И нет покоя
ЛЮДМИЛА КЛЁНОВА — http://www.stihi.ru/avtor/jukan — ПОЧЁТНОЕ ТРЕТЬЕ МЕСТО В ТЕМАТИЧЕСКОМ КОНКУРСЕ «МАСТЕР И МАРГАРИТА» МЕЖДУНАРОДНОГО ФОНДА ВЕЛИКИЙ СТРАННИК МОЛОДЫМ
«И ночью, и при луне мне нет покоя…»
М. Булгаков. «Мастер и Маргарита»
…И нет покоя при луне – душа бескрыла,
А где-то сыплет вечный снег – страшней могилы.
Не память – совесть на клинке собой распята…
Печальным плеском по реке – тоска Пилата…
Есть свой порядок у вещей – к чему досада?
Подбой кровавый на плаще сочится адом…
Подвала окна холодят сырые ночи.
Добавлен терпкий жёлтый яд в наряд цветочный.
Беззвучно душу расчленив мечом сомнений,
В бредовом сне мечту убив, сгустилась темень…
Боясь не смочь и не успеть, спешила свита,
Сквозь ночь летела прямо в смерть и Маргарита.
В грозу, на кЕдровом кресте, с безумьем рядом,
Забыли Бога в суете, потупив взгляды…
Но лунный луч твердит вдогон, что путь бессрочен…
Не тронет рукопись огонь, я знаю точно,
Хоть там, в камине, зов огня и треск поленьев,
И кто-то смотрит на меня из тьмы и тени…
Кто счастья жаркого не знал до вспышки утра?
За то расплата – страшный бал, и Воланд мудрый.
Во все века неправый суд творит расправу.
Того на муки предадут, кто прав – по праву…
Кресты растают в суете, и даль туманна…
И пишет Мастер на листе конец романа…
P.S.
Специально для тематического конкурса Фонда ВСМ «Мастер и Маргарита»
http://www.stihi.ru/2015/07/07/1921
Обязательные слова «танец» или «ДУША».
Номинация «РУКОПИСИ НЕ ГОРЯТ»
Источник
Ночью при луне мне нет покоя
Мастер и Маргарита
Текст печатается в последней прижизненной редакции (рукописи хранятся в рукописном отделе Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина), а также с исправлениями и дополнениями, сделанными под диктовку писателя его женой, Е. С. Булгаковой.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Так кто ж ты, наконец?– Я – часть той силы,что вечно хочетзла и вечно совершает благо.Гете. «Фауст»
Никогда не разговаривайте с неизвестными
Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина. Первый из них, одетый в летнюю серенькую пару, был маленького роста, упитан, лыс, свою приличную шляпу пирожком нес в руке, а на хорошо выбритом лице его помещались сверхъестественных размеров очки в черной роговой оправе. Второй – плечистый, рыжеватый, вихрастый молодой человек в заломленной на затылок клетчатой кепке – был в ковбойке, жеваных белых брюках и в черных тапочках.
Первый был не кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз, председатель правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращенно именуемой МАССОЛИТ, и редактор толстого художественного журнала, а молодой спутник его – поэт Иван Николаевич Понырев, пишущий под псевдонимом Бездомный.
Попав в тень чуть зеленеющих лип, писатели первым долгом бросились к пестро раскрашенной будочке с надписью «Пиво и воды».
Да, следует отметить первую странность этого страшного майского вечера. Не только у будочки, но и во всей аллее, параллельной Малой Бронной улице, не оказалось ни одного человека. В тот час, когда уж, кажется, и сил не было дышать, когда солнце, раскалив Москву, в сухом тумане валилось куда-то за Садовое кольцо, – никто не пришел под липы, никто не сел на скамейку, пуста была аллея.
– Дайте нарзану, – попросил Берлиоз.
– Нарзану нету, – ответила женщина в будочке и почему-то обиделась.
– Пиво есть? – сиплым голосом осведомился Бездомный.
– Пиво привезут к вечеру, – ответила женщина.
– А что есть? – спросил Берлиоз.
– Абрикосовая, только теплая, – сказала женщина.
– Ну, давайте, давайте, давайте.
Абрикосовая дала обильную желтую пену, и в воздухе запахло парикмахерской. Напившись, литераторы немедленно начали икать, расплатились и уселись на скамейке лицом к пруду и спиной к Бронной.
Тут приключилась вторая странность, касающаяся одного Берлиоза. Он внезапно перестал икать, сердце его стукнуло и на мгновенье куда-то провалилось, потом вернулось, но с тупой иглой, засевшей в нем. Кроме того, Берлиоза охватил необоснованный, но столь сильный страх, что ему захотелось тотчас же бежать с Патриарших без оглядки.Берлиоз тоскливо оглянулся, не понимая, что его напугало. Он побледнел, вытер лоб платком, подумал: «Что это со мной? Этого никогда не было. сердце шалит. я переутомился. Пожалуй, пора бросить все к черту и в Кисловодск. »
И тут знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из этого воздуха прозрачный гражданин престранного вида. На маленькой головке жокейский картузик, клетчатый кургузый воздушный же пиджачок. Гражданин ростом в сажень, но в плечах узок, худ неимоверно, и физиономия, прошу заметить, глумливая.
Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновенным явлениям он не привык. Еще более побледнев, он вытаращил глаза и в смятении подумал: «Этого не может быть. »
Но это, увы, было, и длинный, сквозь которого видно, гражданин, не касаясь земли, качался перед ним и влево и вправо.
Тут ужас до того овладел Берлиозом, что он закрыл глаза. А когда он их открыл, увидел, что все кончилось, марево растворилось, клетчатый исчез, а заодно и тупая игла выскочила из сердца.
– Фу ты черт! – воскликнул редактор, – ты знаешь, Иван, у меня сейчас едва удар от жары не сделался! Даже что-то вроде галлюцинации было, – он попытался усмехнуться,но в глазах его еще прыгала тревога, и руки дрожали.
Однако постепенно он успокоился, обмахнулся платком и, произнеся довольно бодро: «Ну-с, итак. » – повел речь, прерванную питьем абрикосовой.
Речь эта, как впоследствии узнали, шла об Иисусе Христе. Дело в том, что редактор заказал поэту для очередной книжки журнала большую антирелигиозную поэму. Эту поэму Иван Николаевич сочинил, и в очень короткий срок, но, к сожалению, ею редактора нисколько не удовлетворил. Очертил Бездомный главное действующее лицо своей поэмы, то есть Иисуса, очень черными красками, и тем не менее всю поэму приходилось, по мнению редактора, писать заново. И вот теперь редактор читал поэту нечто вроде лекцииоб Иисусе, с тем чтобы подчеркнуть основную ошибку поэта. Трудно сказать, что именно подвело Ивана Николаевича – изобразительная ли сила его таланта или полное незнакомство с вопросом, по которому он собирался писать, – но Иисус в его изображении получился ну совершенно как живой, хотя и не привлекающий к себе персонаж. Берлиоз же хотел доказать поэту, что главное не в том, каков был Иисус, плох ли, хорош ли, а в том, что Иисуса-то этого, как личности, вовсе не существовало на свете и что все рассказы о нем – простые выдумки, самый обыкновенный миф.
Надо заметить, что редактор был человеком начитанным и очень умело указывал в своей речи на древних историков, например, на знаменитого Филона Александрийского, на блестяще образованного Иосифа Флавия, никогда ни словом не упоминавших о существовании Иисуса. Обнаруживая солидную эрудицию, Михаил Александрович сообщил поэту, между прочим, и о том, что то место в 15-й книге, в главе 44-й знаменитых Тацитовых «Анналов», где говорится о казни Иисуса, – есть не что иное, как позднейшая поддельная вставка.
Поэт, для которого все, сообщаемое редактором, являлось новостью, внимательно слушал Михаила Александровича, уставив на него свои бойкие зеленые глаза, и лишь изредка икал, шепотом ругая абрикосовую воду.
– Нет ни одной восточной религии, – говорил Берлиоз, – в которой, как правило непорочная дева не произвела бы на свет бога. И христиане, не выдумав ничего нового, точно так же создали своего Иисуса, которого на самом деле никогда не было в живых. Вот на это-то и нужно сделать главный упор.
Источник
Пилат и Иешуя. При Луне
ТРОПИНКА В ЛУННОМ САДУ
И ночью, при луне мне нет покоя!
Кто это тут?
Идем со мною! Лунная дорога
Позволит все вопросы разрешить!
Ты жив? Я рад! Я очень рад, философ!
Ты веришь мне?
С тобой поговорить
Приятно мне, Пилат! Ведь нынче утром
Я предлагал тебе прогулку эту!
Да! Да! Ты прав! Я помню! Значит казни
Сегодня не было! Ведь мы идем с тобой
И говорим! А значит на кресте
Ты не был! Значит лишь в воображеньи
Вели тебя мои легионеры! Конечно же!
Ведь было бы ужасно
Помыслить даже,что тебя, философ,
Казнить возможно! Право! Это дикость!
Казнить тебя который так нелепо
Предположил, что все вокруг добры!
Нет! Казни не было! И в том прогулки прелесть!
По лунной лестнице! Вдвоем! Ведя беседу,
Ни в чем мы не сойдемся!
Но подумай!
Спор бесконечный тем и интересен,
Что временем своим располагая
Как нам захочется, ни в чем не уступая!
По лунной лестнице! Вдвоем! Ведя беседу,
Ни в чем мы не сойдемся!
Гроза придет лишь к вечеру, а трусость
Порок, причем один из самых страшных!
Нет, нет! Я возражу тебе, философ.
Нет, трусость — не один из самых страшных,
Но самый страшный из людских пороков!
Но обо мне ты этого не скажешь!
Ведь я не струсил ни в одном сраженьи!
Спроси любого из центурионов,
Кто знал меня, когда я был трибуном!
Спроси того же Марка Крысобоя!
Когда в Долине Дев его германцы
Чуть не загрызли. Я тогда не трусил!
Я верю, ты, Пилат, тогда не трусил!
Помилуй же меня тогда, философ!
Но неужели при твоем уме
Ты допускаешь мысль, что прокуратор
Пойдет на то, чтоб погубить карьеру,
Тебя, безвестного философа, спасая?
Погубишь ли, спасешь ли, все суетно!
Вот ты сказал: ‘Ты допускаешь мысль».
Не здесь ли главное, на чем мы разойдемся?
Что это значит: допускаешь мысль?
Мысль! Допустить? Не в этом ли разгадка?
Ведь если мысль в себе не допустить;
То значит запретить ее, не так ли?
Но как? Скажи: возможен ли запрет?
И если он в самом себе возможен,
То будет сделан следующий шаг:
Не допускать в других такой же мысли!
В других. к другим. не просто, согласись!
Мысль заковать в доспехи из запретов!
И как узнать, а вдруг такая мысль
В другом родилась? Но рождают мысли,
Лишь те, кто мыслят. Значит, непременно
Ты должен будешь мыслить запрещать!
А если мыслят? Что ты сможешь сделать?
Всех на Голгофу? Вслед за мной? Не так ли?
Но, предположим, ты уже добился:
Боится мыслить каждый, что тогда?
Тогда получится: Один над всеми мыслит,
Все остальные мыслят так, как он,
А значит, все — одно большое тело
Того, кто мыслит! Только и всего!
Но если тот, кто мыслит, ошибется,
Один за всех ошибочно помыслив?
Сам посуди: его не долог век,
И спорить не о чем! Бессмысленно и глупо
Пытаться мысль в себе не допускать!
Ведь человеку мысль дана от Бога!
Не допускать ее никак нельзя!
Вот почему я мысли допускаю,
И в том числе о том, что прокуратор,
Быть может, и погубит. И карьеру,
И жизнь, когда спасать меня решится!
Да, да! Ну разумеется — погубит!
Вот утром ни за что бы не решился, Но ночью!
Ночью? Что же изменилось?
Все взвесив, при Луне уже согласен
Идя на все спасти тебя от казни!
Теперь, поверь, всегда мы будем вместе!
И где один, там следом и другой!
Меня помянут — и тебя сейчас же!
Меня — подкидыша, без племени, без роду,
И сына короля и звездочета, тебя, Пилат!
И ту красотку Пилу, дочь мельника,
Которой ты рожден!
Да, помяни меня и ты, философ!
/ трубит далекая труба/
И ночью, при луне, мне нет покоя!
Быстрее во дворец! Вот-вот придет Афраний!
Источник
ЛитЛайф
Жанры
Авторы
Книги
Серии
Форум
Булгаков Михаил Афанасьевич
Книга «Мастер и Маргарита (илл.)»
Оглавление
Читать
Помогите нам сделать Литлайф лучше
Свободного времени было столько, сколько надобно, а гроза будет только к вечеру, и трусость, несомненно, один из самых страшных пороков. Так говорил Иешуа Га-Ноцри. Нет, философ, я тебе возражаю: это самый страшный порок.
Вот, например, не струсил же теперешний прокуратор Иудеи, а бывший трибун в легионе, тогда, в долине дев, когда яростные германцы чуть не загрызли Крысобоявеликана. Но, помилуйте меня, философ! Неужели вы, при вашем уме, допускаете мысль, что из-за человека, совершившего преступление против кесаря, погубит свою карьеру прокуратор Иудеи?
— Да, да, — стонал и всхлипывал во сне Пилат.
Разумеется, погубит. Утром бы еще не погубил, а теперь, ночью, взвесив все, согласен погубить. Он пойдет на все, чтобы спасти от казни решительно ни в чем не виноватого безумного мечтателя и врача!
— Мы теперь будем всегда вместе, — говорил ему во сне оборванный философ-бродяга, неизвестно каким образом вставший на дороге всадника с золотым копьем. — Раз один — то, значит, тут же и другой! Помянут меня, — сейчас же помянут и тебя! Меня — подкидыша, сына неизвестных родителей, и тебя — сына короля-звездочета и дочери мельника, красавицы Пилы.
— Да, уж ты не забудь, помяни меня, сына звездочета, — просил во сне Пилат. И, заручившись во сне кивком идущего рядом с ним нищего из Эн-Сарида, жестокий прокуратор Иудеи от радости плакал и смеялся во сне.
Все это было хорошо, но тем ужаснее было пробуждение игемона. Банга зарычал на луну, и скользкая, как бы укатанная маслом, голубая дорога перед прокуратором провалилась. Он открыл глаза, и первое, что вспомнил, это что казнь была. Первое, что сделал прокуратор, это привычным жестом вцепился в ошейник Банги, потом больными глазами стал искать луну и увидел, что она немного отошла в сторону и посеребрилась. Ее свет перебивал неприятный, беспокойный свет, играющий на балконе перед самыми глазами. В руках у кентуриона Крысобоя пылал и коптил факел. Держащий его со страхом и злобой косился на опасного зверя, приготовившегося к прыжку.
— Не трогать, Банга, — сказал прокуратор больным голосом и кашлянул. Заслонясь от пламени рукою, он продолжал: — И ночью, и при луне мне нет покоя. О, боги! У вас тоже плохая должность, Марк. Солдат вы калечите…
В величайшем изумлении Марк глядел на прокуратора, и тот опомнился. Чтобы загладить напрасные слова, произнесенные со сна, прокуратор сказал:
— Не обижайтесь, кентурион, мое положение, повторяю, еще хуже. Что вам надо?
— К вам начальник тайной стражи, — спокойно сообщил Марк.
— Зовите, зовите, — прочищая горло кашлем, приказал прокуратор и стал босыми ногами нашаривать сандалии. Пламя заиграло на колоннах, застучали калиги кентуриона по мозаике. Кентурион вышел в сад.
— И при луне мне нет покоя, — скрипнув зубами, сам себе сказал прокуратор.
На балконе вместо кентуриона появился человек в капюшоне.
— Банга, не трогать, — тихо сказал прокуратор и сдавил затылок пса.
Прежде чем начать говорить, Афраний, по своему обыкновению, огляделся и ушел в тень и, убедившись, что, кроме Банги, лишних на балконе нет, тихо сказал:
— Прошу отдать меня под суд, прокуратор. Вы оказались правы. Я не сумел уберечь Иуду из Кириафа, его зарезали. Прошу суд и отставку.
Афранию показалось, что на него глядят четыре глаза — собачьи и волчьи.
Афраний вынул из-под хламиды заскорузлый от крови кошель, запечатанный двумя печатями.
— Вот этот мешок с деньгами подбросили убийцы в дом первосвященника. Кровь на этом мешке — кровь Иуды из Кириафа.
— Сколько там, интересно? — спросил Пилат, наклоняясь к мешку.
Прокуратор усмехнулся и сказал:
— Этого я не знаю, — со спокойным достоинством ответил человек, никогда не расстававшийся со своим капюшоном, — сегодня утром начнем розыск.
Прокуратор вздрогнул, оставил ремень сандалии, который никак не застегивался.
— Но вы наверное знаете, что он убит?
На это прокуратор получил сухой ответ:
— Я, прокуратор, пятнадцать лет на работе в Иудее. Я начал службу при Валерии Грате. Мне не обязательно видеть труп для того, чтобы сказать, что человек убит, и вот я вам докладываю, что тот, кого именовали Иуда из города Кириафа, несколько часов тому назад зарезан.
— Простите меня, Афраний, — ответил Пилат, — я еще не проснулся как следует, отчего и сказал это. Я сплю плохо, — прокуратор усмехнулся, — и все время вижу во сне лунный луч. Так смешно, вообразите. Будто бы я гуляю по этому лучу. Итак, я хотел бы знать ваши предположения по этому делу. Где вы собираетесь его искать? Садитесь, начальник тайной службы.
Афраний поклонился, пододвинул кресло поближе к кровати и сел, брякнув мечом.
— Я собираюсь искать его недалеко от масличного жома в Гефсиманском саду.
— Так, так. А почему именно там?
— Игемон, по моим соображениям, Иуда убит не в самом Ершалаиме и не где-нибудь далеко от него. Он убит под Ершалаимом.
— Считаю вас одним из выдающихся знатоков своего дела. Я не знаю, впрочем, как обстоит дело в Риме, но в колониях равного вам нет. Объясните, почему?
— Ни в коем случае не допускаю мысли, — говорил негромко Афраний, — о том, чтобы Иуда дался в руки какими-нибудь подозрительным людям в черте города. На улице не зарежешь тайно. Значит, его должны были заманить куда-нибудь в подвал. Но служба уже искала его в Нижнем Городе и, несомненно, нашла бы. Но его нет в городе, за это вам ручаюсь, если бы его убили вдалеке от города, этот пакет с деньгами не мог бы быть подброшен так скоро. Он убит вблизи города. Его сумели выманить за город.
— Не постигаю, каким образом это можно было сделать.
— Да, прокуратор, это самый трудный вопрос во всем деле, и я даже не знаю, удастся ли мне его разрешить.
— Действительно, загадочно! В праздничный вечер верующий уходит неизвестно зачем за город, покинув пасхальную трапезу, и там погибает. Кто и чем мог его выманить? Не сделала ли это женщина? — вдруг вдохновенно спросил прокуратор.
Афраний отвечал спокойно и веско:
— Ни в коем случае, прокуратор. Эта возможность совершенно исключена. Надлежит рассуждать логически. Кто был заинтересован в гибели Иуды? Какие-то бродячие фантазеры, какой-то кружок, в котором прежде всего не было никаких женщин. Чтобы жениться, прокуратор, требуются деньги, чтобы произвести на свет человека, нужны они же, но чтобы зарезать человека при помощи женщины, нужны очень большие деньги, и ни у каких бродяг их нету. Женщины не было в этом деле, прокуратор. Более того скажу, такое толкование убийства может только сбивать со следу, мешать следствию и путать меня.
— Я вижу, что вы совершенно правы, Афраний, — говорил Пилат, — и я лишь позволил себе высказать свое предположение.
— Оно, увы, ошибочно, прокуратор.
— Но что же, что же тогда? — воскликнул прокуратор, с жадным любопытством всматриваясь в лицо Афрания.
— Я полагаю, что это все те же деньги.
— Замечательная мысль! Но кто и за что мог предложить ему деньги ночью за городом?
— О нет, прокуратор, не так. У меня есть единственное предположение, и если оно неверно, то других объяснений я, пожалуй, не найду, — Афраний наклонился поближе к прокуратору и шепотом договорил: — Иуда хотел спрятать свои деньги в укромном, одному ему известном месте.
Источник