Наука может уничтожить гору эверест или даже ликвидировать луну

Камешки на ладони (13 стр.)

Существует распространенное мнение, будто необходимость писать канонизированные сюжеты сковывала инициативу русских живописцев, держала их в деспотических рамках.

На самом же деле это означало, что у художника было отнято право не думать над тем, что называется литературной стороной живописного произведения, а я бы сказал, что ему было подарено право не думать над ней.

Не думая над внешней стороной «картины», художник мог сосредоточить все свои живописные способности на чисто художественных сторонах своего искусства.

Он шел не вширь (каждый раз новый сюжет), а в глубину своего искусства: каждый раз все новые и новые задачи в области цвета, линии, композиции, каждый раз – новое решение этих задач.

Кто-то однажды первый сказал: «Руку отдам на отсечение». И пошло крылатое словцо и держится века. Почему оно держится? Потому, вероятно, что первый, кто сказал, действительно готов был отдать руку на отсечение. А может быть, даже и отдал.

Палиха, Бутырский хутор, Сивцев Вражек, Соломенная сторожка, Марьина роща… Ничего этого на самом деле уже нет. Остались одни названия, напоминающие нам о том, что там некогда был овраг, там горелый лес, там хутор, там роща. Подлинное содержат ушло из-под этих слов, и они прикрывают теперь совсем другую действительность: асфальтовые улицы, многоэтажные дома, универмаги…

Точно такая же метаморфоза произошла и со словом «Россия», которое мы употребляем, применяя к новому социалистическому государству.

Музыка написана. Но, оказывается, от дирижера зависит ее трактовка. Я все искал – на что похожа роль дирижера, если взять литературу. Пожалуй, больше всего на роль переводчика с какого-нибудь языка. Ведь переводчик в уже написанное Гете, Бернсом, Шелли, Верхарном и кем бы то ни было тоже привносит свои оттенки, акценты, свое звучание.

Философы, искусствоведы, социологи и политики спорят о соотношении и взаимодействии национального и всеобщего. Но вот я беру книгу под следующим названием: «Ручная книга русской опытной хозяйки, составленная из сорокалетних опытов и наблюдений доброй русской хозяйки К. Авдеевой. В трех частях. Издание девятое. Москва. У книгопродавцев Салаева и Свешникова 1859 г.» Читаем:

«Еще несколько слов о прилагательном – «русской». Моя книга назначается именно для русского хозяйства, я говорю о русском национальном столе, русских кушаньях, русской кухне.

Не порицая ни немецкой, ни французской кухни, думаю, что для нас во всех отношениях здоровее и полезнее наше русское, родное, то, к чему мы привыкли, с чем свыклись, что извлечено опытом столетий, передано от отцов к детям и оправдывается местностью, климатом, образом жизни. Хорошо перенимать чужое хорошее, но своего оставлять не должно и всегда его надобно считать всему основанием».

А ведь лучше-то, пожалуй, не скажешь.

Бывает искусство, как варенье, которое отбивает аппетит к настоящей еде. Человек голоден, ему хочется и мяса, и лука, и хлеба, и помидоров, и горячих щей. Но если дать ему в это время три столовых ложки варенья, чувство голода пропадает, будто бы и поел.

У каждого явления есть два полюса, вернее, каждому явлению мы можем подыскать парную противоположность. Противоположны и находятся в паре тепло и холод, свет и тьма, белое и черное, сладкое и горькое, сухое и мокрое, тишина и шум, верх и низ, веселье и скука, любовь и ненависть, тоска и радость, вражда и дружба, злое и доброе, детство и старость, жизнь и смерть, наконец.

Казалось бы, наиболее напрашивающаяся пара: счастье – несчастье. Даже слово одно и то же, разница лишь в частице «не». И однако, если хорошенько вдуматься, в этой паре существует только один полюс, а именно – несчастье, антипода же нет. Антипод несчастья существуя только теоретически, умозрительно в воображении людей.

В самом деле, всякий знает, что такое несчастье, но никто не знает, что такое счастье. Великие философы не дали до сих пор нужной формулы и никогда не дадут. Дело в том, что счастье – это всего лишь отсутствие несчастья. Если не называть этим великим словом более мелкие или более крупные удачи и радости, каждой из которых найдется своя законная пара. Удача – неудача, выигрыш – проигрыш, свидание – разлука, попадание – промах, богатство – бедность, здоровье – болезнь, мир – ссора.

Писатель, если он зрелый, как бы создает своим творчеством единую мозаику, хотя и не последовательно. Тот рассказ ляжет в верхний левый угол, то стихотворение – в правый угол, а эта повесть, возможно, в центр композиции… Посторонним сначала и не видно, что тут задумано единое целое. Но художник-то сам держит всю композицию в голове и постепенно ее исполняет.

Однако многое делается им второстепенного, побочного, что никогда не ляжет в главное полотно. Дежурные статейки и многое, многое дежурное.

Так что возможен разговор между хорошо знакомыми людьми:

– Ты что сейчас пишешь?

– В мозаику. Только в мозаику.

Лучше пройти через муки роста и потом со зрелостью прийти к определенным успехам, нежели сначала, сразу окунуться в шумный успех, а потом прийти к мукам уже бесплодным и неизлечимым.

У меня есть приятель, который работает в учреждении, занимающемся разъяснением широким массам тех или иных, ну, скажем, экономических акций…

Разъяснение это направлено всегда на теоретическое обоснование и на оправдание того, что уже произошло в жизни.

Однажды я узнал, что, перегородив большую реку затопили степь, где паслись тысячи и десятки тысяч овец.

Мне интересно было узнать, как мой приятель будет оправдывать это затопление. Ведь у него, наверно, готова уже какая-нибудь формулировка. Я высказал свои огорчения по поводу загубленной земли. Приятель незамедлительно сказал:

– Напрасно огорчаешься. Еще неизвестно, что для народа лучше: баран или сазан.

В Древней Греции тоже были пожилые, бесформенные женщины и мужчины на тонких ножках, с большими дряблыми животами. Но древнегреческие ваятели обманули нас. Они ваяли в мраморе мужчин и женщин юных и стройных, как боги. В результате мы знаем каково было представление древних греков о красоте но не знаем, каковы же были греки и гречанки на самом деле.

Абстрактное искусство в живописи, в поэзии, скульптуре, даже в театре. Расщепление формы.

Унылый натурализм – окаменелость, окостенелость, мерзлота.

Но в том-то и дело, что в природе существуют две критические точки, на которых кончается жизнь: точка замерзания и точка кипения, когда предмет либо окаменевает, либо испаряется, теряя форму.

Мне кажется, что и в искусстве есть эти критические точки, эти полюсы, спорящие между собой, а между тем в чем-то очень сходящиеся. В том именно, что ни в той, ни в другой точке жизни нет: в одном случае она заморожена, в другом случае – кипяток и пар.

Истинная, теплая, полнокровная, живая жизнь находится не в точке замерзания и не в точке кипения, но где-то посередине шкалы.

Некоторые критики вдруг обрушиваются на какую-нибудь книгу, говоря, что она, книга, искажает действительность.

Но, может быть, книга искажает не действительность, а то представление о действительности, которое у критиков существует и с которым они боятся расставаться.

К вопросу «рассказать» и «сказать». У К. Симонова есть стихотворение «Жди меня». Оно общеизвестно. В нем поэту удалось очень много сказать от имени всех, кто в то время воевал вдали от жен и любимых.

Потом К. Симонов написал сценарий «Жди меня» – самостоятельное произведение искусства. Потом был фильм «Жди меня» – самостоятельное произведение искусства. Конечно, в фильме рассказано было больше, чем в стихотворении: эпизоды войны – фронта и тыла, разные подробности. Но сказано все было уже в стихотворении, и ничего сверх этого фильм не сказал. И мы все больше помним несколько стихотворных строк, нежели фильм, идущий около двух часов,

Записная книжка – протез памяти.

В институтах мозга изучают мозг того или иного человека, рассматривают в микроскоп, определи химический состав.

Это все равно, как если бы попала к нам книга из неведомой цивилизации на совершенно недоступном языке. И вот мы стали бы определять химический состав ее бумаги, типографской краски, кожи на переплете.

Но книга осталась бы непрочитанной. И никакие анализы не помогли бы нам узнать ее иную, духовную сущность.

Мне кажется, это относится не только к изучению мозга, но и к изучению природы вообще.

Как понимать сочетание традиций и новаторства?

Как понимать сочетание корней и листьев одного дерева, как понимать сочетание истоков и устья одной реки, как понимать сочетание подножия и вершины одной горы?

Для того чтобы написать автобиографию, я должен был бы помимо прочего рассказать о всех людях, с которыми мне так или иначе приходилось встречам а также обо всем, что я успел перечувствовать и о чем передумал, живя на земле.

Наука может уничтожить гору Эверест или даже ликвидировать Луну. Но она не может сделать хоть чуточку добрее человеческое сердце. Здесь начинается роль искусства.

Источник

Работа с лирическими миниатюрами В. Солоухина

Работа с лирическими миниатюрами В. Солоухина

1. Прочитайте лирическую миниатюру Владимира Солоухина.

2. Определите тему, основную мысль.

3. Какие средства художественной выразительности использует автор?

4. Напишите сочинение-рассуждение по тексту.

Популярная песенка «С чего начинается Родина». Перечисляются разные факты и ве­щи, с которых Родина якобы могла бы начи­наться.

Но существует большая разница между родными местами и той Родиной, которую мы пишем всегда с заглавной буквы. Лю­бовь к родным местам действительно возни­кает по мере накопления личных жизненных впечатлений.

Любовь же к Родине и само чувство Ро­дины возникает и сотворяется по мере про­никновения в ту культуру, в ту сокровищницу понятий и чувств, преданий и сказок, песен и языков, поэм и архитектуры, легенд и стари­ны, городов и подвигов, которые Родина со­творила за все предшествовавшие века сво­его существования, своей истории.

У альпинистов есть золотое правило: нельзя терять высоту!

Крив, сложен, извилист путь к намечен­ной вершине. Иногда приходится идти как бы от вершины в противоположную сторону, пет­лять, двигаться, не видя самой вершины за другими скалами.

Все можно. Нельзя только одно — терять высоту! Каждый шаг должен приподнимать тебя над предыдущим, и тогда, если даже ты идешь как бы и не к вершине, все равно ты становишься выше, то есть ближе к цели.

Итак, нельзя терять высоту!

Может быть, самый емкий литературный жанр — древняя притча. В одной притче, со­стоящей из нескольких фраз, бывает сказано так много, что хватает потом на долгие века для разных народов и разных социальных ус­тройств. Возьмем хотя бы притчу о блудном сыне. Когда блудный сын, промотав свои деньги, возвратился в родительский дом, отец на радостях зарезал теленка. Другой сын, неблудный? обиделся: как же так, он не проматывал отцовских денег, каждый день добросовестно трудится, и ему ничего. А это­му лоботрясу и моту теленка. За что же?!

В нескольких строчках, как в хорошем ро­мане, три разных ярких характера: отца, блудного сына и неблудного сына. Характеры даны во взаимодействии. Эта притча как зер­нышко, в котором таится большое дерево. По этой притче можно писать роман, ставить фильм. Сколько живописных полотен уже на­писано!

Но главное состоит в том, что в притче присутствует колоссальный обобщающий мо­мент, благодаря которому частный, казалось бы, случай применим к тысячам случаев во все времена и у всех народов.

Детство, как почва, в которую падают се­мена. Они крохотные, их не видно, но они есть. Потом они начинают прорастать. Био­графия человеческой души, человеческого сердца — это прорастание семян, развитие их в крепкие, большие, во всяком случае, растения. Некоторые становятся чистыми и яркими цветами, некоторые — хлебными ко­лосьями, некоторые — злым чертополохом.

Всякая черта характера взрослого человека, всякое качество его души и, может быть, даже всякий его поступок имели в дет­стве свой зародыш, свое семечко.

В двадцатом веке обрушивается на чело­века огромное количество информации. Все­го знать нельзя. Наше время — время узких специальностей.

Однако есть понятия, вопросы, сферы ду­ховной жизни, которые обязательны для каж­дого человека.

Ты можешь изучать морские водоросли, нуклеиновые кислоты, редкие металлы. Ты можешь быть химиком, электриком, партий­ным работником, футболистом, писателем, генералом, но если ты русский человек, ты обязан знать, что такое «Слово о полку Иго/реве», церковь Покрова на Нерли, Куликов­ская битва, рублевская «Троица», Кирилло-Белозерский монастырь, Крутицкий терем, устюжская чернь, вологодское кружево, Ки­жи.

Моральный облик человека зависит от вос­питания. Тургенев был очень богат. Толстой был граф, Диккенс не бедствовал. С другой стороны, Бетховен и Рембрандт умерли в бед­ности. Купца Третьякова или богача Савву Ма­монтова я не упрекнул бы в аморальном пове­дении, так же как нищих писателей Александра Грина или Велимира Хлебникова. Бывают бед­ные жулики и обеспеченные люди образцового поведения, так же как богатые подлецы и бед­няки, исполненные благородства.

Моральный уровень общества или време­ни (века) зависит от господствующих в данное время моральных принципов. Например, од­ним из моральных (а если быть точным — амо­ральных) принципов XX века во многих странах стал подмеченный, предсказанный и разобла­ченный еще Достоевским принцип: «Все доз­волено». Его воздействию подвергаются люди самого различного материального положения.

Писатель, которого можно будет по­том называть крупным, большим, не говоря уж о более превосходных степенях, должен оставить после себя хотя бы одного живого человека , чтобы этот живой человек жил потом с другими поколениями на правах ес­ли не близкого, то хорошо им знакомого.

Продолжают жить на земле с людьми Ро­бинзон Крузо и Дон-Кихот, Спартак и Фауст, Гамлет и госпожа Бовари, и даже какой-ни­будь д’Артаньян.

Как живые сопутствуют нам, русским лю­дям, Евгений Онегин и Татьяна, Печорин и Об­ломов, Чичиков и Ноздрев, Базаров и Соня Мармеладова, Хаджи-Мурат и Анна Каренина, и десятки, десятки живых людей.

Мы знаем про Чапаева, Павку Корчагина, Василия Теркина, Григория Мелехова. Но ес­ли продолжать этот последний список, то очень скоро запнешься и начнешь смотреть в потолок, мучительно вспоминая.

Говорят, к Шекспиру пришел молодой че­ловек и спросил:

—Я хочу стать таким же, как вы. Что мне нужно делать, чтобы стать Шекспиром?

—Я хотел стать богом, а стал толькоШекспиром. Кем же будешь ты, если хочешь стать всего лишь мной?

Если сто лет назад поэт мог созерцатель­но говорить, что земля прекрасна, то в сов­ременной поэзии всегда за этими словами стоит тень. Всегда подразумевается, что пре­красная земля может превратиться в голый, обугленный камень.

Высшее счастье человека, хоть это и ба­нально, в принесении радости другим людям.

В профсоюзном доме отдыха доктор Але­ксандра Михайловна, энтузиаст, начавшая работать доктором, наверное, еще во време­на земства, пытается приобщить отдыхающих к природе и красотам ее. Вот она вывела смешанную по возрасту группу на опушку зимнего леса.

—Как ничего, поглядите хорошенько. Отдыхающие глядят по сторонам, пере­глядываются между собой.

—Ну, увидели что-нибудь?

—А этот иней на ветке разве не видите? А этот куст, обсыпанный бриллиантами? А эту травинку, замерзшую и тем не менее прекра­сную?

Среди отдыхающих начинается сдержан­ное хихиканье.

Тем же уровнем духовной слепоты обла­дают и те читатели, которые ищут в книге только прямое действие, пролистывая пейза­жи, философские раздумья, лирические от­ступления, вообще так называемые «описа­тельные» места.

Наука может уничтожить гору Эверест или даже ликвидировать Луну. Но она не может сделать хоть чуточку добрее человеческое сердце. Здесь начинается роль искусства.

Любая профессия, любая работа делает своего делателя, формирует склад его ума, души, характера и даже внешность. Леонов высказал в связи с этим мысль, что, может быть, не случайно революция де­лалась руками главным образом металлистов и матросов.

Два интеллигента спорили, какой бывает снег. Один говорил, что бывает и синий. Дру­гой доказывал, что синий снег — это чепуха, выдумка импрессионистов, декадентов, что снег и есть снег, белый как. снег.

В этом же доме жил Репин. Пошли к не­му разрешить спор. Репин не любил, когда его отрывали от работы. Сердито он крикнул:

—Какой бывает снег?

—Только не белый! — И захлопнул дверь.

Существует много попыток определять поэзию. Наверно, ее определяет еще и то, что нельзя пересказать словами стихотворе­ние, строфу или строку, не затратив на пере­сказ гораздо больше слов, чем содержится в стихотворении, строфе, строке.

Представим себе, что какую-нибудь еду мы будем поглощать с утра до вечера, ежедневно. А между тем потребление музыки нами именно таково. Радио, телевизор, кино, магнитофоны, проигрыватели. Мы обожра­лись музыкой, мы ею пресыщены, мы пере­стаем ее воспринимать. Только этим и можно объяснить, что она принимает все более крайние и уродливые формы. Нас надобно уже оглушить при помощи микрофонной уси­лительной техники, иначе музыка нам кажется пресной и попросту не воспринимается нами.

Однако есть люди, которые держат себя на строгой музыкальной диете.

Я бы никогда не спрашивал про стихи — о чем они?

Я бы скорее спрашивал — что в них?

Читал повесть, построенную целиком на жаргоне, и она постепенно опротивела мне, как опротивел бы, вероятно, хлеб, выпеченный не с добавлением тмина, но почти из чистого тмина. Ломал, ломал я свой язык на чужом жаргоне, и мне остро захотелось простой и прекрасной русской фразы: «Душно стало в те­сной сакле, и я вышел на воздух освежиться».

Эпитеты — одежда слов. Они лишают слово его первозданного звучания. Они изба­ловали нас. Мы уже плохо воспринимаем слово как таковое: осень, море, трава. Нам необходимы подпорки: трава зеленая, сухая, прелая, душистая; осень золотая, ранняя, не­настная, серая, теплая.

А между тем как прекрасно слово само по себе! Осень. Море. Трава.

У человека в жизни может быть два ос­новных поведения: он либо катится, либо ка­рабкается.

На первый взгляд кажется, что катиться легко, а карабкаться трудно. Но, оказывает­ся, все наоборот. Катящиеся очень быстро «устают жить» и, как правило, преждевременно сходят со сцены. Трудно предста­вить себе человека, катящегося до восьмидесяти лет.

Карабкаться же можно хоть до девяноста И смотришь — все еще бодр и в форме.

Памятники литературным героям суще­ствуют. В Копенгагене есть знаменитая ан­дерсеновская русалочка, в Америке есть па­мятник Тому Сойеру, кажется, увековечены в бронзе или камне Дон-Кихот и Робинзон Крузо.

Я задумался: кому из героев русской классической литературы наиболее естественно воспринимался бы памятник? Печорину? Дубровскому? Кому-нибудь из героев До­стоевского? Толстого? Гончарова? Анне Ка­рениной? Вере из «Обрыва»? Пьеру Безухо­ву? Наташе Ростовой?

Нет. Наиболее естественно воспринимал­ся бы (и жалко, что его нет до сих пор) памятник пушкинской Татьяне. Ну там на парковой. Кстати, о положительных героях того же Пушкина. Кого мы можем назвать у него вполне положительными, так сказать, идеаль­ными героями? Как ни странно, трех женщин: Татьяну, Машу Троекурову и Машу Миронову из «Капитанской дочки». Верность долгу, по­нятие о чести, цельность натур наиболее раз­виты и выявлены у этих героинь. «Но я друго­му отдана и буду век ему верна», — говорит Татьяна.

А Маша Троекурова, когда свадебную ка­рету князя Верейского остановил Дубровский со своими разбойниками?

«— . я дала клятву, — возразила она с твердостью, — князь мой муж, прикажите ос­вободить его и оставьте меня с ним. Я не об­манывала. Я ждала вас до последней минуты, но теперь говорю вам, теперь поздно. Пустите нас.

А ведь в своих положительных, идеальных героев автор вкладывает наибольшую часть себя самого!

Источник