Умытое утро
Солнце дымное встаёт,
Будет день горячий.
А. Т. Твардовский
«Страна Муравия»
Хорошее июльское утро где-то посреди российского Черноземья. Ещё лежат длинные тёмные тени на яркой густой сочной зелёной и покрытой росой траве. Ещё не обжигают солнечные лучи, тепло и бережно касаясь растений и предметов, но обещая стать неумолимо горячими через несколько часов. Безветрие и умиротворение царят во всём мире. И шар земной вертится вокруг солнца, суля совсем скоро жаркий день, палящие и безжалостно пригвождающие к земле лучи и духоту, и жгучую жару, и изматывающий зной. А пока мир тихо выползает из короткой ночной передышки, из щадящего прохладного покоя, из благостного, словно вздох облегчения, отдыха.
Покрытая тёплой мягкой и даже какой-то ласковой в своих нежных прикосновениях мелкой чернозёмной пылью дорога.
Сельский асфальт тем и похож на асфальт, что он твёрдый. А сверху эта твёрдая плоскость покрыта слоем лёгкой и уютно-обволакивающей пыли.
Незаделанные рытвины, щебёнка, следы недавно прошедшего в луга стада, оставленные в той же пыли продукты жизнедеятельности.
Небо высокое и лазоревое. Ни облачка – сплошная бездонная нескончаемая и прозрачная синь, синь и синь.
Ничто не шелохнётся.
Умытое утро, притихшие и застывшие деревья, тянущаяся к солнечным лучам трава, незатейливые белые, жёлтые, голубые головки полевых цветов в ней.
Воробьи громко, скандально и жизнерадостно щебечут, выясняя отношения, суетясь и копошась, невидимые в кронах высоких гордых растущих с одной стороны дороги тополей с наполовину побелёнными стволами.
Ухоженные дома с лелеемыми палисадниками, источающими запах роскошных белых и фиолетово-розовых флоксов, с вьющимися бордово-красными и белыми розами и ярко-жёлтыми золотыми шарами. Напротив домов по обе стороны дороги – изумрудно-зелёные искрящиеся на солнце лужайки.
Посреди деревни у самого пруда, заросшего вётлами так, что его и не видно, перекрёсток – одна дорога идёт на Соловьёвку, другая – на Пироговку, главная же ровной стрелой прочёркивает всю деревню и ведёт к шоссе, что пролегает километрах в двух от посёлка, среди золотых с тяжёлыми колосьями полей.
У того же перекрёстка – хорошо укатанная и утрамбованная площадка, ещё закрытый магазин из белого кирпича. Перед его большими стеклянными витринами-окнами – выкрашенные белой краской шины-клумбы с ярко-оранжевыми ноготками. На магазине – синий пластиковый полукруглый козырёк телефона, по которому никто никогда не звонил по той простой причине, что он никогда не работал.
С другой стороны дороги – автобусная остановка – железная будка, выкрашенная нежно-голубой краской.
Напротив неё – лужайка, по которой ходит длинноногая стройная пёстро-серая озабоченная индюшка с выводком уже подросших и оперившихся детей, шустро и увлечённо выискивающих что-то в траве.
Рядом с будкой у дороги стоит несколько человек в ожидании автобуса.
– Лю-усь? На автостанцию не звонила? Как там автобус-то? – спохватывается полная женщина в белой лёгкой блузке, рядом с которой стоит белое же, словно в тон подобранное, пластиковое ведро с жёлтой крышкой.
– Вышел-вышел! – низким глубоким голосом зычно откликается Люся.
– А то вчера не было, сломался. На большак пришлось идти, – сообщает белая женщина с белым ведром.
– На Соловьёвку пошёл, я видела, – скромно говорит девушка с аккуратно и мастерски накрашенными с утра пораньше глазами – тончайшая филигранная обводка, чёрные длинные густые ресницы, делающие светлые серые и ясные глаза похожими на удивлённые распахнутые ромашки. Обладательница их свежа и волшебна в своём лёгком и открытом воздушном сарафанчике.
– Давно пошёл-то? – пытает её уже вспотевшая от утренних дел женщина с ведром, собравшаяся в город на рынок продать скопившиеся в хозяйстве яйца.
– Да минут десять уж, тёть Зой, – откликается шифоновый светленький сарафанчик.
– А потом на Пироговку! – сокрушённо восклицает тёть Зоя. – Пока всех соберёт, тут слюной изойдёшь!
– Пошли на большак! Там рогожинский автобус через полчаса будет, – подхватывает Люся.
– Да ладно! – поёт сочным грудным контральто тёть Зоя, косясь на своё ведро. – В нём народищу! Сегодня – базарный день, все в город едут. Здесь хоть сядешь!
– Нет, я обратно на рогожинском, – раздумчиво говорит Люся, – быстро! А этот – пока народ по всем деревням соберёт! Да ещё сломается где-нибудь!
Общество дружно смотрит в сторону соловьёвского просёлка в ожидании автобуса.
По главной дороге хозяйской походкой идёт в меру упитанная женщина в красном платье, с хорошо уложенными и покрытыми основательным слоем лака белыми недавно подстриженными и свежевыкрашенными волосами, составляющими выверенную причёску – прядь к пряди, волосок к волоску. В левой руке у неё белая модная сумка с крупной золочёной блямбой-загогулиной. Женщина неспешно подходит к остановке.
– Здравствуйте, – с почтением приветствуют местную власть ожидающие автобуса односельчане.
– Доброе утро! – как-то официально откликается «власть» и придирчивым взглядом осматривает остановку и магазин.
– А что, Наталь Иванна, – обращается к ней женщина с ведром, – когда собак-то привязывать начнут?
– Так их привязывают! – немедленно энергично откликается Наталь Иванна. – Администрация на той неделе приказ издала, я его подписала! Вон – и на магазине висит, и на остановке! Посмотрите, Зой Сергевна!
– Виси-ит! – укоризненно говорит или по природной привычке трубит-поёт Зой Сергевна. – А собаки бегают! Как хотят! У соседки моей внуки из Москвы приехали, так девочку так напугали – она теперь со двора не выходит. У Васильчиковых такой монстр!
– Да, – поддерживает её Люся, – прям собака Баскервиллей какая-то!
– Она не кусается, она охотничья, – вставляет своё слово курящий в сторонке коричневый от загара худой мужичонка.
– Охотничья! Да на неё взглянешь – уже плохо становится. А она по всей деревне гуляет, – говорит громогласная беззастенчивая и словоохотливая Зой Сергевна с ведром.
– Говорила! Говорила я Васильчиковым, – настойчиво и убедительно изрекает похожая в своём красном платье на родину-мать Наталь Иванна, – они её теперь запирают.
– Запира-ают, – напевно и укоризненно тянет-поёт Зой Сергевна, напряжённо и ожидающе поглядывая в сторону соловьёвской дороги, – а она у них в сарае воет. У меня аж мороз по коже!
Тут из-за магазина выбегает стая разнокалиберных собак. Впереди – небольшая белая шавка, за ней – тот самый охотничий пятнистый с тяжёлыми лапами Баскервилль-монстр, за ним – крупный чёрно-белый барбос с поднятым перпендикулярно туловищу огромным пушистым хвостом, уклеенным множеством навязших в нём серо-сизых репейников и унизанным свисающими колтунами сбившейся шерсти.
Наталь Иванна то ли не замечает процессии, то ли виртуозно делает вид, что та находится вне поля её зрения (собаки и вправду бегут где-то сбоку-сзади от неё). Но она лихо и ловко поворачивается к ним спиной и убеждающе говорит Зой Сергевне:
– Всех обязали собак с улицы удалить – привязывать, запирать – как хотите! Приказ повесили! На магазине, на администрации, – не замечая абсурдности фразы говорит она и показывает рукой с сумочкой в сторону белеющей на будке бумажки, – на остановке, на клубе. Ми-ил! На клубе-то висит ещё?
– Висит, – откликается воздушный с виду прохладный сарафанчик в мелкий сиреневато-фиолетовый цветочек.
– Висит! Я лично проверяю! – твердит Наталь Иванна и, сжав свободную от сумки руку в кулак, несколько раз ритмично тычет ею куда-то вниз, словно вбивая свои слова в дорогу.
– Так висит-то он, висит! А собаки бегают! – присоединяется тихим укоризненным басом Люся.
– Какие вы, женщины, – Наталь Иванна хочет подобрать определение, но не находит сразу точного слова, – придирчивые! Где ж бегают? Покажите!
Она как-то мастерски всё время поворачивается к своре спиной. Стайка собак притормаживает как раз на площадке у магазина и начинает бегать кругами. От соседнего дома к ним стремглав несётся ещё один весёлый и воодушевлённый рыжий, похожий на лису, пёсик.
Наталь Иванна, одержимо-победоносно поглядывая в глаза то Зой Сергевне, то Люсе, то Миле, продолжает разъяснять «политику партии», повторяясь по отдельным пунктам, но, однако, твёрдо, настойчиво и очень убедительно.
– Женщины! Администрация приказ издала, его до сведения жителей донесли, документ в общественных доступных местах висит, я сама его наличие проверяю, в личных беседах с населением мы всё время подчёркиваем, что необходимо собак привязывать! А то, что это такое! У Губаревых соседская овчарка девочку покусала! Куда это годится? Детей на территории поселения летом много! И маленьких, и больших! Они и на велосипедах ездят! А собаки за ними – прям гурьбой! Мы запретили! Строго!
– И штрафовать будете? – любознательно встревает мужичонка.
– Будем! А тО нечто! – всплывает в речи Наталь Иванны диалектное выражение.
Стайка у магазина весело и увлечённо тусуется, собаки озабоченно бегают друг за другом.
Мила в сарафанчике смотрит на них, время от времени взглядывая на сельское начальство, и улыбается, хлопая своими роскошными метёлками-ресницами.
Зой Сергевна и Люся глядят на «родину-мать», на панорамную сцену у неё за спиной и сосредоточенно и скрытно-иронично слушают.
– Автобус! – прозаично и обыденно прерывает агитационно-плакатное действо мужичонка, выбрасывая сигарету.
Автобус, вздымая клубы серо-сизой пыли, подъезжает к остановке, тормозит и открывает двери.
Из салона выходят два рыбака с удочками и садками.
– Что к нам-то? Своих карасей нет? – приветствует их мужичонка.
– У вас толще! – откликается тот, что постарше.
– Опять на бабкин валокордин ловить будете? – вступает в разговор Люся.
– Что, рассказала уже? – смеётся другой, тот, что помоложе.
– Да уж, встретила я её во вторник. Плачет бабка. Говорит – хватилась, а валокордина и нет. Всё зять повытаскивал – карасей на него ловит!
– Да она здоровей меня! Зачем ей валокордин? – оправдывается, задорно улыбаясь, бугай с удочкой.
Рыбаки удаляются в сторону пруда.
– Ну что, поехали? – обращается к потенциальным пассажирам молодой шофёр.
– В Пироговку, что ль? – с глубокими обертонами в напевно-мелодичном голосе откликается Зой Сергевна.
– Поезжай, Васятка, один, мы тебя тут подождём, – напутствует его Люся.
Вопрос был сугубо риторическим. Никто в Пироговку ехать не собирался – за дорогу надо платить, да и трястись в автобусе лишних пятнадцать минут не хочется. Лучше постоять не свежем воздухе в утренних приятных лучах и в нежной прохладе. Но ритуал разговора соблюдается.
– Ну, ждите! Скоро вернусь! – обещает Васятка и, глядя на Милу, добавляет по-английски: «I’ll be back» (1).
Двери старенького автобуса со скрипом, лязгом и грохотом захлопываются, и он натужно пилит мимо магазина и пруда в сторону Пироговки, обгоняя рыбаков.
Присутствующие с коллективным вздохом провожают его взглядами. Автобус скрывается в облаке пыли за кустами.
Наталь Иванна, считая тему разговора исчерпанной и не видя необходимости продолжать разъяснительную работу, поворачивается и, не глядя в сторону магазина, идёт к зданию бывшего сельсовета, а ныне администрации, на работу.
Собаки прекращают свой бег по кругу и, словно по команде, весело и дружелюбно несутся вслед за ней по пыльно дымящейся под их лапами дороге.
Общество зачарованно смотрит вслед шествию, забыв про автобус.
Вверху – бездонная синева.
Вокруг – тишь, покой и умиротворение.
1 Я вернусь (англ. яз.)
(«Портреты, прелести, причуды», Рига, 2014.)
Источник
Ещё про Данилу
Солнце дымное встает,—
Будет день горячий.
Дед Данила свой обход
По усадьбе начал.
Пыль дымит, дрожит земля;
Люди в поле едут.
Внук-шофер из-за руля
Кланяется деду.
День по улице идет,
Окна раскрывает,
Квохчут куры у ворог,
Кролики шныряют.
Все проснулось, все пошло
И заговорило.
А на сердце тяжело.
Темен дед Данила.
Как всегда, при нем кисет,
Спички — все чин чином,
И невесел белый свет
По иным причинам.
Он идет. Наискосок
Тень шагает в ногу,
Протянувшись поперек
Через всю дорогу.
Вьются весело дымки:
Всюду топят печки.
Мажет дегтем сапоги
Сторож на крылечке.
— Здравствуй, сторож! Как дела? —
Говорит Данила.—
Хорошо ли ночь прошла?
Все ли тихо было?
По ухватке сторож лих,
Кроет честь по чести:
— Не случилось никаких
За ночь происшествий.
Никакой такой беды —
Ни большой, ни малой.
Только с неба три звезды
На землю упало.
Да под свет невдалеке
Пес от скуки лаял,
Да плеснулась на реке
Щука — вот такая.
Дед качает головой,
Грустен, строг и важен:
— Ничего ты, страж ночной,
И не знаешь даже.
А прошел бы нынче, брат,
Близ моей ты хаты,
Услыхал бы, как стучат
Ведра и ухваты.
Мог бы ухо приложить
К двери осторожно
И сказал бы сам, что жить
С чертом невозможно.
Ни покоя нет, ни сна —
Все грызет и точит.
— Это стало быть жена.
— Называй как хочешь.
И, едва махнув рукой,
Дед проходит мимо,
Оставляя за собой
Паутинку дыма.
Чуя добрую жару,
Свиньи ищут места.
Солнце, словно по шнуру,
Поднялось отвесно.
Воздух, будто недвижим,
Золотой, медовый.
Пахнет сеном молодым
И смолой вишневой.
И среди дерев укрыт,
Выстроившись чинно,
Дружно воет и гудит
Городок пчелиный.
Луг некошеный душист,
Как глухое лядо.
Вот где благо, вот где жизнь —
Помирать не надо.
Между ульев дед прошел,
Будто проверяя,
С бороды звенящих пчел
Бережно сдувая.
Ходят дед и пчеловод,
Рассуждая тихо:
— Скоро липа зацветет.
— Тоже и гречиха.
И приятна и легка
Дельная беседа,
Но свое исподтишка
Беспокоит деда.
— Вот живу я,— говорит,—
Столько лет на свете.
Спору нету — сыт, прикрыт,
И табак в кисете.
Кликну — встанет целый взвод
Сыновей и внуков.
Ото всех кругом — почет,
А от бабы — мука.
Чем бы ни было — корит,
Все ей не по нраву.
Будто завистью горит
На мою на славу.
Ноль ты, дескать, без меня,
Мол, гордишься даром.
Места нет, как от огня,
Как от божьей кары.
Пчеловод считает пчел,
Слушает, зевает:
— Э, Данила, нипочем,—
В жизни все бывает.
— Так-то так. — Встает старик,
Вроде легче стало.
Долог день, колхоз велик,
Путь еще не малый.
Над рекою, над водой,
Чуть пониже сада
Сруб выводит золотой
Плотничья бригада.
Сам Данила плотник был,
Сам всю жизнь работал,
Столько строил и рубил —
Просто нету счета.
И доныне по своей
Деревянной части,
Может, в области во всей
Он первейший мастер.
Каждый выруб, каждый паз,
И венец, и угол
Проверяет дед на глаз —
Хорошо ль приструган.
Вся бригада старика
Разом окружила.
Тормошат его слегка:
— Похвали, Данила.
А Данила: Что хвалить?
Надобно проверить:
Полон сруб воды налить,
Затворивши двери.
Как нигде не потечет,—
Разговор короткий:
Всем вам слава и почет
И по чарке водки.
Шутке этой — тыща лет,
Всем она известна,
Но и сам доволен дед,
И бригаде лестно.
Ус погладив, бригадир
Молвит горделиво:
— Как закончим — будет пир
С музыкой и пивом.
Только ты не подведи,
Чтоб уж верно было:
Со старухой приходи,
С Марковной, Данила.
— Благодарствую, друзья; —
И бормочет глухо:
— Без старухи, что ль, нельзя?
Для чего старуха?
— Как бы ни было — жена,
Сыновей рожала,
Внуков нянчила она,
Правнуков качала.
Как ни что не близкий путь,
Жизнь прошли вы рядом.
Ну смотри же, ие забудь,—
Просит вся бригада.
Двери настежь по пути
Кузница открыла.
Мимо кузницы пройти
Может ли Данила?
Хрипло воет горн в углу,
Клещи в пекло лезут.
А повсюду на полу —
Сколько тут железа!
Лемеха, обломки шин,
Обручи, рессоры,
Шестеренки от машин,
Тракторные шпоры.
Рельс погнутый с полотна,
Кузов от пролетки,
Из церковного окна
Ржавые решетки.
И щекочет деду нос
Запах самовитый —
Краски, мази от колес,
Дыма и копыта.
И готов он без конца,
В строгом восхищенье,
Все глядеть на кузнеца,
На его уменье.
Вот он что-то греет, бьет,
Плющит и корежит.
«Ножик»,— скажет наперед.
И выходит ножик.
Сам кузнец форсист и горд,—
Что ж, нельзя иначе,
И прикуривает, черт,
От клещей горячих.
Подавляя вздох в груди,
Дед встает с порога.
А кузнец: — Ты погоди,
Посиди немного.
На минуту на одну
Задержись, Данила,
Кочергу сейчас загну,
Марковна просила.
Дед оказии такой
Рад невероятно,
К дому с теплой кочергой
Шествует обратно.
Дело, в том, что не был дед
Злобен по природе,
Да и близится обед
Да и скучно вроде,
Да и все-таки — жена,
Сыновей рожала,
Внуков нянчила она,
Правпуков качала.
Да и правду как ни прячь —
Спрятать не во власти:
Сам отчасти Пыл горяч.
Виноват отчасти.
Нерешительны шаги,
Сердце трусу служит.
Но прийти без кочерги
Было б даже хуже.
Потому, как ни суди,
Все-таки услуга.
Дрогнет что-нибудь в груди
У тебя, супруга!
Только вдруг издалека,
И совсем некстати.
Окликает старика
Власов, председатель.
Сели рядом на бревне:
— Вог что, дед Данила,
Заявление ко мне
Нынче поступило.
Снял со лба фуражку дед,
Вытер пот с изнанки.
От кого же? Ай секрет?
От одной гражданки.
Ты старик передовой,
Для чего же ради
Со старухою женой
Миром не поладить?
Скажем попросту — подчас
Ей, жене, обидно:
Всюду ты да ты у нас,
А ее не видно.
Сам-то ты идешь вперед —
Молодому впору,—
А старуха не растет —
Оттого и ссоры.
— Нет, позволь, уже позволь,—
Дед перебивает,—
Не бывает в жизни, что ль?
В жизни все бывает.
Про себя ж сказать могу —
Разве я сердитый?
Вот несу ей кочергу —
Значит, все забыто.
И жена от слов своих
Отреклась, я знаю.
Только нация у них
Женская такая.
Днями дружно все у нас,
Неполадки часом ..
— Ну смотри ж, в последний раз,—
Заключает Власов.
И встает.— Пока прощай.
День удался знатный.
Клевера-то, брат, как май,—
Сухи, ароматны,
Только б тучки,— говорит,—
Не собрались на ночь.
Как погода — постоит,
Данила Иваныч? —
И, задумавшись слегка,
Молвит дед солидно:
— Постоять должна пока,
Постоит, как видно.
Подступает к дому дед
Не особо смело.
У крыльца велосипед.
Гости. Лучше дело
У старухи прибран дом,
Пол сосновый вымыт.
И Сережка за столом,
Внук ее любимый.
От порога дед спешит
Сразу все заметить:
Вот яичница шипит
С треском на загнете.
У старухи добрый вид,
Будто все забыла:
— Где ж так долго,— говорит,—
Пропадал, Данила?
— Обошел я весь колхоз,
В кузнице промешкал,
Да зато тебе принес,
Видишь, кочережку.
— Так и знала — принесешь,—
Голос полон ласки.
Кочергу вручает все ж
Дед не без опаски.
Но, усевшись за столом,
Видит — все в порядке.
— Ну, так выпьем, агроном,
По одной лампадке?
— Всем ты, дед, весьма хорош
И всегда мне дорог.
Вот одно, что водку пьешь.
— Пью, но к разговору.
А не пить, смеется дед,—
До чего ты ловкий!
Ведь в законе даже пет
Этой установки.
— Пей-ка! — сдался агроном.
Выпили помалу.
Закусили огурцом,
Закусили салом.
Веселее от вина
Повелися речи.
Только смотрит дед — жена
Все стоит у печи.
Будто в хате зябко ей.
Руки сощемила.
Так всю жизнь она гостей
За столом кормила
Только б кушали они,
Только б сыты были.
А сама всегда в тени,
В стороне, как лишний.
Смотрит, думает свое,
Как жила когда-то.
Дед со внуком для нее
Равные ребята.
И тепло, тепло в груди,
И чему-то рада.
— Ну-ка, Марковна, ходи
Да садись-ка рядом.
Вздрогнув, кланяется им:
— Пейте, пейте, что вы.
Уж куда с питьем моим,—
Кланяется снова.
— Подходи, не стой в углу,
Не хозяйка вроде.
— Пейте, пейте. — И к столу
Медленно подходит.
Утирает скромно рот.
— Пейте, пейте. Что вы. —
Рюмку бережно берет:
— Будьте все здоровы.
Мирно старые сидят
Строгой, славной парой
Внук с улыбкой аппарат
Тащит из футляра.
Дед и бабка за столом
Замерли совместно.
И сидят они рядком,
Как жених с невестой.
А над ними на стене,
Рядом с образами.
Ворошилов на коне
В самодельной раме.
Как получше норовит
Снять их внук форсистый.
И, серьезный сделав вид,
Щелкнул кнопкой быстро.
— Эх, живешь, не знаешь, дед,
О своей ты славе!
Про тебя один поэт
Целый стих составил.
Дед Данила весел, сыт,
Курит бестревожно.
— Все возможно,— говорит,—
Это все возможно.
Источник