Работай солнце еще не зашло

Правитель и Солнце

Басня
Солнце еще не взошло,
а в стране дураков
уже вовсю кипела работа.
Пословица

В стране, известной прошлой славой,
Однажды после трудных дел
Сидел правитель — парень бравый
И в небо. нос задрав, глядел.
А в небе Солнце проходило.
Спешило Солнце на закат.
Исправно всем оно светило,
И каждый был светилу рад.
И труд, и спорт, и просвещение —
Все шло по мере освещения.
И кто бы мог сказать заранее?
Почуяв ему свойственную прыть,
Правитель, распираемый старанием,
Решил светило посадить!
Идея в ум пришла в момент —
(Ведь был когда-то прецедент:
Сажали Солнце! Честно слово!
Виновник — Маяковский Вова.)
Вослед светилу глядя в оба,
Правитель крикнул:»Златолобо!
Раз ты к поэту завернуло,
Так и ко мне теперь зашло бы!
Ты у него только чайку хлебнуло.
Давай, подваливай к кремлю,
Тебя я пивом напою,
А после пива будет ужин.
Здесь я — правитель! Чем я хуже?»
И Солнце молвило в ответ:
«Нет!
Ведь Маяковский — это ж был поэт!»
Правитель не привык к отказам.
И утром выступил с указом.
В нем обозначил мысль такую:
«Назначить утро в ночь глухую!»
Идею в Думе узаконили мгновенно!
Голосовали поименно.
Кто не был «за», того беднягу-депутата
Навек лишали кровного мандата!
И вот пошла, поехала, задвигалась машина!
Водилам решено днем не давать бензина.
За первым и второй закон грядет:
«Кто ночью спит — не патриот!»
И в министерстве просвещения
Во всех учебных заведениях
Ввели предмет «Ночное бдение».
Войскам ОМОНа дан приказ:
«Оштрафовать, избить на первый раз.
А впредь, кто будет ночью спать,
Того хватать, избить, судить, сажать!»
Шли ночи и летели годы.
И приспособились народы.
Днем спят, а ночью — кутерьма!
Воруют, режут и стреляют.
Попутно планы выполняют,
Хоть за окном — египетская тьма!

С тех пор испуганное Солнце
Над той страной, где дураки живут,
Всегда с опаскою крадется,
Завесив тучами маршрут.

Источник

Работай, негр, солнце еще высоко

Существует мнение, что поэт — это что-то типа пифии — сидит на своем треножнике на скале, вдыхает сочащиеся из расщелины под скалой,
ядовитые пары, входит в экстаз и начинает вещать замогильным голосом что-то не очень понятное, но безусловно очень высоко духовное, а потом жрецы-литературоведы объясняют простым смертным, что хотел сказать посланец богов.
То, что получается в итоге, можно назвать текстом, но никак не стихотворением, потому что стихо это творение.
А чтобы что-то сотворить, надо хотя бы в общих чертах представлять, что ты хочешь сотворить, иметь навыки творца, владеть инструментами и т д.
Если ты допустим архитектор, то прежде чем построить дом, ходишь по поляне, прикидываешь что и как, делаешь наброски, чертежи, постепенно в голове складывается не дом — представление о доме.
Потом начинается стройка с пьяными строителями, с задержками материалов, проблемами с финансированием, с постоянными капризами заказчиков, то и дело норовящих внести дурацкие коррективы.
И если ты, к примеру, к деревянному шале присобачишь древнегреческие колонны или посреди кухни унитаз впендюришь и скажешь — я так вижу, потому как творец, а вы все ничего не понимаете, то ведь прогонят, да еще и аванс отберут, а из новых русских заказчики так и прибьют пожалуй.
И вот все, о ком вы говорите — все великие гениальные поэты, они это прекрасно понимали и об этом рассказывали в дневниках, статьях, стихах, как Маяковский например — я раньше думал, пришел поэт, раскрыл уста, а оказывается то все не так просто — а долго надо ходить и млеть и воблу воображения кормить.
И эти гении не стеснялись по сто раз переделывать, искать и не считали, что это выхолащивает стихи и лишает их Божественной искры. И поэтому у них получались шедевры.
А шедевр — это то, где нельзя ни одного слова заменить на другое.
Это вначале ты ходишь и создаешь в голове каркас — ветер дует, море гонит, ветер в поле снег кидает, ветер страшно завывает, а потом вдруг приходит — буря мглою небо кроет.
Я не знаю, что Пушкин сделал в тот момент — может заорал, запрыгал,
ударил в ладоши, знаю лишь, что испытал он непередаваемый восторг, потому что нашел тот один, единственный вариант.
Потому что стих, который вы сочиняете — он уже есть, он написан на небесах, если угодно, и только от вашей сноровки, таланта, усидчивости, вашего слуха, чувства, воли, желания, от вашего знания теории, умения обращаться со словом, зависит — найдете ли вы этот последний вариант или нет или хотя бы насколько близко вы подберетесь к нему.
А когда мне говорят — желтые кони пасутся на синей траве, хочется спросить — а что изменится, если синие кони несутся по черной траве?
Ветер в поле страшно дует, ветер в поле снег кидает,
буря в небе завывает — это высосано из пальца, это набор слов, ничего не значащих и поэтому их можно менять и местами и вообще одни на другие — смысл не меняется, потому что смысла нет.
А попробуйте что- то изменить во фразе — буря мглою небо кроет!
И те, кто считает, что Пушкин открыл глаза утром и произнес эту фразу, потому что он такой «вдохновенный простак», понятия не имеют о природе творчества и о том каторжном труде, который его сопровождает.
И даже самые непредсказуемые, непонятные, нелогичные казалось бы выражения гениев, типа «и водяное мясо застит слух»,
являются точно выверенными, прочувствованными, логически обоснованными и выношенными в страшных муках итогами тяжелых трудов, а не подарками с небес.
В заключение — когда мы научимся так же сочинять, чтобы ни одно слово из нашего стиха нельзя было заменить или убрать, а не то что два три катрена выкинешь и никто разницы не увидит, вот тогда будем претензии к редакторам предъявлять.
Поэтому — работай, негр — солнце еще высоко!

Другие статьи в литературном дневнике:

22.04.2012. Работай, негр, солнце еще высоко

Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.

Источник

Жизнеописания страны дураков.

Солнце ещё не взошло, а в стране дураков уже во всю кипела работа. Самые маленькие дурочки и дурачки уже ходили в образовательные учреждения. Там они учились тому, как стать большими дураками и дурами. Дураки постарше занимались общественно-полезным трудом. Они состояли в военных и мирных организациях и иногда приносили кому-то пользу, только вот самим им было порой трудно понять кому, но начальствующие дураки всё им объясняли.
Дураки старше уже занимали свои рабочие позиции. Простодушные дураки день ото дня и за годом год сидели на своих стульях уткнувшись в компьютеры с умным видом. Так происходил карьерный рост. А когда приходило начальство, они с ещё более умным видом делали вид, что работают. Вообще, в это стране, почти все и очень часто делали вид. Юные дурачки делали вид, что учатся, при этом занимаясь совершенно разными делами, но только не учёбой, молодые, что работают, а дураки с почётными грамотами делали вид, что решают грандиозные задачи. Ещё они очень любили показывать свои грамоты и вспоминать о своих заслугах перед остальными, хотя остальным было довольно трудно понять, в чём же заслуги дураков с грамотами.
Да, был там ещё ряд наипростейших дураков, которым не нужно было делать вид что они работают, потому что они либо реально работали, либо работать не умели, да им это и не нужно было по предполагаемой службе. Тогда они ходили из угла в угол, а когда требовалось, выполняли ряд действий. Эти дураки, как и многие другие, были не дураки выпить.
В домах для дураков лежали неадекватные дураки. Но, иногда, туда попадали даже здравомыслящие люди.
Почти все дураки любили обманывать друг друга. Они лгали по поводу и без необходимости и часто теряли грань между правдой и ложью. И всё спорили о том когда можно лгать, а когда лучше не надо.
Простодушные дураки не имели земли на поле чудес. Они лишь зарывали деньги хитрых дураков, сторожили и возделывали поля, собирали урожай. Хитрые толстопузые дураки за это кормили простодушных дураков, одевали их и разрешали им жить в своих владениях. А простодушные дураки радовались как дети той части урожая с поля чудес, которая им перепадала и молились на хитрых дураков и на поле чудес. Они строили грандиозные планы, как хорошо заживут, но, обычно, всё пропивали и проедали (иногда, даже детей было не чем прокормить), или становились толстопузыми и хитрыми дураками.
Некоторые дураки становились агрессивными, аки волки. Часто их вылавливали и помещали за колючую проволоку, куда, за одно, помещали и других неугодных. И они там все вместе жили как в зверинце. Только что экскурсии туда не водили, из гуманизма. Те агрессивные дураки, которых выловить не удалось, оставались на воле, проводя много времени за сворачиванием голов и других частей тела либо себе, либо друг другу, либо неагрессивным дуракам. Они любили говорить последним : кошелёк или жизнь! Но, получив кошелек, иногда могли отнять и жизнь, ради забавы, например. Агрессивных дураков пытались отлавливать дураки в фуражках. Основное отличие последних от первых было в фуражках. Так они друг от друга и отличали. Хотя иногда возникала путаница.
Были дураки, которые писали законы. Они собирались толпой где-то в столице страны дураков и каждый пытался доказать свою правоту и знание того, что нужно населению страны дураков. В итоге иногда получались совершенно парадоксальные с точки зрения здравого смысла законы. А остальные дураки верили, что всё так и должно быть, и исполняли эти законы, потому как боялись попасть за колючую проволоку, как неугодные.
Когда дураки старели, они получали материальное гуманное пособие по старости, которое позволяло им не протянуть ноги раньше времени. На это пособие можно было купить потребительскую корзину, например. В эту корзину можно было положить много разных продуктов из магазина и есть их целый месяц. А в остальное время они сидели на разного рода завалинках и обсуждали тех дураков, от которых это пособие зависело. А когда им надоедало обсуждать этих дураков, они обсуждали других, чтобы как-то коротать время. Потом они умирали.
Пару слов о дурах. Дуры мечтали о том, как найти дурака с машиной и большим кошельком. Дураки без машин так не котировались. А дураки без кошельков не котировались вовсе. Дуры любили тратить деньги, которые зарабатывали дураки. А когда деньги у дурака заканчивались, то дуры искали новых дураков с кошельком и машиной.
Толстопузые дураки были в этой стране самыми занятыми. Они, со своим ближайшим окружением, строили планы где лучше закопать деньги на своём поле чудес, как их лучше закопать, и когда будет урожай, и как сделать так, чтоб большую часть урожая сохранить. А в свободное время они, конечно же, обсуждали как этот урожай растратить на самую хорошую еду, любовниц и другие дорогие безделушки. Но больше всего они любили копить. Они не знали для чего им это нужно, но копили, копили, копили. Копить любили не только толстопузые дураки, но и другие тоже.
Самые же бедные и глупые дураки умирали от голода и холода. Им не чего было копить.
Но, как это не парадоксально, все эти дураки вызывают симпатию, наверно потому, что не смотря на свою дурацкую жизнь, они, каким-то сказочным образом, ведь жили то они в сказке, умудрялись сохранять свои души, в коих жили и вера, и надежда, и любовь и другие светлые образы и чувства. Хотя, подчас, и где-то глубоко глубоко внутри.

ПС
Чтоб ни кто не обижался, помните, что это всего лишь выдумка, сказка о стране дураков.

Другие статьи в литературном дневнике:

30.10.2019. Жизнеописания страны дураков.
28.10.2019. Гагуни самое просвещенное племя неандертальцев

Источник

Работай солнце еще не зашло

Со странной мыслью, что только город — настоящее, а это все призрак, и что если закрыть глаза и потом открыть их, то никакого поля не будет,- Юрасов крепко зажмурился и притих. И сразу стало так хорошо и необыкновенно что уже не захотелось снова открывать глаза, да и не нужно было: исчезли мысли и сомнения и глухая постоянная тревога; тело безвольно и сладко колыхалось в такт дыханиям вагона, и по лицу нежно струился теплый и осторожный воздух полей. Он доверчиво поднимал пушистые усы и шелестел в ушах, а внизу, под ногами расстилался ровный и мелодичный шум колес, похожий на музыку, на песню, на чей-то разговор о далеком, грустном и милом. И Юрасову смутно грезилось, что от самых ног его, от склоненной головы и лица, трепетно чувствующего мягкую пустоту пространства, начинается зелено-голубая бездна, полная тихих слов и робкой, притаившейся ласки. И так странно — как будто где-то далеко шел тихий и теплый дождь.

Поезд замедлил бег и остановился на мгновение, на одну минуту. И сразу со всех сторон Юрасова охватила такая необъятная и сказочная тишина, как будто это была не минута, пока стоял поезд, а годы, десятки лет, вечность. И все было тихо: темный, облитый маслом маленький камень, прильнувший к железному рельсу, угол красной крытой платформы, низенькой и пустынной, трава на откосе. Пахло березовым листом, лугами, свежим навозом — и этот запах был все той же всевременною необъятной тишиною. На смежное полотно, неуклюже цепляясь за поручни, соскочил какой-то пассажир и пошел. И такой был он странный, необыкновенный в этой тишине, как птица, которая всегда летает, а теперь вздумала пойти. Здесь нужно летать, а он шел, и тропинка была длинная, безвестная, а шаги его маленькие и короткие. И так смешно перебирал он ногами — в этой необъятной тишине.

Бесшумно, точно сам стыдясь своей громогласности, двинулся поезд и только за версту от тихой платформы, когда бесследно сгинула она в зелени леса и полей, свободно загрохотал он всеми звеньями своего железного туловища. Юрасов в волнении прошелся по площадке, такой высокий, худощавый, гибкий, бессознательно расправил усы, глядя куда-то вверх блестящими глазами, и жадно прильнул к железной задвижке, с той стороны вагона, где опускалось за горизонт красное огромное солнце. Он что-то нашел; он понял что-то, что всю жизнь ускользало от него и делало эту жизнь такой неуклюжею и тяжелой, как тот пассажир, которому нужно было бы лететь, как птице, а он шел.

Читайте также: Редкен защита от солнца

— Да, да,- серьезно и озабоченно твердил он и решительно покачивал головою.- Конечно, так. Да. Да.

И колеса гулко и разноголосо подтверждали: «Конечно, так, да, да». «Конечно, так, да, да». И как будто так и нужно было: не говорить, а петь,- Юрасов запел сперва тихонько, потом все громче и громче, пока не слился его голос со звоном и грохотом железа. И тактом для этой песни был стук колес, а мелодией — вся гибкая и прозрачная волна звуков. Но слов не было. Они не успевали сложиться; далекие и смутные, и страшно широкие, как поле, они пробегали где-то с безумной быстротою, и человеческий голос свободно и легко следовал за ними. Он поднимался и падал; и стлался по земле, скользя по лугам, пронизывая лесную чащу; и легко возносился к небу, теряясь в его безбрежности. Когда весною выпускают птицу на свободу, она должна лететь так, как этот голос: без цели, без дороги, стремясь исчертить, обнять, почувствовать всю звонкую ширь небесного пространства. Так, вероятно, запели бы сами зеленые поля, если бы дать им голос; так поют в летние тихие вечера те маленькие люди, что копошатся над чем-то в зеленой пустыне.

Юрасов пел, и багровый отсвет заходящего солнца горел на его лице, на его пальто из английского сукна и желтых ботинках. Он пел, провожая солнце, и все грустнее становилась его песня: как будто почувствовала птица звонкую ширь небесного пространства, содрогнулась неведомою тоскою и зовет кого-то: приди.

Солнце зашло, и серая паутинка легла на тихую землю и тихое небо. Серая паутина легла на лицо, меркнут на нем последние отблески заката, и мертвеет оно. Приди ко мне! отчего ты не приходишь? Солнце зашло, и темнеют поля. Так одиноко, и так больно одинокому сердцу. Так одиноко, так больно. Приди. Солнце зашло. Темнеют поля. Приди же, приди!

Так плакала его душа. А поля все темнели, и только небо над ушедшим солнцем стало еще светлее и глубже, как прекрасное лицо, обращенное к тому, кого любят и кто тихо, тихо уходит.

Проследовал контроль, и кондуктор вскользь грубо заметил Юрасову:

— На площадке стоять нельзя. Идите в вагон. И ушел, сердито хлопнув дверью. И так же сердито Юрасов послал ему вдогонку:

Ему подумалось, что все это, и грубые слова и сердитое хлопанье дверью, все это идет оттуда, от порядочных людей в вагоне. И снова, чувствуя себя немцем Генрихом Вальтером, он обидчиво и раздраженно, высоко поднимая плечи, говорил воображаемому солидному господину:

— Нет, какие грубияны! Всегда и все стоят на площадке, а он: нельзя. Черт знает что!

Потом была остановка с ее внезапной и властной тишиною. Теперь, к ночи, трава и лес пахли еще сильнее, и сходившие люди уже не казались такими смешными и тяжелыми: прозрачные сумерки точно окрылили их, и две женщины в светлых платьях, казалось, не пошли, а полетели, как лебеди. И снова стало хорошо и грустно, и захотелось петь,- но голос не слушался, на язык подвертывались какие-то ненужные и скучные слова, и песня не выходила. Хотелось задуматься, заплакать сладко и безутешно, а вместо того все представляется какой-то солидный господин, которому он говорит вразумительно и веско:

— А вы заметили, как поднимаются сормовские? И темные сдвинувшиеся поля снова думали о чем-то своем, были непонятны, холодны и чужды. Разноголосо и бестолково толкались колеса, и казалось, что все они цепляются друг за друга и друг другу мешают. Что-то стучало между ними и скрипело ржавым скрипом, что-то отрывисто шаркало: было похоже на толпу пьяных, глупых, бестолково блуждающих людей. Потом эти люди стали собираться в кучку, перестраиваться, и все запестрели яркими кафешантанными костюмами. Потом двинулись вперед и все разом пьяным, разгульным хором гаркнули:

— Маланья моя, лупо-гла-за-я.

Так омерзительно живо вспомнилась Юрасову эта песня, которую он слышал во всех городских садах, которую пели его товарищи и он сам, что захотелось отмахиваться от нее руками, как от чего-то живого, как от камней, брошенных из-за угла. И такая жестокая власть была в этих жутко бессмысленных словах, липких и наглых, что весь длинный поезд сотнею крутящихся колес подхватил их:

— Маланья моя, лупо-гла-за-я.

Что-то бесформенное и чудовищное, мутное и липкое тысячами толстых губ присасывалось к Юрасову, целовало его мокрыми нечистыми поцелуями, гоготало. И орало оно тысячами глоток, свистало, выло, клубилось по земле, как бешеное. Широкими круглыми рожами представлялись колеса, и сквозь бесстыжий смех, уносясь в пьяном вихре, каждое стучало и выло:

— Маланья моя, лупо-гла-за-я.

И только поля молчали. Холодные и спокойные, глубоко погруженные в чистую творческую думу, они ничего не знали о человеке далекого каменного города и чужды были его душе, встревоженной и ошеломленной мучительными воспоминаниями. Поезд уносил Юрасова вперед, а эта наглая и бессмысленная песня звала его назад, в город, тащила грубо и жестоко, как беглеца-неудачника, пойманного на пороге тюрьмы. Он еще упирается, он еще тянется руками к неизведанному счастливому простору, а в голове его уже встают, как роковая неизбежность, жестокие картины неволи среди каменных стен и железных решеток.

Источник