Сдирая кожу входит луна
Ненужный кто-то за окном
Стоял и требовал любви.
Я все оставил на потом,
Я говорил себе:
Не за что биться,
Нечем делиться,
Все об одном.
Стоит ли злиться
Там за окном
Птица я, птица.
Налево дом, направо дом,
Детишки рыли котлован,
Собачка дохлая тайком
Нашла ириску.
Не за что биться
Не чем делиться.
Невдалеке вонял костер,
А рядом плавно падал кран,
Плевались звезды, а лифтер
Узнал всю правду.
Не за что биться,
Не чем делиться.
А крыши видели закат,
И стены помнили войну,
А я так счастлив, я так рад,
Что кто-то счастлив.
Не за что биться,
Нечем делиться.
Я сам себе и небо, и луна,
Голая, довольная луна,
Долгая дорога, да и то не моя.
За мною зажигали города,
Глупые, чужие города,
Там меня любили, только это не я.
О, зона!
Ожидает напряженно
Родниковая.
Я сам себе и небо и луна,
Голая, довольная луна,
Долгая дорога бескайфовая.
Меня держала за ноги земля,
Голая тяжелая земля,
Медленно любила пережевывая.
И пылью улетала в облака,
Крыльями метала облака
Долгая дорога бескайфовая.
О, зона!
Ожидает напряженно,
Беспросветная.
Я сам себе и небо, и луна,
Голая, довольная луна,
Я летаю где-то, только это не я.
Ночь. Видимо ,пыль в глаза,
И длинная, как вокзал,
Малиновая слеза дрожала.
Летали, как тени век,
Латали колени снег,
Топтали олени то, чего мало.
Белым шелком закружила мгла,
Белым волком кружит ночь,
И завела, и завела.
О, тонут мои глаза,
Стынут они в слезах,
Звезды на косах.
О, я уже все забыл,
Ты уже все сказал.
Дом на колесах.
Несмело со мной стоит
Ночь, с телом как у змеи.
Стоит, а глаза мои как листья.
Сомнительная луна и литерный , как война, —
Сплетенные трубы, темные мысли.
Солнце ночь проводит
Там, где месяц бродит.
Мертвый жил у леса,
А теперь уходит.
День хорош, мир хорош,
Все найдешь, все возьмешь.
Все вертится.
Мертвый смотрит строго,
Впереди так много.
Все , кого не стало,
Собрались в дорогу.
День хорош, мир хорош,
Все найдешь, все возьмешь.
Все вертится.
Он со мной простился,
Он землей умылся,
И ушел по лесу, —
Он такой родился.
День хорош, мир хорош,
Все найдешь, все возьмешь.
Все вертится, а,
Все вертится, и
Летят журавли, кричат журавли.
Дождались, дождались,
Повезло, повезло,
Все вертится, а.
Все вертится, о.
Седьмой, седьмой, отвечай седьмой,
Я тебя не слышу. Почему молчишь?
За окном чужой, но встал герой и вышел.
У волка ночь, у героя мечь,
За горами Волга, холод за спиной.
Ничего не жалко ,ничего надолго.
Где еще? Что еще? Я еще!
Труба зовет, герой идет, звенит кольчуга.
Только злится вьюга и ветер гонит прочь.
День как день , ночь как ночь!
Где еще? Что еще? Я еще!
Седьмой , седьмой, отвечай ,седьмой,
Я тебя не слышу. Почему молчишь?
За окном чужой , но встал герой и вышел.
Седьмой , седьмой , не надо бы,
Седьмой, седьмой, а может быть,
Седьмой , седьмой, а если бы,
Седьмой , седьмой, ну если бы.
Надо бы, надо бы! Если бы я!
Пропали уши у меня
Средь бела дня.
И стал я грустный
Как индюк иль как сова.
Потом пропал мой нос и брюки,
И улетели в небо руки,
Исчез мой нос и позвонок ,
И стало как-то невдомек,
Что пропадает все, что было,
Все члены, как стекает мыло.
Потом ушли мои глаза.
Один — туда, другой — сюда.
И набежавшая слеза смекнула:
Надо — же , беда!
Нет больше сил, нет больше веры,
Ведь надо знать немного меры.
А член мой , сладкий, как дитя,
Шепнул на память: «Вот свинья!»
Еще не поздно, день уже прожит,
Войди, прохожий, я тебе верю.
Сдирая кожу, входит луна
В узкие двери.
Что-то поет, чей-то голос
Бьется в стекло,
Тонет в стекле.
Разорвалось, раскололось.
Кто-то зовет меня.
Еще не поздно, нас уже двое.
За дверью воет, мы еще целы.
Над полем боя светит луна.
Скучно быть смелым.
Что-то поет, чей-то голос
Бьется в стекло,
Тонет в стекле.
Разорвалось, раскололось.
Кто-то зовет меня.
И колени , и дороги,
И подорожником, и по дороге, и-и-и.
Стынут пороги, дышат олени,
Многие, многие и одиноки-и-и.
И в ладони , и на ладони,
И в глаза мои
Ловкие тени, мягкие кони
В небе, на небе, в недоумении.
Это не звезды в небе беззвездном,
А неопознанный и неопознанная.
Прятаться поздно, не прятаться поздно.<> С днем рождения!
Больше никого, больше никого.
На мне луна рисует белым.
Болотный лебедь с нежным телом.
Меня морочит злая кровь,
Моя весна вернется вновь,
Туда, куда ты так хотела.
Ее коней седые гривы
Укроют травы и обрывы,
И унесет под бой часов
На белых снах от бедных слов
Туда, куда ты так просила,
Моя любовь, моя любовь.
А в небе лес с огнем играет.
Он долго жил, он много знает.
И плачут стаи гончих псов
Среди ветвей и полюсов.
Меня почти что догоняет
Моя любовь, моя любовь.
Добрые люди не понимают,
Правды нелюбят,
Жизни не знают.
Минные поля, злые поезда,
Спи, солдат.
От темна и до темна
Стало все равно.
А война. Ну, что война?
Так заведено.
А надо мною небо рекою,
Над головою небо — вода.
Там, за рекою, там заночую.
В небе журавли, в небе провода.
Спи, солдат
От темна и до темна
Стало все равно.
А война. Ну, что война?
Так заведено.
Жители улиц прячутся в щели,
Жадные двери знают куда.
Кто тебя слышит, кто тебе верит?
Спи, солдат.
Источник
Подтверждение
Ненужный кто-то за окном
Стоял и требовал любви.
Я все оставил на потом,
Не за что биться,
Стоит ли злиться
Налево дом, направо дом,
Детишки рыли котлован,
Собачка дохлая тайком
Не за что биться
Не чем делиться.
Невдалеке вонял костер,
А рядом плавно падал кран,
Плевались звезды, а лифтер
Узнал всю правду.
Не за что биться,
Не чем делиться.
А крыши видели закат,
И стены помнили войну,
А я так счастлив, я так рад,
Что кто-то счастлив.
Не за что биться,
Подтверждение
И плачут стаи гончих псов
Среди ветвей и полюсов.
Меня почти что догоняет
Подтверждение
Это не звезды в небе беззвездном,
А неопознанный и неопознанная.
Прятаться поздно, не прятаться поздно.
Подтверждение
Еще не поздно, день уже прожит,
Войди, прохожий, я тебе верю.
Сдирая кожу, входит луна
Что-то поет, чей-то голос
Бьется в стекло,
Кто-то зовет меня.
Еще не поздно, нас уже двое.
За дверью воет, мы еще целы.
Над полем боя светит луна.
Скучно быть смелым.
Что-то поет, чей-то голос
Бьется в стекло,
Кто-то зовет меня.
Подтверждение
Подтверждение
Подтверждение
В моей жизни есть один человек, общение с которым всегда довольно сильно меняет моё настроение. Даже более того — как-то незаметно меняет мои глаза, которыми я в данное конкретно время смотрю на вещи.
Часто после нескольких часов в непосредственной близости от этого чела я ощущаю не_значимость, бес_смысленность тех вещей, которые меня волновали.
вчера я чувствовал, как бесконечно долго по моим разжатым пальцам скользили хвосты воздушных змеев
Подтверждение
Подтверждение
я никогда никогда не смог бы вышить на твоих плечах свои мысли. этот белый шёлк никогда никогда не ляжет чешуйчатой вязью на твоей коже, никогда никогда не станет красным
что-то странное в этом
Подтверждение
если где-то прибавилось, то где-то в другом месте обязательно убавится. сдерживаю сегодня «души прекрасные порывы», а именно: чуть не затушил об Роса сигарету и не раздавил сапогом соседского кота. нежность.
Подтверждение
Подтверждение
Подтверждение
Подтверждение
Подтверждение
Подтверждение
Как у вас с погодой? Сегодня я видел, как серые моркые облака шли над городом и исчезали за краем. Они дошли до тебя? Одно облако я очень просил протереть твои медлные крылья — так, чтобы потом на солнце каждая чешуйка горела и слепила глаза, так, чтобы жмуриться и прятаться в тень. Скажи, в какую сторону у вас идут дожди: вверх или вниз?
Сегодня я видел люк. Он был открыт. Я долго смотрел вниз и почти разглядел звёзды на той стороне — на твоей стороне. Я знаю, что они ярче наших, но уж больно далеко отсюда, они почти не видны. Я бросил в люк шесть ирисок. Ты поймал их? Я подумал даже о том, чтобы самому навестить тебя. Но ты знаешь, скорость падения постоянно увеличивается — я не смог бы удержаться за край и выпал бы в открытый космос . Да и на руках я ходить не умею.
Сегодня в мой город ветер принёс запах магнолии, я старался не дышать, чтобы не спугнуть его. Скажи, какое чудо может соверщить это растение? Оно сильнее мандрагоры? Где оно растёт: там, где кончается радуга, на могилах воинов, умерших от предательства, или там, где ты улыбнулся.
Источник
Сдирая кожу входит луна
И он был первый, кто понял меня. Он поспешно закивал головою и подтвердил:
— Да. Красный смех.
Совсем близко подсев ко мне и озираясь по сторонам, он зашептал учащенно, по-стариковски двигая острой седенькой бородкой:
— Вы скоро уедете, и вам я скажу. Вы видели когда-нибудь драку в сумасшедшем доме? Нет? А я видел. И они дрались, как здоровые. Понимаете, как здоровые!
Он несколько раз многозначительно повторил эту фразу.
— Так что же? — так же ропотом и испуганно спросил я.
— Ничего. Как здоровые!
— Красный смех, — сказал я.
— Их разлили водой.
Я вспомнил дождь, который так напугал нас, и рассердился:
— Вы с ума сошли, доктор!
— Не больше, чем вы. Во всяком случае, не больше.
Он охватил руками острые старческие колени и захихикал, и, косясь на меня через плечо, еще храня на сухих губах отзвуки этого неожиданного и тяжелого смеха, он несколько раз лукаво подморгнул мне, как будто мы с ним только двое знали что-то очень смешное, чего не знает никто. Потом с торжественностью профессора магии, показывающего фокусы, он высоко поднял руку, плавно опустил ее и осторожнее двумя пальцами коснулся того места одеяла, под которым находились бы мои ноги, если бы их не отрезали.
— А это вы понимаете? — таинственно спросил он.
Потом так же торжественно и многозначительно обвел рукою ряды кроватей, на которых лежали раненые, и повторил:
— А это вы можете объяснить?
— Раненые, — сказал я. — Раненые.
— Раненые, — как эхо, повторил он. — Раненые. Без ног, без рук, с прорванными животами, размолотой грудью, вырванными глазами. Вы это понимаете? Очень рад. Значит, вы поймете и это.
С гибкостью, неожиданною для его возраста, он перекинулся вниз и стал на руки, балансируя в воздухе ногами. Белый балахон завернулся вниз, лицо налилось кровью и, упорно смотря на меня странным перевернутым взглядом, он с трудом бросал отрывистые слова:
— А это. вы также. понимаете?
— Перестаньте, — испуганно зашептал я. — А то я закричу.
Он перевернулся, принял естественное положение, сел снова у моей кровати и, отдуваясь, наставительно заметил:
— И никто этого не понимает.
— Вчера опять стреляли.
— И вчера стреляли. И третьего дня стреляли, — утвердительно мотнул он головой.
— Я хочу домой! — с тоскою сказал я. — Доктор, милый, я хочу домой. Я не могу здесь оставаться. Я перестаю верить, что есть дом, где так хорошо.
Он думал, у меня нет ног. Я так любил ездить на велосипеде, ходить, бегать, а теперь у меня нет ног. На правой ноге я качал сына, и он смеялся, а теперь. Будьте вы прокляты! Зачем я поеду! Мне только тридцать лет. Будьте вы прокляты!
И я рыдал, рыдал, вспоминая о милых ногах моих, моих быстрых, сильных ногах. Кто отнял их у меня, кто смел их отнять!
— Слушайте, — сказал доктор, глядя в сторону. — Вчера я видел: к нам пришел сумасшедший солдат. Неприятельский солдат. Он был раздет почти догола, избит, исцарапан и голоден, как животное; он весь зарос волосами, как заросли и мы все, и был похож на дикаря, на первобытного человека, на обезьяну. Он размахивал руками, кривлялся, пел и кричал и лез драться. Его накормили и выгнали назад — в поле. Куда же их девать? Дни и ночи оборванными, зловещими призраками бродят они по холмам взад и вперед, и во всех направлениях, без дороги, без цели, без пристанища. Размахивают руками, хохочут, кричат и. поют, и когда встречаются, то вступают в драку, а быть может, не видят друг друга и проходят мимо. Чем они питаются? Вероятно, ничем, а быть может, трупами, вместе со зверями, вместе с этими толстыми, отъевшимися одичалыми собаками, которые целые ночи дерутся на холмах и визжат. По ночам, как птицы, разбуженные бурей, как уродливые мотыльки, они собираются на огонь, и стоит развести костер от холода, чтобы через полчаса около него вырос десяток крикливых, оборванных, диких силуэтов, похожих на озябших обезьян. В них стреляют иногда по ошибке, иногда нарочно, выведенные из терпения их бестолковым, пугающим криком.
— Я хочу домой! — кричал я, затыкая уши.
И, словно сквозь вату, глухо и призрачно долбили мой измученный мозг новые ужасные слова:
-. Их много. Они умирают сотнями в пропастях, в волчьих ямах, приготовленных для здоровых и умных, на остатках колючей проволоки и кольев; они вмешиваются в правильные, разумные сражения и дерутся, как герои всегда впереди, всегда бесстрашные; но часто бьют своих. Они мне нравятся. Сейчас я только еще схожу с ума и оттого сижу и разговариваю с вами, а когда разум окончательно покинет меня, я выйду в поле — я выйду в поле, я кликну клич — я кликну клич, я соберу вокруг себя этих храбрецов, этих рыцарей без страха, и объявлю войну всему миру. Веселой толпой, с музыкой и песнями, мы войдем в города и села, и где мы пройдем, там все будет красно, там все будет кружиться и плясать, как огонь. Те, кто не умер, присоединятся к нам, и наша храбрая армия будет расти, как лавина, и очистит весь этот мир. Кто сказал, что нельзя убивать, жечь и грабить.
Он уже кричал, этот сумасшедший доктор, и криком своим точно разбудил заснувшую боль тех, у кого были изорваны груди и животы, и вырваны глаза, и обрублены ноги. Широким, скребущим, плачущим стоном наполнилась палата, и отовсюду к нам повернулись бледные, желтые, изможденные лица, иные без глаз, иные в таком чудовищном уродстве, как будто из ада вернулись они. И они стонали и слушали, и в открытую дверь осторожно заглядывала черная бесформенная тень, поднявшаяся над миром, и сумасшедший старик кричал, простирая руки: — Кто сказал что нельзя убивать, жечь и грабить? Мы будем убивать, и грабить, и жечь. Веселая, беспечная ватага храбрецов — мы разрушим все: их здания, их университеты и музеи; веселые ребята, полные огненного смеха, — мы попляшем на развалинах. Отечеством нашим я объявлю сумасшедший дом; врагами нашими и сумасшедшими — всех тех, кто еще не сошел с ума; и когда, великий, непобедимый, радостный, я воцарюсь над миром, единым его владыкою и господином, — какой веселый смех огласит вселенную!
— Красный смех! — закричал я, перебивая. — Спасите! Опять я слышу красный смех!
— Друзья! — продолжал доктор, обращаясь к стонущим, изуродованным теням. — Друзья! У нас будет красная луна и красное солнце, и у зверей будет красная веселая шерсть, и мы сдерем кожу с тех, кто слишком бел, кто слишком бел. Вы не пробовали пить кровь? Она немного липкая, она немного теплая, но она красная, и у нее такой веселый красный смех.
. это было безбожно, это было беззаконно. Красный Крест уважается всем миром, как святыня, и они видели, что это идет поезд не с солдатами, а с безвредными ранеными, и они должны были предупредить о заложенной мине. Несчастные люди, они уже грезили о доме.
. вокруг самовара, вокруг настоящего самовара, из которого пар валил, как из паровоза, — даже стекло в лампе немного затуманилось: так сильно шел пар. И чашечки были те же, синие снаружи и белые внутри, очень красивые чашечки, которые подарили нам еще на свадьбе. Сестра жены подарила — она очень славная и добрая женщина.
— Неужели все целы? — недоверчиво спросил я, мешая сахар в стакане серебряной чистой ложечкой.
— Одну разбили, — сказала жена рассеянно: она в это время держала отвернутым кран, и оттуда красиво и легко бежала горячая вода.
— Чего ты? — спросил брат.
— Так. Ну, отвезите-ка меня еще разок в кабинетик. Потрудитесь для героя! Побездельничали без меня, теперь баста, я вас подтяну, — и я в шутку, конечно, запел: «Мы храбро на врагов, на бой, друзья, спешим. «
Они поняли шутку и тоже улыбнулись, только жена не подняла лица: она перетирала чашечки чистым вышитым полотенцем. В кабинете я снова увидел голубенькие обои, лампу с зеленым колпаком и столик, на котором стоял графин с водою. И он был немного запылен.
— Налейте-ка мне водицы отсюда, — весело приказал я.
— Ты же сейчас пил чай.
— Ничего, ничего, налейте. А ты, — сказал я жене, возьми сынишку и посиди немножко в той комнате. Пожалуйста.
И маленькими глотками, наслаждаясь, я пил воду, а в соседней комнате сидели жена и сын, и я их не видел.
— Так, хорошо. Теперь идите сюда. Но отчего он так поздно не ложится спать?
— Он рад, что ты вернулся. Милый, пойди к отцу.
Но ребенок заплакал и спрятался у матери в ногах.
— Отчего он плачет? — с недоумением спросил я и оглянулся кругом. — Отчего вы все так бледны, и молчите, и ходите за мною, как тени?
Брат громко засмеялся и сказал:
И сестра повторила:
— Мы все время разговариваем.
— Я похлопочу об ужине, — сказала мать и торопливо вышла.
— Да, вы молчите, — с неожиданной уверенностью повторил я. — С самого утра я не слышу от вас слова, я только один болтаю, смеюсь, радуюсь. Разве вы не рады мне? И почему вы все избегаете смотреть на меня, разве я так переменился? Да, так переменился. Я и зеркал не вижу. Вы их убрали? Дайте сюда зеркало.
— Сейчас я принесу, — ответила жена и долго не возвращалась, и зеркальце принесла горничная. Я посмотрел в него, и — я уже видел себя в вагоне, на вокзале — это было то же лицо, немного постаревшее, но самое обыкновенное. И они, кажется, ожидали почему-то, что я вскрикну и упаду в обморок, — так обрадовались они, когда я спокойно спросил:
— Что же тут необыкновенного?
Все громче смеясь, сестра поспешно вышла, а брат сказал уверенно и спокойно:
— Да. Ты мало изменился. Полысел немного.
— Поблагодари и за то, что голова осталась, — равнодушно ответил я. — Но куда они все убегают: то одна, то другая. Повози-ка меня еще по комнатам. Какое удобное кресло, совершенно бесшумное. Сколько заплатили? А я уж не пожалею денег: куплю себе такие ноги, лучше. Велосипед!
Он висел на стене, совсем еще новый, только с опавшими без воздуха шинами. На шине заднего колеса присох кусочек грязи — от последнего раза, когда я катался. Брат молчал и не двигал кресла, и я понял это молчание и эту нерешительность.
Источник