Слезы луны что это

Понедельник, 14 Ноября 2016 г. 15:49 + в цитатник

Этот металл всегда был окутан тайной: кто не слышал рассказы о чудодейственной серебряной воде или об останавливающих вампиров и оборотней серебряных пулях? С его помощью в давние времена человек изготовил зеркало – предмет, согласитесь, загадочный. А черно-белые фотографии хранят в себе не только память и тайны прошлого, но и частицы серебра…

Серебро известно человеку с древнейших времен, у многих народов оно считалось священным металлом. Во многих древних цивилизациях, например, в Вавилоне и Ассирии, серебро символизировало Луну. Древние греки считали его металлом богини Луны Артемиды, а римляне, соответственно – богини Дианы. В Древнем Египте украшения из серебра изготавливали уже в пятом тысячелетии до нашей эры. Этот металл здесь тоже связывали с богами: египтяне считали, что кости бога Ра – серебряные.

На другой стороне земли, у древних индейских племен, серебро также было чрезвычайно популярно: из него изготавливали не только украшения, но и предметы домашнего обихода, оружие, а также изделия ритуального назначения. Индейцы считали, что серебро имеет божественное происхождение, например, инки его называли слезами Луны. Существует легенда об амулете Монтесумы, правителя ацтеков. По преданию, у него был покрытый серебром скелет маленькой змейки – такое чудо природы нашли индейцы в своих серебряных рудниках. Эта серебряная змейка не только отличалась удивительной красотой, но и обладала магическими свойствами. Рассказывают, что это главное сокровище Монтесумы мечтали найти конкистадоры, но она «спряталась» от грабителей в недрах рудника и больше никогда не показывалась на глаза человеку.

В средневековой Европе серебру приписывали способность служить защитником от всевозможной нечистой силы. Отсюда идут поверья, что победить вампира или оборотня можно серебряной пулей. Гвоздями из этого металла заколачивали гроб, чтобы дух усопшего не восстал из могилы. Существует предание об «ошейнике оборотня». Согласно ему, кожаный ремень-ошейник с серебряными шипами надевали на пойманного оборотня, который в результате не мог превратиться ни обратно в человека, ни стать навсегда зверем. Наказанный серебряным ошейником оборотень оставался либо человеком с волчьей головой, либо, наоборот, волком с человеческим лицом и медленно погибал от ран, нанесенных шипами.

Зеркало — Слёзы Луны, в наличии и продается.

Источник

Слезы луны что это

Тоскуй по мне, любовь моя,

И слезы горькие свои скорее осуши.

Ирландия – страна поэтов и сказителей, мечтателей и мятежников, пронизанная музыкой веселой и печальной, героической и романтической. В старину бродячие арфисты и шанахи – сказители – играли свои мелодии за еду и кров, и мелкие монеты, если повезет. Поэтов-певцов, или бардов, как их называли, радушно принимали и в затерявшемся в полях домишке, и на постоялом дворе, и у бивачного костра. Их дар высоко ценили даже в эльфийских дворцах под зелеными холмами.

Так было, и так есть.

Однажды, не так уж и давно, в тихую деревушку у моря пришел арфист и сказитель. В деревушке его встретили с радостью. Здесь он нашел свой дом и свою любовь.

В его душе звучала музыка. Иногда мелодии рождались нежными и мечтательными, как шепот возлюбленной, а иногда веселыми и громкими, будто старый друг зазывал в паб выпить пинту-другую пива. Сладостная, яростная или печальная, это была его музыка, и она дарила ему счастье.

Шон Галлахер был доволен своей жизнью. Доволен, как сказали бы некоторые, потому что редко брал на себя труд очнуться от грез и поинтересоваться тем, что происходит вокруг, и Шон не стал бы спорить.

Его миром была его музыка и его семья, его дом и давние друзья. Зачем же беспокоиться о чем-то за пределами близкого сердцу круга?

Семья Шона жила в Ирландии, в графстве Уотерфорд, в деревушке Ардмор. Сколько помнилось местным старожилам, поколения Галлахеров владели здесь пабом, в котором были пиво и виски, приличная еда и уютное местечко для долгих бесед.

Некоторое время назад родители Шона обосновались в Бостоне, и бразды правления семейным бизнесом взял в свои руки старший брат Эйдан. Шона это более чем устраивало, поскольку он не стеснялся признавать, что не имеет ни деловой хватки, ни желания ее обрести. Он был вполне счастлив на кухне. Стряпня приносила ему покой и умиротворение, и, пока он колдовал над меню или выполнял заказы посетителей, музыка, любимая музыка, доносилась из зала или звучала в его голове.

Но когда в кухню влетала его сестра Дарси, которой досталось гораздо больше положенной доли фамильной энергии и честолюбия, и затевала ссору, о покое приходилось забывать, но Шон не имел ничего против этих схваток – они разнообразили жизнь и поднимали настроение.

Он не считал ниже своего достоинства обслуживать столики, особенно когда в зале под живую музыку посетители пели и танцевали, и без пререканий наводил чистоту, ведь «Паб Галлахеров» славился еще и своей опрятностью.

Старший брат Эйдан прежде, чем осесть в родных местах, поскитался по свету, младшая сестра Дарси пока только мечтала о дальних странах, однако семейная страсть к путешествиям не затронула Шона. Его устраивали размеренная, неспешная жизнь в родной деревушке, бескрайнее море и живописные прибрежные утесы, переливающиеся под солнцем холмы и темнеющие на горизонте горы. Шон словно врос в песчаную почву Ардмора.

Сколько Шон себя помнил, из окна своей спальни он видел море, он знал его переменчивый характер – от спокойствия до ярости – и одинаково любил и усеянную рыбацкими суденышками гладь, и пенистый прибой, набегающий на песчаный берег, и неистовые волны, разбивающиеся о скалы.

Все, чем он дорожил, лежало у его ног, и он не видел смысла в переменах. Правда, осенью, когда Эйдан женился на хорошенькой американке Джуд Фрэнсис Мюррей, в его жизни произошли некоторые изменения.

По традиции Галлахеров родовое гнездо доставалось тому, кто женился первым, и, вернувшись из свадебного путешествия в Венецию, Джуд и Эйдан переехали в большой дом на краю деревни.

Получив возможность выбирать между комнатами над пабом и маленьким коттеджем, принадлежавшим родне Джуд по линии Фицджералдов, Дарси выбрала квартирку над пабом и, где угрозами, где лестью, добилась того, что Шон и все, кого она смогла обвести вокруг своего прелестного пальчика, превратили спартанское жилище Эйдана в маленький дворец.

Шон опять же не возражал.

Ему больше нравился маленький коттедж на Эльфийском холме с его благословенной тишиной и прекрасным видом на холмы, утесы и сады… и с призраком, который бродил по его новому дому.

Шон еще не видел ее, но знал, что она там. Красавица Гвен проливала слезы по своему возлюбленному-эльфу, которого отвергла давным-давно, и терпеливо ждала, когда спадет заклятие и они оба обретут свободу. Шону была прекрасно известна история юной девушки, триста лет назад обитавшей в этом самом домике на самом холме.

Кэррик, принц эльфов, влюбился в нее, но вместо того, чтобы подарить ей слова любви и свое сердце, он показал девушке, какую роскошную жизнь готов ей дать. Трижды приносил он ей серебряный кошель с драгоценностями: сначала это были бриллианты, рожденные в огне солнца, затем жемчужины, родившиеся из слез, капавших с луны, и наконец сапфиры, вырванные из сердца океана.

Однако, не услышав от принца самых важных слов и сомневаясь в его любви, Гвен трижды ему отказала. И драгоценности, которые Кэррик бросил к ее ногам, как гласила легенда, распустились цветами у порога ее дома.

Почти все цветы сейчас спали, убаюканные зимними ветрами, воцарившимися над побережьем. Скалы, по которым, как поговаривали, часто бродила Красавица Гвен, холодные и пустынные, вонзались в нависшие над ними облака, однако буря не спешила обрушиться на побережье, словно ждала чего-то.

Утро выдалось сырым, ветер бился в оконные стекла, пробирался в коттедж в надежде выстудить его. Шон развел огонь в очаге на кухне, вскипятил чайник и заварил чай, так что ветер ему не мешал. Завтракая в своей теплой кухне, Шон слушал надменную музыку ветра и сочинял стихи для собственной мелодии.

До начала дневной смены, когда в пабе подавали ланч, оставался еще час. Шон завел таймер и на всякий случай будильник в спальне. Если некому было вытряхнуть его из мира грез и приказать пошевеливаться, он частенько вообще забывал о времени.

Поскольку Эйдан безумно злился, когда братец опаздывал, а Дарси получала лишний предлог поиздеваться, Шон всегда старался прийти в паб вовремя. Правда, увлекшись своей музыкой, он часто не слышал жужжания плеера и перезвона будильника и все равно опаздывал.

Сейчас он полностью погрузился в песню любви, совсем юной и потому уверенной в себе. Любви, переменчивой, как ветер, но радостной, пока она длится. Танцевальная мелодия, решил Шон, для которой потребуются быстрые ноги и море кокетства.

Как-нибудь он сыграет ее в пабе, когда получше отшлифует и если сможет уговорить Дарси ее спеть. Голос Дарси прекрасно подойдет к настроению этой песни.

Шону было так уютно на кухне, что он поленился пройти в гостиную к старому пианино, которое купил, когда въехал в этот коттедж. Придумывая слова, он отбивал ритм ногой и не слышал громкого стука в парадную дверь, топота тяжелых ботинок в прихожей и тихих проклятий.

Шон в своем репертуаре, подумала Бренна. Опять заблудился в мире грез, не замечая, как вокруг бурлит жизнь. И зачем она барабанила в дверь, если Шон частенько не слышит даже грохот, а они с самого детства запросто заходят друг к другу?

Ну, они давно уже не дети, и лучше постучать, чем увидеть в его доме что-то, не предназначенное для ее глаз.

Может, он не один? Вполне возможно. Парень притягивает женщин, как сладкая вода – пчел. Не то чтобы он такой уж сладкий, хотя бывает милым, когда хочет… И безумно красивый. Бренна тут же обругала себя за неуместную мысль, но, в конце концов, это трудно не заметить.

Черные, как смоль, волосы, обычно взлохмаченные, поскольку он вечно забывает постричься. Глаза ярко-голубые, спокойные и мечтательные, когда он не взбудоражен чем-то, а вот тогда они горят огнем, холодным и обжигающим в равной мере. За его длинные темные ресницы все ее четыре сестры, не раздумывая, продали бы души дьяволу, а губы словно предназначены для долгих поцелуев и нежных слов.

Источник

Слёзы Луны

Андреев открыл дверь на крышу. Сначала прошёлся по лестнице в небеса, выше крайнего двенадцатого этажа. Прислушался к тишине. Долго возился с замком, вышел под звёзды.

Крыша плоская, ограждение по краям и — почти пуста. Только сбоку, возле темнеющей будки лифта лежит что-то. Штабель досок или связка рубероида. Пара бочек. Ремонт? Не важно.

Это всё не важно.

Соседние дома стоят рядом — протяни руку над пустотой и дотронься. Если руки длинные. Стены, балконы, окна, за которыми идёт поздний ужин или смотрят телевизор. Пьют или спят. Множество чужих людей со своими жизнями, так похожими друг на друга.

— Я уже здесь. — выдыхает он в небо. Оно молчит.

Звёзды давно неразговорчивы. Только в детстве казалось, что они что-то шепчут в ответ. Сейчас — нет. Уже давно и совсем нет. Андреев знает, что выглядит глупо, но его волнует не это. Он смотрит вверх, задрав голову. Над ним висит круглая сырная луна, с которой, как ему кажется, недовольно хмурится старик, собранный из всех этих морей грёз и кратеров Ломоносова.

— Я пришёл рассказать, как живу. Пожаловаться, не без этого. Тебе интересно?

Андреев долго молчит и только потом продолжает. Длинное некрасивое лицо его с крючковатым носом кривится.

— Она умерла. Совсем. Навсегда. И я теперь знаю, что делать. Я хочу разгадать секрет смерти. Что там, после того, как? Когда останавливается всё, что жизнь. Мозг. Хотя какой у неё, к черту, мозг?! Сердце. Что там ещё? Кровь сворачивается, да.

На слове «кровь» Андреева толкает внезапный порыв ветра. Бодает в грудь и неприятно холодит шею, словно колючим шарфом. Он не обращает внимание.

— Я же волшебник. Но не бог. Только боги знают, как оживить. Не я. Так хотя бы понять, что там. Если я пойму, я смогу написать.

— Слушай, кончай орать! — прерывает его недовольный хриплый голос. Как раз оттуда, из досок-бочек. — Люди спят. Еле нашёл место поспокойнее, так и здесь дурак какой-то!

Андреев удивлённо поворачивает голову. Достаёт фонарик и светит в направлении голоса. В прыгающем овале света шевелится нечто человекообразное. Бомж? Из-под груды грязных одеял, курток или подобной дряни выглядывает печеное яблоко лица. Дверь же заперта была, как он сюда.

— И в глаза не свети, сволочь! — Так же хрипло продолжает яблоко. — Мент, что ли?

— Да нет. — растерянно отвечает Андреев. — Волшебник я. Добрый. С луной вышел поговорить, с небом.

— Иди отсюда. Волшебник он. Или бутылку давай. Две. И стой тогда, сколько надо. — Бомж садится в своих тряпках. Порыв ветра доносит до Андреева гнетущую вонь — смесь мочи, перегара и немытого тела. — Чего встал? Два пузыря, говорю, и шамань тут до утра. Или уматывай!

Андреев растерянно молчит. Потом поднимает руки, растопыривает их, став похожим на птицу. Звёзды над головой, до этого равнодушные ко всему, начинают мигать. Одна, вторая, вот уже десятками чуть гаснут и загораются ярче. Старик на Луне кривится ещё сильнее: то ли тени так бегут, то ли не нравится ему происходящее. Порыв ветра закручивается вокруг Андреева, треплет волосы, рвёт края одежды. Волшебник начинает крутиться на одном месте, как танцующий дервиш.

Звёзды мигают над ним в странном ритме, сопровождая этот молчаливый танец.

Бомж встаёт на ноги, но помалкивает. Смотрит на начавшееся безобразие взглядом индейского вождя — равнодушно, но зорко. Дон Хуан лениво оценивает чужую практику.

— Проще можно. Домой спустился, принёс. Да и всё. Развёл тут чёрную магию. Кто у тебя помер? Жена?

Андреев останавливает свой странный танец. Он держит в обеих руках по бутылке виски, звёзды над ним медленно успокаиваются.

— Держи, вымогатель. Нет, я не женат. Кошка у меня. Как говорят — ушла на радугу? Пей. За упокой можно.

— Гля, щедрый! Ну давай. — Бомж подходит ближе и забирает выпивку. От него невыносимо смердит. — Вискарь? Ладно. Разрешаю дальше шаманить.

Он свинчивает пробку и делает первый долгий глоток. Андреев старается не дышать, но и в сторону не отходит. Так и стоят рядом — один в позе горниста, второй с опущенной головой и поникшими плечами.

— Неплохо, — отрывается от бутылки бомж. — Очень даже. Рассказывай давай. Я ж не небо, может, чего посоветую. Кошка тоже волшебная была?

— Да нет. Самая обычная кошка. Беспородная.

— Возьми котёнка, блин. Чего тут убиваться?

— Да я к этой привык. Сорок шесть лет рядом прожила, столько заклинаний извел, чтобы дольше. И всё равно вот.

Бомж сделал новый длинный глоток. На гранях бутылки сверкают звёзды.

— Фигня это всё! Я вон человека дорогого не уберёг, да и то — живу как-то. А ты по кошке плачешь.

— Слушай, а я и не сообразил сразу: как ты сюда попал? Дверь-то на замке. Сам открывал.

Бомж прищуривается, становясь похож на восточного мудреца. Вряд ли только от них так воняет, хотя кто их знает.

— А я тоже волшебник, прикинь? Здесь сегодня это. Место встречи. Которое изменить нельзя. Так что рассказывай, не сбивайся!

— Воняешь ты слишком, для волшебника-то.

— Это у меня наказание такое. Сам придумал. Раз уж ничего не смог сделать, когда надо, пусть дальше всё плохо будет. К тому же добрым меня никогда не считали. Я больше по боевым заклинаниям. Хочешь, разрушу что-нибудь? Не хочешь. Ну и хрен с тобой. Я пить буду.

— Да пей на здоровье! А рушить ничего не надо.

Бомж согласно булькает выпивкой, отрывается от бутылки, занюхивает рукавом.

— Зря ты, мужик, с небом беседуешь. Никакого прока. Я тоже верил когда-то, молился, жертвы богатые приносил. А потом в самый нужный момент — раз! И не успел помочь. Сам дурак. И никакие боги ничего не исправили.

— Так тоже бывает. — Андреев присматривается к собеседнику и, на своё удивление, видит сквозь вонючие тряпки, пропитое лицо и грязные пальцы, сжимающие бутылку, совсем другого человека. Мудрого, гордого, одетого в тёмно-синий плащ с серебряным звёздами. На груди у него отсвечивает острыми лучами камень в оправе.

Этот человек может почти всё — и ничего больше не хочет.

Так бывает. Правда, воскрешать мёртвых и этому не под силу. Остаётся наказать самого себя и вечно скитаться по миру. Как и самому Андрееву, хотя причины у них разные. Один воспевает любовь, как может, через все препятствия, видя мудрыми глазами, как неоправданно жестоки люди. Второй грустит о своём короле. О преданом по глупости друге. О рухнувшем Камелоте.

Не одни они бродят по свету, иногда сталкиваясь вот так случайно. Зачем? Да кто его знает. Зачем-то.

Звёзды равнодушно смотрят вниз, на мир, в котором есть любовь, но нет справедливости. Давно плюнувший на запах, исходящий от Мерлина, Ганс-Христиан сидит с ним рядом, свесив ноги с невысокой ограды крыши. Он отпивает из бокала приторно-сладкий ликёр и молчит.

В свете редких окон бокал кажется почти чёрным, но это не так. Ликёр густой и желтоватый, как Луна. Как будто её слёзы случайно капнули в бокал — смесь спирта, сахара и вдохновения для тех, кто не закрывает глаза по ночам. Для тех, кто теряет любимых, сохраняя память о них в вечных словах.

Внутри бессмертного Андерсена рождается новая сказка, в которой добро победит зло. И все останутся живы, даже король Артур.

Кошку только не вернуть, даже в сказке. Так бывает.

Дубликаты не найдены

Сообщество фантастов

4K постов 8.4K подписчиков

Правила сообщества

Всегда приветствуется здоровая критика, будем уважать друг друга и помогать добиться совершенства в этом нелегком пути писателя. За флуд и выкрики типа «афтар убейся» можно улететь в бан. Для авторов: не приветствуются посты со сплошной стеной текста, обилием грамматических, пунктуационных и орфографических ошибок. Любой текст должно быть приятно читать.

Если выкладываете серию постов или произведение состоит из нескольких частей, то добавляйте тэг с названием произведения и тэг «продолжение следует». Так же обязательно ставьте тэг «ещё пишется», если произведение не окончено, дабы читатели понимали, что ожидание новой части может затянуться.

Полезная информация для всех авторов:

Ну что же, господа минусисты, значит сие творения не для ваших скудных умов.

Деструктивный диалог

Год уходил тяжело.

Так уходят смертельно больные старики — уже не вставая с кровати, но ещё мыча что-то бессмысленное обескровленным серым ртом, тыча вялой рукой в пространство над кроватью и воняя тем кисло-сладким, которое и есть смерть.

Иван Петрович посмотрел на календарь над столом: да, двадцать второе декабря. Продержаться бы до тридцатого, а дальше — жидкий огонь новогодней водки, мандарины, куранты, идиотские петарды на улице, пустая голова и пустые дни. Не Бог весть что, но немного отпустит. Надо неделю продержаться, а там, дальше, легче, лучше. Наверное.

Голова опять заболела резко, словно с похмелья, когда просыпаешься уже больным. В правом ухе словно перекатывался шуршащий песок. Но ведь не пил вчера, да и давно уже не пил, во всяком случае, помногу. Нельзя, врачи и так уже хмурятся при осмотрах.

— Разрешите? — В приоткрытую дверь заглянул кто-то из новых сотрудников, даже имя с ходу не вспомнить: Сергей, Андрей? Какая разница.

Они все на одно лицо, бесстыдно юные, лучащиеся энтузиазмом и карьерным ростом. Охотники за недоступными деньгами и материальными благами в понимании нынешней молодежи. Какой там айфон в моде, шестой, восьмой? Реклама этих бесконечных игрушек давно слилась в памяти Ивана Петровича в пеструю ленту глянцевых фото, из которых беспорядочно торчали чьи-то отфотошопленные руки, ноги, машины, куски пляжей и пальмы, пальмы, почему-то, непременные пальмы. Пестрая лента — в полном соответствии с канонами — приподняла голову и негромко зашипела, вызывая желание хлестнуть её тростью. Наотмашь.

— Заходи! — уверенно кивнул он сотруднику, всё же слегка поморщившись. Голову словно стянула сверху невидимая корона, венец шипами внутрь. — Что там у тебя?

Сотрудник просочился в кабинет, деликатно мягким жестом притянув за собой дверь. Нескладная фигура, высокий, по-юношески худой. И костюм. Откуда эта долбанная мода на блестящие костюмы?! Они что, все подряд конферансье и артисты, что ли?

— Иван Петрович, — жестом фокусника сотрудник выложил на стол раскрытую папку, в которой пестрели какие-то графики. — Здесь данные по росту прибыли, ку-один — ку-четыре, плюс прогноз на следующий финансовый.

— Вы по-русски можете сказать? — строго прервал его Иван Петрович. — Какие ку? Красные штаны?

— Виноват. — почти прошептал сотрудник, бледнея. — Ку — это квартал. Ну, по первой букве. Так везде принято. Не понял про штаны.

Пестрая лента в голове зашипела еще громче, раскачиваясь в такт падающему песку.

— Сергей, Иван Петрович.

— Тем более. Мне, Сергей, эти ваши «ку» нахрен не сдались, это — к девочкам в финуправлении! Мне нужен был факторный анализ, прогноз в разрезе продуктов, — Иван Петрович с усилием всмотрелся в графики. Картинка плыла и подергивалась, заставляя всматриваться до рези в глазах.

Сотрудник побледнел еще сильнее. Казалось, даже его блестящий костюм как-то потерял в цвете, став из стильного жемчужно-серого наряда бледным пятном на фоне кремовых стен кабинета.

— Иван Петрович, простите! Там, дальше, двенадцатая-четырнадцатая страницы, основные продукты, кредиты физлиц, юрики, валютные опер.

Прервав блеяние серого призрака, Иван Петрович начал листать содержимое папки. Страницы. Чёрт их дери, где они теперь пишут номер страниц? А, вот, — сверху по центру. Дебильное место, вообще-то.

Графики, цифры, снова графики. Какие-то мутные фоновые картинки, ещё сильнее раздражавшие и сбивавшие с толка.

— Сергей, можно было сделать не так цветасто?

— Бренд-бук требует, Иван Петрович. — снова проныл серый и замолчал, догадываясь, что дальнейшее использование английского языка в этом кабинете для него чревато.

— А вот скажи мне, Алексей. — Иван Петрович снял очки и бросил их на стол. Всё вокруг немного расплылось, потеряв нужную четкость, но давая небольшое облегчение от головной боли. — Тебе лет сколько?

— Сергей, Иван Петрович. Двадцать шесть, — уже более уверенно ответил блестящий костюм.

— Три года. То есть. в феврале будет.

— Должность сейчас какая? — Иван Петрович прикрыл глаза, сам гадая, зачем ему этот разговор. Если только отвлечься. Надо таблетки принять, хоть пару. Давно не берут, но хоть что-то. Хоть как-то.

— Ведущий инспектор! — с легким повизгиванием в голосе ответил сотрудник.

Гордится, наверное? Вот дурачок.

— А вот такой вопрос. Есть у тебя мечта, Сережа? — внезапно запомнив имя, поинтересовался Иван Петрович. — Не купить с квартальной премии айфон, а посерьезнее. Глобальное что-то?

Костюм распрямился, словно кто-то толкнул его к стене; слегка пахнуло недорогим одеколоном.

— Есть. — тихо ответил Сергей. — Я хочу стать заместителем председателя правления. Лет в тридцать пять, не сейчас, конечно.

— Неплохо. Но у меня уже есть заместители. Ещё одним?

— Еще девять лет в запасе, мало ли, что изменится. — довольно мудро ответил сотрудник. — Может, в Москву кто уедет или в головные отделения. Время еще есть.

Иван Петрович задумчиво посмотрел в угол кабинета, на ровные полки с призами банка, переходящее знамя. Краеведческий музей, блин, ленинский уголок. Надо это всё поменять на хороший плазменный экран во всю стену. Или какие они там сейчас, жидкокристаллические?

Песок в ухе стал перекатываться ещё громче.

— А зачем тебе? Деньги — понятно, денег на такой должности много. Да. Не будешь знать, куда деть после пятой квартиры. Бизнес параллельно заведешь, это нормально. Только это всё вместе время жрет без остатка, силы и здоровье. Дружить с нормальными людьми некогда, одни деловые партнеры, жена как на банкомат смотрит, любовницы — тем более. Дети где-то сами по себе. У меня один в Таиланде смысл жизни ищет, а второй тут. зажигает. От вен ничего уже не осталось. Ничего?

— Понимаю, Иван Петрович. Но не вечно же в инспекторах ходить? Справлюсь как-нибудь. Силы пока есть, здоровье тоже. Справлюсь!

Пестрая лента почти полностью закрыла вид на решительного паренька, искрясь и переливаясь. Пришлось поморгать, чтобы вернуться обратно в кабинет.

— Есть вариант, Сережа, — как-то вдруг приняв решение, негромко сказал Иван Петрович. — Ты можешь прямо сейчас занять моё место, если согласишься на одно небольшое условие.

— Всё, что угодно. — нервно сказал сотрудник. — Согласен с чем угодно!

— Даже убить кого-нибудь? — хохотнул Иван Петрович, откидываясь на высокую спинку кресла.

— Даже так, — не задумываясь, ответил Сергей.

Если бы Иван Петрович мог его разглядеть, он поразился бы решительному взгляду и упрямо выпяченной вперед нижней челюсти, довольно безвольной в остальное время. Но не смог и не разглядел, да и ни к чему это было.

— А не надо никого убивать, Сергей. Даже калечить не придется, прикинь? Просто повторишь за мной одну недлинную фразу — и всё.

Иван Петрович надел очки, важно глянул на взволнованного парня и потянул на себя ящик стола, где много лет пылились лежавшие на боку песочные часы — маленький хрупкий сувенир с тяжелыми золотыми подставками сверху и снизу.

Ставить их давно уже не приходилось, но, видимо, пора.

— Значит, — сказал Иван Петрович, поставив часы на стол. — Без принуждения и по доброй воле. Ты повторяй за мной, слово в слово!

— . без принуждения и по доброй воле.

— Я согласен на обмен телом с владельцем часов. Да будет так!

Лёгкое головокружение, посетившее затем Ивана Петровича, было ничто по сравнению с многомесячными головными болями, от которых давно не спасали ни анальгетики, ни кеторол, ни спиртное. До прописанного врачами промедола он пока не дошел, но оставалось совсем недолго. Совсем.

Кабинет выглядел как-то необычно: то ли рост тому виной, то ли пока еще острое зрение. Возможно, все дело в том, что раньше Иван Петрович не мог видеть себя со стороны — неуклюжий толстяк в золотых очках, навалившийся на край стола грудью был неприятен на вид. Облысевшая голова в венчике седых волос, внутри которой только всевидящий томограф мог бы рассмотреть обширную неоперабельную опухоль. Короткие толстые пальцы, нервно шарившие по столу, вслепую, в поисках заветных часов.

Сергей, удивляясь давно забытой легкости движений, подцепил часы прямо из-под тянувшейся руки и сунул их в карман мерзкого блестящего пиджака. Они звякнули, встретившись там с телефоном, но, конечно, не разбились.

Разбить их, наверное, вообще невозможно. К тому же — лет через тридцать они снова ему пригодятся.

© Юрий Жуков (Мори)

Очевидец

У меня появился двойник. Моей вины, да и вообще участия в этом процессе не было. Более того — я и узнал о нём далеко не первым. Обычно так и случается.

— Чего не здороваешься? — хмуро спросил Андрей. Его манера: звонить так, без привет — пока. Бизнес as usual.

— И тебе не хворать. С кем не здороваюсь?

— Со мной, чувак, со мной. Чуть не сбил в коридоре вчера, глазами похлопал — и пошёл. Борзый стал?

— Сдурел? Я неделю на больничном. У меня коридор только до сортира. И обратно. По стеночке.

Андрей хрюкнул в трубку.

— Не грузи. Что, я тебя не узнал, что ли? Коридор у нас на работе, седьмой этаж, если важно. Новый костюм у тебя, кстати, говно! Слишком блестящий.

Я представил себя в блестящем костюме. Поморщился.

— Да болею я, блин. Обознался. Бывает.

— Свинтус ты, Пашка. В натуре.

Поговорили. Я бросил трубку в ворох блистеров с таблетками. Температура не спадала. Острое респираторное. Оно же вирусно-непонятное. Выключает человека из жизни дней на десять, видимо, так надо. Химчистка кармы. Раньше наблюдал только со стороны, но теперь вот так.

Опять телефон. Твою мать, горло скребёт, глотать больно — не то, что говорить.

— Павлик, ты выздоровел? Молодец, правильно, долго валяться вредно. Мог бы и набрать по внутреннему, я же беспокоюсь. У нас, прикинь, хохма: Маринка замуж выходит. Пришла сегодня с новой прической, туфли, платье, аж сияет. Кто, не говорит, но, наверное, из новых поклонников. Старые устали ждать. А я вот думаю, может мы к выходным в кафе.

— Стоп, — прохрипел я. Не обидится, надеюсь. — Вика. Я дома. Болею. Тридцать восемь и три. Еле говорю. Какое кафе?!

За окном шуршит дождь. Медленно, размеренно. И здорового человека вгоняет в дремоту, а уж больного. Телефон я выключил. Если ещё кто-то расскажет, что я выздоровел, боюсь, сразу пошлю. Глаза сами собой закрываются, но я сопротивляюсь. Мне не по себе от звонков: кого они там все видели?

У меня есть версия, но она мне не нравится. Более чем. То есть совершенно.

А, чёрт с вами! Встаю, одеваюсь. Жадно пью воду, скрежеща воспалённым горлом. Ключи, документы, зонтик бы не забыть.

Машина заводится неохотно. Ей тоже хочется спать, но я настаиваю. Дождь барабанит по крыше, стекает мутными струями по окнам. Двор через них похож на картину неведомого импрессиониста. Или на мир — глазами близорукого без очков.

Дороги забиты плывущими по лужам островками одиночества разных марок. Пешеходы жмутся к домам, вытягивая вверх зонты, чтобы не сталкиваться. Небо лежит на крышах домов и обильно плачет. Вселенская грусть. Я еду медленно, голова ватная, не хватает только задеть бампером чужое одиночество.

Офисное здание напоминает маяк. Или пассажирский корабль, с цепочками сияющих иллюминаторов. Плавание в никуда, но за хороший оклад пассажиров. Плюс годовые бонусы для особо успешных. А ещё там внутри, что снаружи и не видно, карьерные лестницы и несколько социальных лифтов. Последние — для детей значимых персонажей.

Я подъезжаю к своей парковке и резко торможу. Место занято ровно таким же «лансером» мордой наружу. С теми же номерами. Если бы не дождь, кто-нибудь со стороны, наверное, заметил. Хотя люди невнимательны в любую погоду, зря я так. На самого двойника идти смотреть смысла не было. Похож, разумеется. Один в один, что уж там. Вкус в одежде похуже, но это такие мелочи.

Я подумал и сдал назад, бодро развернулся и выехал с парковки. Моя версия не просто обросла мясом и жилами, в неё вдохнули душу и прочие признаки живого существа. Теперь надо действовать. Прежде всего, позвонить. Ага. Молодец. Выключенный телефон так и остался сторожить залежи тамифлю и прочего панадола.

Звонить не с чего, поеду так.

После моста потянулся уютный пригород. Аккуратные домики за недешевыми заборами, чем-то похожие друг на друга своей основательностью и ценой. Иногда среди них мелькали выкидыши фантазии и дурных денег — с башенками, флагами и прочим средневековьем работы молдавских умельцев. Машин мало, это вам не центр. Здесь только свои, а они почти все на работе. Дел-то всегда по горло: как прибавить к миллиону ещё миллион и радостно смотреть в будущее.

Нужный мне домик был лишён пошлости. Скромные два этажа и неброские гаражные ворота. Даже ограда — не кованая, с пиками для насаживания голов, как у соседа, а обычные листовые простенки между кирпичными столбиками.

Я нажал кнопку звонка и посмотрел в еле заметную точку камеры под навесом.

— Заходи! — В замке что-то щёлкнуло, и я толкнул тяжёлую калитку. Прямая дорожка, выложенная темными от дождя камнями упиралась в уже приоткрытую входную дверь. Хороший знак, ведь мог бы и не открыть. Или нет? Посмотрим. Впрочем, силой от хозяина ничего не добьешься, а поговорить он обычно не против.

Внутри всё как обычно: обширный пустоватый холл, вешалка из оленьих рогов на стене, стойка для зонтиков, длинная скамья — хозяин не признаёт пуфиков и прочей современной дряни. Двери справа и слева, ведущие неведомо (для меня) куда, и широкая лестница на второй этаж.

Я неторопливо повесил куртку, зонтик, пригладил успевшие намокнуть пока выходил из машины волосы. Лоб просто горел, несмотря на горсть утренних лекарств. Чёрт с ним, не свалюсь. На лестнице, как обычно, скрипнула третья снизу ступенька.

— С чем пожаловал? — хозяин сидит у камина. Мне его комната всегда напоминает что-то из фильмов про старую добрую Англию. Эдакая Бейкер-стрит 221б.

— Добрый день! — отвечаю я. Обстановка располагает к вежливости. Да и сам хозяин дома — невысокий, но широкий в плечах, важный, с вечно непричесанной седой шевелюрой и густой бородой. Практически, Карл Маркс, только выражение лица другое.

— Да добрый, добрый. Бери кресло, подтащи к огню. Грейся. Приболел?

— Грипп, — коротко отвечаю я, подсаживаясь к камину. От него приятно тянет теплом и еле заметным запахом горящего дерева. Где-то высоко над домом слышится гул самолёта. Я даже вздрагиваю — не от испуга, а от полного несоответствия с домом и его хозяином.

— Грипп. — ворчит старик и шевелится в кресле, вытягивая к огню ноги в кожаных чулках. Тапочки для него были за той же гранью, что и пуфики. — Раз болеть начал, значит, почти всё.

— Я уже понял, — коротко отвечаю я. — Заметил. И теперь мне куда?

— Вариантов немного. Либо — отпуск, либо — новая жизнь. Отдохнуть не желаешь?

Можно подумать, мои желания что-то для него значат.

— Никак нет. Готов к новому заданию.

— Вот и молодец, Павел. Это хорошо. Даже имя тебе менять не будем, есть одно поручение.

. В спальне душно, но тепло. Жаровня под кроватью источает запахи каких-то трав, нагревая воздух. Я пошевелился, снял дурацкий белый колпак и бросил его на постель. Здесь ночь. Здесь больше нет автомобилей и самолётов. Самое быстрое — всадник на лошади, обычно грязный, провонявший конским потом и дурно выделанной сбруей. Осени за окном теперь тоже нет, но питерский март — это ещё совсем зима. Замок вокруг делает вид, что спит, но по венам его коридоров уже крадётся вирус заговора.

Один плюс — горло совершенно не болит. И температуры нет. Я здоров, хотя и немолод. Сорок шесть по меркам этого времени — почтенный возраст, близкий к старости, до которой я не доживу. Они уже близко — я знаю всё по минутам, даже скучно прятаться от них за ширмой и разыгрывать недоумение.

Скучно — но придётся. Историческая правда и всё такое. Даже интересно, сколько нас, бродящих по временам и странам, подчиняющихся неведомому хозяину, чтобы через наши глаза он мог увидеть и, вероятно, записать различные события? Мы обитаем в телах императоров и слуг, жертв и убийц, мы присутствуем при коронациях и сами их проводим, но, при этом, иногда живём длинные непримечательные жизни внутри лавочников и крестьян, солдат и монахов. Считаем чужие деньги и растим не своих детей.

Иногда нас меняют на двойников, забыв предупредить. Иногда — нет. И жестоко убивают в самый неожиданный момент. Кто мы и зачем всё это происходит? У меня нет ответа. Я даже не знаю, кем был изначально. Это стёрлось из памяти, само по себе, в череде чужих жизней и судеб. Иногда я думаю, что мы счастливее людей, иногда — наоборот. А время от времени мне приходит в голову крамольная мысль, что никаких людей и нет: только мы смотрим друг на друга их глазами, повинуясь нитям кукловода, похожего на Карла Маркса. Прототип которого сейчас ещё и не родился, кстати говоря.

— Император, откройте! — Я грустно смотрю на дверь. Пора прятаться за ширму, хотя это и не поможет. Павел, бедный Павел.

Источник