегов здесь спускалась низко. Задолго до нее деревья начинали мельчать и редеть, затем совсем пропадали. Под стеной лежала травянистая пустошь, и по ней тянулась дорога. Она тоже старалась не прижиматься вплотную к стене. Но жизнь ничто не может остановить. Даже по самой стене ползли вверх цепкие кустики, выросшие из семян, занесенных сюда птицами или ветром. (119 слов)
