Японская поэзия- поэзия души
Осенняя луна
Сосну рисует тушью
На синих небесах.
Я и забыла,
Что накрашены губы мои.
Чистый источник!
С неба своих вершин
Одни лишь речные ивы
Ещё проливают дождь.
Облака в осеннем небе!
Верхние летят на юг,
Нижние спешат на север.
«Осень уже пришла!» —
Шепнул мне на ухо ветер,
Подкравшись к постели моей.
Наша жизнь — росинка.
Пусть лишь капелька росы
Наша жизнь — и все же.
Первый снежок.
Родную деревню увидела
Сквозь дырку в стене.
Стаял зимний снег.
Озарились радостью
Даже лица звёзд
Сказать не могу я.
Но слова, что тебе не скажу,
Бурей волнуют грудь.
Им не дано исхода.
Остались лишь в сердце моем.
Я легла, позабыв,
Что спутаны пряди
Темных моих волос.
И дума моя спуталась
Как эти пряди..
Книг не читая,
многие век свой влачат
в праздности сладкой —
счастливы жизнью такой,
словно рыбешка в сетях.
Я знаю себя.
Что ты виною всему,
Не думаю я.
Лицо мое
Светом наполнено
Придешь и уйдешь.
Последний лучик солнца.
Долгие дни зимы —
Холод, метель, снегопад —
Заледенеет сердце…
Нереальный мир
В этом измерении
Только человек
Как же найти другие
Не выходя из дома
Космос облететь
нашепчет осень
о солнечных тропинках
где лето бродит
поддаться бы обману
но горек листьев запах
окунусь в разлитое
вокруг сияние солнца
на закате дня
где-то там звучит музыка
эта в далёких мирах. лето
Источник
Рансецу 服部 嵐雪
Рансецу Хаттори
1654 — 1707
Период: Эдо
поэт школы Басё. Появился на свет в Эдо (Токио), в семье сильно обедневшего самурая провинции Авадзи. При рождении имел имя Хаттори Харусукэ. После тридцати лет сменил имя на Рансэцу, что значило «снежный шторм», «метель». Он рано начал интересоваться поэзией; уже в 1675 году он вступил в число учеников Басё. Басё высочайшим образом оценивал деятельность своего ученика, считая его одним из двоих лучших, наряду с Кикаку. Он включал его стихи в свои антологии и однажды написал о нем: «Я не знаю никого, равного Рансэцу в поэтической простоте».
В 1686 году Рансэцу ушел со службы, отнимавшей у него много времени, и стал профессиональным учителем поэзии, став одним из Десяти философов — учеников Басё, основателей поэтических школ. Школа Рансэцу при его жизни носила название «Сэцумон», а затем была переименована в «Рансэцу Рю». Школа издала два сборника стихов: в 1690 году вышел первый сборник — «Соно-фукуро», а в 1774 году второй, который назывался «Рансэцу бунсю». В сборники не вошли произведения поэтов других школ, что вызвало бурное негодование в поэтической среде и, вероятно, именно поэтому ни одно из стихотворений Рансэцу не вошло в антологию «Сарумино» («Соломенный плащ обезьяны»), составленный учениками Басё. После смерти Басё деятельность Рансэцу ограничивалась узкими рамками собственной школы. В последние годы жизни стал дзэнским монахом.
О Рансэцу высоко отзывался Ёса Бусон, считавший себя его учеником, а самого Рансэцу — одним из четырех лучших мастеров хайку всех времен. Упоминание о стихах Рансэцу можно встретить в дорожном дневнике Басё «Путешествие в Касиму»
Источник
Хаттори Рансэцу
Хаттори Рансэцу — ученик Басё, самурай низшего ранга, впоследствии монах, житель Эдо.
Осенняя луна
Сосну рисует тушью
На синих небесах.
Тянется к северу
Вереница гусей вперемешку
С вереницей паломников. *
|
Уволили старых слуг.*
Как сильно разлука с ними
Печалит сердца детей!
|
Первый день в году.
Воробьи ведут на солнце
Длинный разговор.
Цветок. И еще цветок.
Так распускается слива,
Так прибывает тепло.
Свет этой яркой луны
Оголил, как темя монаха,
Море, холмы и поля.
Я в полночь посмотрел:
Переменила русло
Небесная река.
Набежавшая волна
Моет уходящую.
Как прохладно на реке!
Источник
Любимые строки. Ветка сосны
Осенняя луна
Сосну рисует тушью
На синих небесах.
Я даже не знаю, как выглядел Хаттори Рансецу, автор этих красивых строк. Лишь обладающий душой художника мог так увидеть тончайшую, волшебную гравюру, созданную самой богиней Цукиёмо.
Тысячи лет мы рисуем гравюры своей жизни, не желая признаваться себе в том, что это всего лишь миражи – как и нарисованная неведомым Рансецу ветка сосны. Тень, облачный замок Фата-Морганы. Но это ведь так просто: поверить, что венок, сплетенный из ромашек, багровых мелких роз и васильков, является настоящей короной из синих сапфиров и кровавых рубинов. Только замки из песка рано или поздно осыпаются, а цветы превращаются в сенную труху.
Поэтам больно жить – они видят и чувствуют эту жизнь, все их окружающее ярче, точнее, иначе. А художникам? Врубелю, видевшему из-за дефекта зрения все в сероватых тонах – только посмотрите на его «Царевну–лебедь»! Мандельштам, Саврасов – трагические, страшные судьбы. Может быть, потому что их покровительницей была именно Цукиёмо, а не ясноликая Аматэрасу?
Живем, играем, создаем миражи – в них же и влюбляемся, не желая признавать, что чаще всего это всего лишь изящная ветка сосны, красующаяся на фоне лунного диска. Поэтам жить больнее. Но разве обычным смертным, страстно мечтающим о счастье, жить легче? Жить легко – дар богов, более драгоценный и редкий, чем талант художника. Что делать обделенным? Строить замки из песка и плести венки из васильков – жить!
Источник
Осенняя луна сосну рисует тушь
(Из цикла рассказов о художниках)
Во второй половине августа в лесах Карельского перешейка всегда бродит много женщин с корзинками и детьми, перепачканными черникой. Но эти две чем-то отличались от остальных так же, как были похожи между собой. Хотя одна была смуглее и крепче, а другая бледнее и тоньше, внимательный взгляд художника мог бы заметить в их облике и движениях нечто общее, почти неуловимое. А заметив, художник, может быть, определил бы это нечто простым словом «порода». Но здесь важно то выражение, с которым он бы его произнес.
Две девочки-подростка, одна повыше, в широкополой шляпе, а другая с длинными кудрявыми косичками, мальчик лет семи играли по дороге с черной собачкой, в которой, если ее подстричь, тоже можно было бы определить породу.
Сегодня было решено пойти в так называемый городской парк. Он располагался на острове, где с гранитного валуна открывались красивые виды на Вуоксу. Им захотелось устроить прощальный пикник там, где много воды, песок и сосны. Они были сестры, не родные, а как говорили раньше, кузины. Старшая из них, которая смуглее и крепче, со своей длиннокосой дочкой скоро уезжала за границу, где они жили последние несколько лет.
Женщины перешли мостик, соединяющий остров с остальной частью суши, подождали детей, которые засмотрелись через перила на воду, перевалили хребет и остановились на противоположном берегу у подножия гранитного валуна.
Городской пляж был пуст. Увидев облака над рекой, девочка с кудрявыми косичками в восторге закричала: «Смотрите! Смотрите! Так объемно, как в компьютере!» По блестящей от солнца поверхности воды далеко разнеслись веселые детские крики. «Фантик! Фантик!» – послышалось в лесу и за валуном.
Так звали пуделя, который являл собой живое воплощение настроения всех присутствующих. Когда носили дрова к костру, он тоже старательно тащил какую-нибудь ветку, когда дети валялись на песке и хохотали, Фантик прыгал и лаял, растворяясь в их веселье. Подбегая к сестрам, он садился, изображая вдумчивый и проницательный взгляд, но долго не выдерживал и убегал к детям.
Младшая сестра, потянув из костра горящую ветку и прикурив от нее, спросила:
– Не жалеешь, что уехала? Вот если бы…
– Если бы да кабы, во рту бы росли грибы, – перебила старшая, доставая термос и выдавая подбежавшим детям по яблоку. – Я уехала, а ты вон сыночка родила. Как думаешь, могло бы быть иначе?
Младшая некоторое время молчала, поправляя палкой в костре:
– Лето нынче сухое. Ягоды – да, а грибов, наверное, мало будет. А помнишь, какое грибное было наше последнее лето?
Старшая сестра очищала сосиски от целлофана и накалывала их на прутья:
– Да, такие года редко, слава тебе господи, бывают. Говорят, накануне войны… Потом много мальчиков еще родилось. Да вот тогда. Недаром же мы и уехали.
Они опять помолчали. Ничто не нарушало на острове тишину. Детские голоса слышались с самого берега, плескалась вода, мерно шумели верхушками сосны, нехотя потрескивал костер.
– А твоя, смотрю, хорошо еще по-русски говорит, – заметила младшая. – Только фразы иногда строит по-иностранному.
Тут, в качестве иллюстрации к разговору, подбежала девочка и спросила, указав на жареную сосиску:
– Я могу это иметь?
– Имей, – засмеялась мать и, наколов новую сосиску на веточку, пододвинула к огню.
Брат с сестрой, а с ними и собака тоже получили свои порции и убежали к воде. Женщины помолчали.
– Стихи пишешь? – глядя, почему-то, в сторону, спросила старшая сестра.
Младшая, покачав головой, встала и пошла в сторону леса. Ответила не оборачиваясь:
– Говорю, что перешла на прозу. Чтоб пока не приставали.
– Правильно, – кивнула старшая, быстро поднимаясь, чтобы присоединиться. – А потом в случае чего скажешь, что, мол, пожгла все. Всяко бывает.
Некоторое время они молчали.
– Тут у нас теория существует, – начала младшая, пиная на ходу шишки, – о грибах… Грибы, мол, это неизвестно что – ни растения, ни животные. Те, кто их не любит, правда, говорят, что это просто плесень.
– Ну, нет, – авторитетно заявляла сестра-биолог, присев за кустиком. – Плесень – это грибы, но грибы – это не плесень.
– Конечно, – согласилась рассказчица, устраиваясь неподалеку. – Это, как бы, концентрат космической энергии. Человек, который очень любит грибы, руководствуется в своей жизни не собственными интересами, а тем, что диктуют ему свыше. Через грибы… Если ими злоупотреблять, то становишься носителем высшей воли.
Когда они выходили из леса, костер уже еле дымил. Младшая, заметив это, ухватила торчавшую из-за пня большую сосновую ветку и поволокла за собой.
– А кто внушает любовь к грибам? – веселилась старшая, впрягаясь рядом. – Это чья воля?
– Любовь и воля – это другая тема, – усмехнулась младшая, встряхивая челкой. – Я не о том, не путай меня. Вот Курехин по телевизору рассказывал, что Ленин, например, очень любил грибы. Честное слово, есть документы. То есть, письма… Примерно такого содержания: «Мы ходили с Надюшей и набрали и нажарили две сковородки. Я ел, даже Надюше не дал…» и так далее.
Ветка проделывала глубокие борозды на пляжном песке.
– Забавно, – смеялась старшая, остановившись и закалывая растрепавшиеся волосы. – Но мы-то с тобой столько грибов тогда съели, вспомни! Почти одними белыми питались, а ничего эпохально-фундаментального не совершили.
Младшая начала ломать и подбрасывать в затухающий огонь сучья:
– Это еще как посмотреть.
И они обе посмотрели в сторону реки.
– Мама! Я ногу промочил! – послышалось с берега. Дети бежали к костру.
Женщины начали вытряхивать из сумок теплые куртки и запасные носки.
– Как это у нашей бабушки, у одной, четверо детей было? – шутливо ворчала одна.
– Да уж, и не говори, – отзывалась другая, стаскивая мокрый носок с ножки племянника. – Это сколько же грибов надо было съесть?!
На берег опустились сумерки и подошли к самому костру. Ветер со стороны реки стал прохладней, и громче билась вода о гранитный валун. Пудель уже не вертелся между детьми, а лежал в стороне, положив морду на лапы. Он смотрел на женщин, которые сидели, опершись друг о друга спинами и запрокинув головы, одновременно и медленно говорили:
Сосну рисует тушью
На синих небесах.
Мальчик подсел к маме и прижался. Девочки сосредоточенно смотрели в остывающий костер, на вспыхивающие прощальным светом угли. Одна из них хотела тихонько спросить из-под шляпы: «Вы скоро еще приедете?» И другая, быстро забросив за спину косички, уже собиралась ответить ей утвердительно. Но, казалось, это восточное трехстишие сбило им дыхание и увлажнило глаза. Оно входило в них через все поры, пробираясь через складки одежды с запахом дыма, хлюпаньем волн, кололо ладошки и колени бугорками прохладного песка. Может быть, и так. А скорее всего, они просто почувствовали, как тот невидимый художник уже установил мольберт и поднял кисточку, чтобы так и оставить навсегда этих женщин, детей и собаку освещенными луной, под соснами, у огромного серого валуна, на пустынном острове, который почему-то называется «городской парк».
Источник