Владимир Соловьёв. Мой заветный храм.
Летом 1875 года Владимир Соловьёв уезжает в Англию для работы в Британском музее над теософским сочинением. Но там с ним происходит загадочная и мистическая история, коренным образом изменившая всю его жизнь. Ему слышится голос той, кому он посвятил всю свою жизнь — Софии — Премудрости Божией. Голос этот зовёт его в Египет, где ему должны раскрыться тайны древнего каббалистического учения. Вот как об этом прпоисшествии он рассказывает в поэме «Три свидания».
. Забуду ль вас блаженные полгода?
Не призраки минутной красоты,
Не быт людей, не страсти, не природа —
Всей, всей душой одна владела ты.
Все ж больше я один в читальном зале,
И верьте, иль не верьте, видит Бог,
Что тайные мне силы выбирали
Все, что о ней читать я только мог.
Когда же прихоти греховные внушали
Мне книгу взять «из оперы другой»,—
Такие тут истории бывали,
Что я в смущенье уходил домой.
И вот однажды — к осени то было —
Я ей сказал: «о, божества расцвет!
Ты здесь, я чую, что же не явила
Себя глазам моим ты с детских лет?»
И только я помыслил это слово,—
Вдруг золотой лазурью все полно,
И предо мной она сияет снова,—
Одно ее лицо — оно одно.
И то мгновенье долгим счастьем стало,
К земным делам опять душа слепа,
И если речь «серьезный» слух встречала,
Она была невнятна и глупа.
Я ей сказал: твое лицо явилось,
Но всю тебя хочу я увидать.
Чем для ребенка ты не поскупилась,
В том — юноше нельзя же отказать.
«В Египте будь!» — внутри раздался голос.
В Париж! — и к югу пар меня несет.
С рассудком чувство даже не боролось:
Рассудок промолчал, как идиот.
16 октября 1875 года он уезжает из Лондона. В Бриндизи он садится на пароход и через тря дня он в Египте — стране древних тайн, где он посещает музей египетских древностей, купается в Ниле, видит «настоящую сфинксу», осматривает мечети и влезает на пирамиду Хеопса. Проходит неделя — и опять «удивительная новость». Письмо к матери от 25 ноября начинается так: «Я в пустыню удаляюсь от прекрасных здешних мест. Когда Вы получите оное, я буду в Фиваиде, верстах в 200 отсюда, в месте диком и необразованном, куда и откуда почта не ходит, и ни до какого государства, иначе как пешком, достигнуть нельзя». Путешествие Владимира Соловьёва в пустыню окончилось плачевно, его едва не убили бедуины, приняв за шайтана, ведь Соловьёв даже в Египте ходил в длинном чёрном пальто и. в цилиндре!
Свои египетские приключения он, с известной долей юмора, описал в поэме «Три свидания». Но если внимательно читать эти строки, то становится ясным, что к себе, к своей экстравагантной личности он мог относиться с юмором, но к личности Той, Которой служил и был предан всеми фибрами своей романтической души, он относится серьёзно и безусловно верит в то, о чём пишет.
Кредит и кров мне предложил в Каире
Отель «Аббат»,— его уж нет, увы! —
Уютный, скромный, лучший в целом мире.
Там были русские, и даже из Москвы.
Я ждал меж тем заветного свиданья,
И вот однажды, в тихий час ночной,
Как ветерка прохладное дыханье:
«В пустыне я — иди туда за мной».
Смеялась, верно, ты, как средь пустыни,
В цилиндре высочайшем и в пальто,
За черта принятый, в здоровом бедуине
Я дрожь испуга вызвал и за то
Чуть не убит,— как шумно по-арабски
Совет держали шейхи двух родов,
Что делать им со мной, как после рабски
Скрутили руки и без лишних слов
Подальше отвели, преблагородно
Мне руки развязали и ушли.
Смеюсь с тобой: богам и людям сродно
Смеяться бедам, раз они прошли.
Тем временем немая ночь на землю
Спустилась прямо, без обиняков.
Кругом лишь тишину одну я внемлю
Да вижу мрак средь звездных огоньков.
И долго я лежал в дремоте жуткой,
И вот повеяло: — «Усни, мой бедный друг!»
И я уснул; когда ж проснулся чутко,—
Дышали розами земля и неба круг.
И в пурпуре небесного блистанья,
Очами полными лазурного огня
Глядела ты, как первое сиянье
Всемирного и творческого дня.
Что есть, что было, что грядет вовеки —
Все обнял тут один недвижный взор.
Синеют подо мной моря и реки,
И дальний лес, и выси снежных гор.
Все видел я, и все одно лишь было,—
Один лишь образ женской красоты.
Безмерное в его размер входило,
Передо мной, во мне — одна лишь ты.
О, лучезарная! тобой я не обманут:
Я всю тебя в пустыне увидал.
В моей душе те розы не завянут,
Куда бы ни умчал житейский вал.
Один лишь миг! Видение сокрылось —
И солнца шар всходил на небосклон.
В пустыне тишина. Душа молилась.
И не смолкал в ней благовестный звон.
Еще невольник суетному миру,
Под грубою корою вещества
Так я прозрел нетленную порфиру
И ощутил сияние божества.
Предчувствием над смертью торжествуя
И цепь времен мечтою одолев,
Подруга вечная, тебя не назову я;
А ты прости нетвердый мой напев.
Так Владимир Соловьёв и нашёл своё божество, которому потом и служил всю жизнь и которое подарило ему и муки и радость творческих прозрений. Это божество оживило собой весь Серебряный век русской поэзии. И мы не будем сейчас гадать: от Бога ли это было, или от нечистого. Если этот всплеск неземной энергии принёс в нашу суетную и погрязшую в мелочах жизнь какой-то новый неземной оживляющий свет, значит в нём была и Божья искра, одухотворяющая мир.
В тумане утреннем неверными шагами
Я шёл к таинственным и чудным берегам.
Боролася заря с последними звездами,
Ещё летали сны — и, схваченная снами,
Душа молилася неведомым богам.
В холодный белый день дорогой одинокой,
Как прежде, я иду в неведомой стране.
Рассеялся туман, и ясно видит око,
Как труден горный путь и как еще далёко,
Далёко всё, что грезилося мне.
И до полуночи неробкими шагами
Всё буду я идти к желанным берегам,
Туда, где на горе, под новыми звездами,
Весь пламенеющий победными огнями,
Меня дождётся мой заветный храм.
Бедный друг, истомил тебя путь,
Тёмен взор, и венок твой измят.
Ты войди же ко мне отдохнуть.
Потускнел, догорая, закат.
Где была и откуда идёшь,
Бедный друг, не спрошу я, любя;
Только имя моё назовёшь —
Молча к сердцу прижму я тебя.
Смерть и Время царят на земле,-
Ты владыками их не зови;
Всё, кружась, исчезает во мгле,
Неподвижно лишь Солнце Любви.
18 сентября 1887 г.
Земля-владычица! К тебе чело склонил я,
И сквозь покров благоуханный твой
Родного сердца пламень ощутил я,
Услышал трепет жизни мировой.
В полуденных лучах такою негой жгучей
Сходила благодать сияющих небес,
И блеску тихому несли привет певучий
И вольная река, и многошумный лес.
И в явном таинстве вновь вижу сочетанье
Земной души со светом неземным,
И от огня любви житейское страданье
Уносится, как мимолётный дым.
Милый друг, иль ты не видишь,
Что всё видимое нами —
Только отблеск, только тени
От незримого очами?
Милый друг, иль ты не слышишь,
Что житейский шум трескучий —
Только отклик искаженный
Торжествующих созвучий?
Милый друг, иль ты не чуешь,
Что одно на целом свете —
Только то, что сердце к сердцу
Говорит в немом привете?
Это стихотворение можно считать предчувствием
Русско-японской войны 1904-1905 гг.
и поражения России в этой войне.
Панмонголизм! Хоть слово дико,
Но мне ласкает слух оно,
Как бы предвестием великой
Судьбины Божией полно.
Когда в растленной Византии
Остыл божественный алтарь
И отреклися от Мессии
Иерей и князь, народ и царь,-
Тогда он поднял от Востока
Народ безвестный и чужой,
И под орудьем тяжким рока
Во прах склонился Рим второй.
Судьбою павшей Византии
Мы научиться не хотим,
И всё твердят льстецы России:
Ты — Третий Рим, ты — Третий Рим!
Пусть так! Орудий божьей кары
Запас еще не истощён.
Готовит новые удары
Рой пробудившихся племён.
От вод малайских до Алтая
Вожди с восточных островов
У стен поникшего Китая
Собрали тьмы своих полков.
Как саранча, неисчислимы
И ненасытны, как она,
Нездешней силою хранимы,
Идут на север племена.
О Русь! забудь былую славу:
Орёл двухглавый сокрушён,
И желтым детям на забаву
Даны клочки твоих знамён.
Смирится в трепете и страхе,
Кто мог завет любви забыть.
И Третий Рим лежит во прахе,
А уж четвёртому не быть.
Источник
Солнце любви Владимира Соловьева
Смерть и Время царят на земле,
Ты владыками их не зови;
Все, кружась, исчезает во мгле,
Неподвижно лишь солнце любви.
Стихи эти Владимира Соловьева я узнал очень давно. И мне всегда казалось, что Солнце должно здесь писаться с заглавной буквы, как обозначение Абсолюта (Бога). Но вот недавно я всерьез перечитал его же «Смысл любви», и увидел очень своеобразную связь земного и небесного в понимании автора.
______________
В.С.: При любви непременно бывает идеализация любимого предмета… Любящий действительно видит, зрительно воспринимает не то, что другие. Пусть этот любовный свет потом исчезнет, — значит ли это, что тон был ложным, что это была только субъективная иллюзия?
Любовь есть факт природный , или дар Божий, но отсюда не следует, чтобы мы не могли т не должны были сознательно к нему относиться и направлять этот процесс к высшим целям. Ближайший пример – дар слова, тоже натуральная принадлежность человека, но к словесной деятельности и произведениям слова мы относимся сознательно и самодеятельно, тогда как любовь остается в темной области смутных аффектов и невольных влечений.
Как истинное назначение слова состоит не в процессе говорения самом по себе, а в том, ЧТО говорится, — в откровении разума вещей через слова и понятия, так и истинное назначение любви не в простом испытывании этого чувства, а в том, что посредством него совершается, — в деле любви.
При этом внешнее соединение житейское необходимо для любви не как ее непременное условие и самостоятельная цель, а только как ее окончательная реализация. Если оно ставится как цель прежде идеального дела любви, оно губит любовь. (Здесь В.С. отмечает, что оно бывает без любви, и любовь без него).
Любовь есть нечто (значимое – НС) лишь только благодаря своему смыслу, или идее, как восстановлению единства или целости человеческой личности…
Коренной смысл любви – признание за другим существом абсолютного значения. Весь наш жизненный интерес переносится из себя в другое существо, с полной потерей нашего эгоизма.
Но это существо, как и всякое, несовершенно и преходяще. Утверждать его абсолютное значение мы не можем как факт, но только лишь нашей верою – разуметь утверждение предмета как существующего в Боге и в этом смысле обладающего бесконечным значением.
Истинная идея просвечивает сквозь реальное явление – одно и то же лицо находится в двух сферах бытия – идеальной и реальной.
Таким образом, предмет истинной любви двойственен: мы любим то идеальное существо, которое должны ввести в наш реальный мир; и то природное существо, которое дает живой личный материал для этой реализации.
Отсюда проблески неземного блаженства, веяние нездешней радости, смысл обожания и беспредельной преданности, имеющих мало смысла, если бы они относились только к земному (заведомо ограниченному и несовершенному – НС) предмету в отдельности от небесного.
_________
Мне вспоминается здесь Петрарка с его Лаурой —
В год тысяча трехсот двадцать седьмой,
в апреле, в первый час шестого дня
вошел я в лабиринт, откуда нет исхода.
Такие редкие ситуации, когда внезапно поразившее чувство определяет значительную часть жизни, хотя и заведомо не может перейти в реальную плоскость, могут показаться патологическими. Тем более, что они бывают и свободны от стремления к такому переходу.
Однако Соловьев, возможно, именно в таком предельном напряжении чувств, хотя и бесплодном по житейским меркам, усмотрел бы сближение с наивысшей составляющей любви. И к таким людям отнеслись бы слова поэта-философа:
Милый друг, иль ты не видишь,
Что все видимое нами —
Только отблеск, только тени
От незримого очами?
Милый друг, иль ты не слышишь,
Что житейский шум трескучий —
Только отклик искаженный
Торжествующих созвучий?
Правда, здесь нет гармонии всех составляющих, особенно трудно достижимой, по В.С. И отсюда едва различимы житейские подробности любовных историй:
«Они (разговоры – НС) были какими-то тупиковыми – словно бы заходишь в огромный лес, проходишь несколько шагов и только начинаешь различать его разнообразие и красоту, как лес-то, оказывается, уже и кончился. Обман какой-то.»
(Дм. Вересов. Третья тетрадь).
Источник
Солнце Любви Владимира Соловьёва
Владимир Сергеевич Соловьёв — не просто поэт. Не просто и философ. Он — демиург и в поэзии, и в философии. Не случайно я в своей Антологии поставил его сразу за Лермонтовым. Их роднит именно это — они оба были демиургами в поэзии, они открыли новые горизонты поэтического видения, они указали пути, по которым пошли их последователи. Михаил Лермонтов вывел русскую поэзию в мир высокого романтизма, а Владимир Соловьёв обозначил новые символы поэтического сознания, расширив это сознание беспредельно. Он стал в поэзии оперировать понятием Времени, как реальной силой нашего мира, но он же и противопоставил Времени силу Любви — Вечной Женственности, уравняв её с Богом в образе Софии — величайшей Премудрости Божьей. В определённом смысле он вернулся к раннему христианству, где идея Премудрости Божьей была определяющей. Ей посвящались главные святыни христианского мира — София в Константинополе — самый грандиозный храм в христианстве, а также София в Киеве и в Новгороде — главные храмы древней Руси. София воспринималась как творящая рождающая сила — эманация Высшего Разума и сила эта была женственной. Может быть в этом было даже что-то языческое, идущее от Матери Сырой Земли, из которой вышло всё по представлениям древних славян. Но здесь Земля соединялась с Небом — Уранией древних греков — одухотворяющей силой Вселенной. В конце концов христианская ортодоксия отвергла женское начало в Боге, объявив это ересью и храмы Софии заменились на храмы, посвящённые Деве Марии — Богоматери, которая превыше ангелов и архангелов. Однако в Поэзии, которая сама по себе очень женственна, осталось ощущение Божества как женского начала мира, своего рода Солнца Любви, которое оживляет и одухотворяет всё. Певцом Софии стал полубезумный философ Владимир Сергеевич Соловьёв, живший в конце XIX века в России — в меркантильное, прозаическое время, когда в Бога уже не верили, а верили в клистирную трубку доктора Чехова и восхищались Базаровым, для которого мир был не храм, а всего лишь мастерская. Соответственно и поэзия превращалась в вещь рутинную, прикладную. Нужен был прорыв! И такой прорыв совершил Владимир Соловьёв, вбросив в сознание твердолобых атеистов идею Всемирной Любви, соединённую с Божественным Разумом — Софию. И родилась Новая Поэзия, родился Серебряный Век, принесший так много нового и яркого в наш тусклый мелочный мир. Владимир Соловьёв стал демиургом новой духовности, он словно открыл источники новых эстетических идей. И пускай Серебряный Век сейчас ругают за его кажущуюся аморальность, за «поруганье заветов священных», но ведь в этом был поиск нового света, новых идей, нового мира, поиск Духа, чего так не хватает сейчас нам в нашей скучной и трусливой современной цивилизации комфорта и мелочных удобств. Где ты, новый Владимир Соловьёв! Явись снова к нам и скажи, что смерть и время не всесильны, не вечны, они пройдут и вечным будет лишь Солнце Любви.
Источник