Над осокорями стояла луна это

ЖАНРЫ 360
АВТОРЫ 273 369
КНИГИ 641 902
СЕРИИ 24 450
ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 603 462

К. Г. Паустовский

Когда́ кавалери́сты проходи́ли че́рез дере́вню Бережки́, неме́цкий снаря́д разорва́лся на око́лице и ра́нил в но́гу вороно́го коня́. Команди́р оста́вил ра́неного коня́ в дере́вне, а отря́д ушёл да́льше, пыля́ и позва́нивая удила́ми, – ушёл, закати́лся за ро́щи, за холмы́, где ве́тер кача́л спе́лую рожь.

Коня́ взял к себе́ ме́льник Панкра́т. Ме́льница давно́ не рабо́тала, но мучна́я пыль наве́ки въе́лась в Панкра́та. Она́ лежа́ла се́рой ко́ркой на его́ ва́тнике и карту́зе. И́з-под карту́за посма́тривали на всех бы́стрые глаза́ ме́льника. Панкра́т был ско́рый на рабо́ту, серди́тый стари́к, и ребя́та счита́ли его́ колдуно́м.

Панкра́т вы́лечил коня́. Конь оста́лся при ме́льнице и терпели́во вози́л гли́ну, наво́з и же́рди – помога́л Панкра́ту чини́ть плоти́ну.

Панкра́ту тру́дно бы́ло прокорми́ть коня́, и конь на́чал ходи́ть по двора́м побира́ться. Постои́т, пофы́ркает, постучи́т мо́рдой в кали́тку, и, гляди́шь, ему́ вы́несут свеко́льной ботвы́, и́ли чёрствого хле́ба, и́ли, случа́лось да́же, сла́дкую морко́вку. По дере́вне говори́ли, что конь ниче́й, а верне́е, обще́ственный, и ка́ждый счита́л свое́й обя́занностью его́ покорми́ть. К тому́ же конь – ра́неный, пострада́л от врага́.

Жил в Бережка́х со свое́й ба́бкой ма́льчик Фи́лька по про́звищу Ну Тебя́. Фи́лька был молчали́вый, недове́рчивый, и люби́мым его́ выраже́нием бы́ло: «Да ну́ тебя!» Предлага́л ли ему́ сосе́дский мальчи́шка походи́ть на ходу́лях и́ли поиска́ть позелене́вшие патро́ны, Фи́лька отвеча́л серди́тым ба́сом: «Да ну тебя́! Ищи́ сам!» Когда́ ба́бка выгова́ривала ему́ за нела́сковость, Фи́лька отвора́чивался и бормота́л: «Да ну тебя́! Надое́ла!»

Зима́ в э́тот год стоя́ла тёплая. В во́здухе висе́л дым. Снег выпада́л и то́тчас та́ял. Мо́крые воро́ны сади́лись на печны́е тру́бы, что́бы обсо́хнуть, толка́лись, ка́ркали друг на друга́. О́коло ме́льничного лотка́ вода́ не замерза́ла, а стоя́ла чёрная, ти́хая, и в ней кружи́лись льди́нки.

Панкра́т почини́л к тому́ вре́мени ме́льницу и собира́лся моло́ть хлеб, – хозя́йки жа́ловались, что мука́ конча́ется, оста́лось у ка́ждой на два-три дня, а зерно́ лежи́т немо́лотое.

В оди́н из таки́х тёплых се́рых дней ра́неный конь постуча́л мо́рдой в кали́тку к Фи́лькиной ба́бке. Ба́бки не́ было до́ма, а Фи́лька сиде́л за столо́м и жева́л кусо́к хле́ба, кру́то посы́панный со́лью.

Фи́лька не́хотя встал, вы́шел за кали́тку. Конь переступи́л с ноги́ на́ ногу и потяну́лся к хле́бу. «Да ну́ тебя! Дья́вол!» – кри́кнул Фи́лька и нао́тмашь уда́рил коня́ по губа́м. Конь отшатну́лся, замота́л голово́й, а Фи́лька заки́нул хлеб далеко́ в ры́хлый снег и закрича́л:

– На вас не напасёшься, на христара́дников! Вон твой хлеб! Иди́, копа́й его́ мо́рдой и́з-под сне́га! Иди́, копа́й!

И вот по́сле э́того злора́дного о́крика и случи́лись в Бережка́х те удиви́тельные дела́, о каки́х и сейча́с лю́ди говоря́т, пока́чивая голова́ми, потому́ что са́ми не зна́ют, бы́ло ли э́то и́ли ничего́ тако́го не́ было.

Слеза́ скати́лась у коня́ из глаз. Конь заржа́л жа́лобно, протя́жно, взмахну́л хвосто́м, и то́тчас в го́лых дере́вьях, в и́згородях и печны́х тру́бах завы́л, засвисте́л пронзи́тельный ве́тер, вздул снег, запороши́л Фи́льке го́рло. Фи́лька бро́сился обра́тно в дом, но ника́к не мог найти́ крыльца́ – так уже́ мело́ круго́м и хлеста́ло в глаза́. Лете́ла по́ ветру мёрзлая соло́ма с крыш, лома́лись скворе́чни, хло́пали ото́рванные ста́вни. И всё вы́ше взвива́лись столбы́ сне́жной пы́ли с окре́стных поле́й, несли́сь на дере́вню, шурша́, крутя́сь, перегоня́я друг друга́.

Фи́лька вскочи́л, наконе́ц, в и́збу, припёр дверь, сказа́л: «Да ну́ тебя!» – и прислу́шался. Реве́ла, обезу́мев, мете́ль, но сквозь её рёв Фи́лька слы́шал то́нкий и коро́ткий свист – так свисти́т ко́нский хвост, когда́ рассе́рженный конь бьёт им себя́ по бока́м.

Мете́ль начала́ затиха́ть к ве́черу, и то́лько тогда́ смогла́ добра́ться к себе́ в избу́ от сосе́дки Фи́лькина ба́бка. А к но́чи не́бо зазелене́ло, как лёд, звёзды примёрзли к небе́сному сво́ду, и колю́чий моро́з прошёл по дере́вне. Никто́ его́ не ви́дел, но ка́ждый слы́шал скрип его́ ва́ленок по твёрдому сне́гу, слы́шал, как моро́з, озору́я, сти́скивал то́лстые брёвна в сте́нах, и они́ треща́ли и ло́пались.

Ба́бка, пла́ча, сказа́ла Фи́льке, что наверняка́ уже́ замёрзли коло́дцы и тепе́рь их ждёт немину́чая смерть. Воды́ нет, мука́ у всех вы́шла, а ме́льница рабо́тать тепе́рь не смо́жет, потому́ что река́ засты́ла до са́мого дна.

Фи́лька то́же запла́кал от стра́ха, когда́ мы́ши на́чали выбега́ть из по́дпола и хорони́ться под пе́чкой в соло́ме, где ещё остава́лось немно́го тепла́. «Да ну́ вас! Прокля́тые!» – крича́л он на мыше́й, но мы́ши всё ле́зли из по́дпола. Фи́лька забра́лся на печь, укры́лся тулу́пчиком, весь тря́сся и слу́шал причита́ния ба́бки.

– Сто лет наза́д упа́л на на́шу окру́гу тако́й же лю́тый моро́з, – говори́ла ба́бка. – Заморо́зил коло́дцы, поби́л птиц, вы́сушил до ко́рня леса́ и сады́. Де́сять лет по́сле того́ не цвели́ ни дере́вья, ни тра́вы. Семена́ в земле́ пожу́хли и пропа́ли. Го́лая стоя́ла на́ша земля́. Обега́л её стороно́й вся́кий зверь – боя́лся пусты́ни.

– Отчего́ же стря́сся тот моро́з? – спроси́л Фи́лька.

– От зло́бы людско́й, – отве́тила ба́бка. – Шёл че́рез на́шу дере́вню ста́рый солда́т, попроси́л в избе́ хле́ба, а хозя́ин, злой мужи́к, за́спанный, крикли́вый, возьми́ и дай одну́ то́лько чёрствую ко́рку. И то не дал в ру́ки, а швырну́л на́ пол и говори́т: «Вот тебе́! Жуй!» – «Мне хлеб с по́лу подня́ть невозмо́жно, – говори́т солда́т. – У меня́ вме́сто ноги́ деревя́шка». – «А но́гу куда́ дева́л?» – спра́шивает мужи́к. «Утеря́л я но́гу на Балка́нских гора́х в туре́цкой бата́лии», – отвеча́ет солда́т. «Ничего́. Раз дю́же голо́дный – поды́мешь, – засмея́лся мужи́к. – Тут тебе́ камерди́неров не́ту». Солда́т покряхте́л, изловчи́лся, подня́л ко́рку и ви́дит – э́то не хлеб, а одна́ зелёная пле́сень. Оди́н яд! Тогда́ солда́т вы́шел на двор, сви́стнул – и враз сорвала́сь мете́ль, пурга́, бу́ря закружи́ла дере́вню, кры́ши посрыва́ла, а пото́м уда́рил лю́тый моро́з. И мужи́к тот по́мер.

– Отчего́ же он по́мер? – хри́пло спроси́л Фи́лька.

– От охлажде́ния се́рдца, – отве́тила ба́бка, помолча́ла и доба́вила: – Знать, и ны́нче завёлся в Бережка́х дурно́й челове́к, оби́дчик, и сотвори́л зло́е де́ло. Оттого́ и моро́з.

– Чего́ ж тепе́рь де́лать, ба́бка? – спроси́л Фи́лька и́з-под тулу́па. – Неу́жто помира́ть?

– Заче́м помира́ть? Наде́яться на́до.

– На то, что попра́вит дурно́й челове́к своё злоде́йство.

– А как его́ испра́вить? – спроси́л, всхли́пывая, Фи́лька.

– А об э́том Панкра́т зна́ет, ме́льник. Он стари́к хи́трый, учёный. Его́ спроси́ть на́до. Да неу́жто в таку́ю сту́жу до ме́льницы добежи́шь? Сра́зу кровь остано́вится.

– Да ну́ его, Панкра́та! – сказа́л Фи́лька и зати́х.

Но́чью он слез с печи́. Ба́бка спала́, си́дя на ла́вке. За о́кнами во́здух был си́ний, густо́й, стра́шный. В чи́стом не́бе над осокоря́ми стоя́ла луна́, у́бранная, как неве́ста, ро́зовыми венца́ми.

Фи́лька запахну́л тулу́пчик, вы́скочил на у́лицу и побежа́л к ме́льнице. Снег пел под нога́ми, бу́дто арте́ль весёлых пи́льщиков пили́ла под ко́рень берёзовую ро́щу за реко́й. Каза́лось, во́здух замёрз и ме́жду землёй и луно́й оста́лась одна́ пустота́ – жгу́чая и така́я я́сная, что е́сли бы подняло́ пыли́нку на киломе́тр от земли́, то и её бы́ло бы ви́дно и она́ свети́лась бы и мерца́ла, как ма́ленькая звезда́.

Источник

Константин Паустовский. Теплый хлеб

Когда кавалеристы проходили через деревню Бережки, немецкий снаряд разорвался на околице и ранил в ногу вороного коня. Командир оставил раненого коня в деревне, а отряд ушёл дальше, пыля и позванивая удилами, — ушёл, закатился за рощи, за холмы, где ветер качал спелую рожь.

Коня взял к себе мельник Панкрат. Мельница давно не работала, но мучная пыль навеки въелась в Панкрата. Она лежала серой коркой на его ватнике и картузе. Из-под картуза посматривали на всех быстрые глаза мельника. Панкрат был скорый на работу, сердитый старик, и ребята считали его колдуном.

Панкрат вылечил коня. Конь остался при мельнице и терпеливо возил глину, навоз и жерди — помогал Панкрату чинить плотину.

Панкрату трудно было прокормить коня, и конь начал ходить по дворам побираться. Постоит, пофыркает, постучит мордой в калитку, и, глядишь, ему вынесут свекольной ботвы, или чёрствого хлеба, или, случалось даже, сладкую морковку. По деревне говорили, что конь ничей, а вернее — общественный, и каждый считал своей обязанностью его покормить. К тому же конь — раненый, пострадал от врага.

Жил в Бережках со своей бабкой мальчик Филька, по прозвищу «Ну Тебя». Филька был молчаливый, недоверчивый, и любимым его выражением было: «Да ну тебя!». Предлагал ли ему соседский мальчишка походить на ходулях или поискать позеленевшие патроны, Филька отвечал сердитым басом: «Да ну тебя! Ищи сам!». Когда бабка выговаривала ему за неласковость, Филька отворачивался и бормотал: «Да ну тебя! Надоела!»

Зима в этот год стояла тёплая. В воздухе висел дым. Снег выпадал и тотчас таял. Мокрые вороны садились на печные трубы, чтобы обсохнуть, толкались, каркали друг на друга. Около мельничного лотка вода не замерзала, а стояла чёрная, тихая, и в ней кружились льдинки.

Панкрат починил к тому времени мельницу и собирался молоть хлеб, — хозяйки жаловались, что мука кончается, осталось у каждой на два-три дня, а зерно лежит немолотое.

В один из таких тёплых серых дней раненый конь постучал мордой в калитку к Филькиной бабке. Бабки не было дома, а Филька сидел за столом и жевал кусок хлеба, круто посыпанный солью.

Филька нехотя встал, вышел за калитку. Конь переступил с ноги на ногу и потянулся к хлебу. «Да ну тебя! Дьявол!» — крикнул Филька и наотмашь ударил коня по губам. Конь отшатнулся, замотал головой, а Филька закинул хлеб далеко в рыхлый снег и закричал:

— На вас не напасёшься, на христорадников! Вон твой хлеб! Иди копай его мордой из-под снега! Иди копай!

И вот после этого злорадного окрика и случились в Бережках те удивительные дела, о каких и сейчас люди говорят, покачивая головами, потому что сами не знают, было ли это или ничего такого и не было.

Слеза скатилась у коня из глаз. Конь заржал жалобно, протяжно, взмахнул хвостом, и тотчас в голых деревьях, в изгородях и печных трубах завыл, засвистел пронзительный ветер, вздул снег, запорошил Фильке горло. Филька бросился обратно в дом, но никак не мог найти крыльца — так уже мело кругом и хлестало в глаза. Летела по ветру мёрзлая солома с крыш, ломались скворечни, хлопали оторванные ставни. И всё выше взвивались столбы снежной пыли с окрестных полей, неслись на деревню, шурша, крутясь, перегоняя друг друга.

Филька вскочил наконец в избу, припёр дверь, сказал: «Да ну тебя!» – и прислушался. Ревела, обезумев, метель, но сквозь её рев Филька слышал тонкий и короткий свист — так свистит конский хвост, когда рассерженный конь бьёт им себя по бокам.

Метель начала затихать к вечеру, и только тогда смогла добраться к себе в избу от соседки Филькина бабка. А к ночи небо зазеленело, как лёд, звёзды примёрзли к небесному своду, и колючий мороз прошёл по деревне. Никто его не видел, но каждый слышал скрип его валенок по твёрдому снегу, слышал, как мороз, озоруя, стискивал толстые брёвна в стенах, и они трещали и лопались.

Бабка, плача, сказала Фильке, что наверняка уже замёрзли колодцы и теперь их ждёт неминучая смерть. Воды нет, мука у всех вышла, а мельница работать теперь не сможет, потому что река застыла до самого дна.

Читайте также: Фазы луны для малышей

Филька тоже заплакал от страха, когда мыши начали выбегать из подпола и хорониться под печкой в соломе, где ещё оставалось немного тепла. «Да ну вас! Проклятые!» — кричал он на мышей, но мыши всё лезли из подпола. Филька забрался на печь, укрылся тулупчиком, весь трясся и слушал причитания бабки.

— Сто лет назад упал на нашу округу такой же лютый мороз, — говорила бабка. — Заморозил колодцы, побил птиц, высушил до корня леса и сады. Десять лет после того не цвели ни деревья, ни травы. Семена в земле пожухли и пропали. Голая стояла наша земля. Обегал её стороной всякий зверь – боялся пустыни.

— Отчего же стрясся тот мороз? — спросил Филька.

— От злобы людской, — ответила бабка. — Шёл через нашу деревню старый солдат, попросил в избе хлеба, а хозяин, злой мужик, заспанный, крикливый, возьми и дай одну только чёрствую корку. И то не дал в руки, а швырнул на пол и говорит: «Вот тебе! Жуй!». — «Мне хлеб с полу поднять невозможно, — говорит солдат. — У меня вместо ноги деревяшка». — «А ногу куда девал?» – спрашивает мужик. «Утерял я ногу на Балканских горах в турецкой баталии», — отвечает солдат. «Ничего. Раз дюже голодный — подымешь, — засмеялся мужик. — Тут тебе камердинеров нету». Солдат покряхтел, изловчился, поднял корку и видит – это не хлеб, а одна зелёная плесень. Один яд! Тогда солдат вышел на двор, свистнул — и враз сорвалась метель, пурга, буря закружила деревню, крыши посрывала, а потом ударил лютый мороз. И мужик тот помер.

— Отчего же он помер? — хрипло спросил Филька.

— От охлаждения сердца, — ответила бабка, помолчала и добавила: — Знать, и

нынче завелся в Бережках дурной человек, обидчик, и сотворил злое дело. Оттого и мороз.

— Чего ж теперь делать, бабка? — спросил Филька из-под тулупа. — Неужто

— Зачем помирать? Надеяться надо.

— На то, что поправит дурной человек своё злодейство.

— А как его исправить? — спросил, всхлипывая, Филька.

— А об этом Панкрат знает, мельник. Он старик хитрый, учёный. Его спросить надо. Да неужто в такую стужу до мельницы добежишь? Сразу кровь остановится.

— Да ну его, Панкрата! — сказал Филька и затих.

Ночью он слез с печи. Бабка спала, сидя на лавке. За окнами воздух был синий, густой, страшный.

В чистом небе над осокорями стояла луна, убранная, как невеста, розовыми венцами.

Филька запахнул тулупчик, выскочил на улицу и побежал к мельнице. Снег пел под ногами, будто артель весёлых пильщиков пилила под корень берёзовую рощу за рекой. Казалось, воздух замёрз и между землёй и луной осталась одна пустота — жгучая и такая ясная, что если бы подняло пылинку на километр от земли, то и её было бы видно и она светилась бы и мерцала, как маленькая звезда.

Чёрные ивы около мельничной плотины поседели от стужи. Ветки их поблёскивали, как стеклянные. Воздух колол Фильке грудь. Бежать он уже не мог, а тяжело шёл, загребая снег валенками.

Филька постучал в окошко Панкратовой избы. Тотчас в сарае за избой заржал и забил копытом раненый конь. Филька охнул, присел от страха на корточки, затаился. Панкрат отворил дверь, схватил Фильку за шиворот и втащил в избу.

— Садись к печке, — сказал он.- Рассказывай, пока не замёрз.

Филька, плача, рассказал Панкрату, как он обидел раненого коня и как из-за этого упал на деревню мороз.

— Да-а, — вздохнул Панкрат, — плохо твоё дело! Выходит, что из-за тебя всем пропадать. Зачем коня обидел? За что? Бессмысленный ты гражданин!

Филька сопел, вытирал рукавом глаза.

— Ты брось реветь! — строго сказал Панкрат. — Реветь вы все мастера. Чуть что нашкодил — сейчас в рёв. Но только в этом я смысла не вижу. Мельница моя стоит, как запаянная морозом навеки, а муки нет, и воды нет, и что нам придумать — неизвестно.

— Чего же мне теперь делать, дедушка Панкрат? — спросил Филька.

— Изобрести спасение от стужи. Тогда перед людьми не будет твоей вины. И перед раненой лошадью — тоже. Будешь ты чистый человек, весёлый. Каждый тебя по плечу потреплет и простит. Понятно?

— Понятно, — ответил упавшим голосом Филька.

— Ну, вот и придумай. Даю тебе сроку час с четвертью.

В сенях у Панкрата жила сорока. Она не спала от холода, сидела на хомуте — подслушивала. Потом она боком, озираясь, поскакала к щели под дверью. Выскочила наружу, прыгнула на перильца и полетела прямо на юг. Сорока была опытная, старая и нарочно летела у самой земли, потому что от деревень и лесов всё-таки тянуло теплом и сорока не боялась замёрзнуть. Никто её не видел, только лисица в осиновом яру высунула морду из норы, повела носом, заметила, как тёмной тенью пронеслась по небу сорока, шарахнулась обратно в нору и долго сидела, почёсываясь и соображая: куда ж это в такую страшную ночь подалась сорока?

А Филька в это время сидел на лавке, ёрзал, придумывал.

— Ну, — сказал наконец Панкрат, затаптывая махорочную цигарку, — время твоё вышло. Выкладывай! Льготного срока не будет.

— Я, дедушка Панкрат, — сказал Филька, — как рассветёт, соберу со всей деревни ребят. Возьмём мы ломы, пешни, топоры, будем рубить лёд у лотка около мельницы, покамест не дорубимся до воды и не потечёт она на колесо. Как пойдёт вода, ты пускай мельницу! Повернёшь колесо двадцать раз, она разогреется и начнёт молоть. Будет, значит, и мука, и вода, и всеобщее спасение.

Читайте также: Луна рядом с юпитером

— Ишь ты, шустрый какой! — сказал мельник, — Подо льдом, конечно, вода есть. А ежели лёд толщиной в твой рост, что ты будешь делать?

— Да ну его! — сказал Филька. — Пробьём мы, ребята, и такой лёд!

— А ежели замёрзнете?

— Костры будем жечь.

— А ежели не согласятся ребята за твою дурь расплачиваться своим горбом? Ежели скажут: «Да ну его! Сам виноват — пусть сам лёд и скалывает».

— Согласятся! Я их умолю. Наши ребята — хорошие.

— Ну, валяй собирай ребят. А я со стариками потолкую. Может, и старики натянут рукавицы да возьмутся за ломы.

В морозные дни солнце восходит багровое, в тяжёлом дыму. И в это утро поднялось над Бережками такое солнце. На реке был слышен частый стук ломов. Трещали костры. Ребята и старики работали с самого рассвета, скалывали лёд у мельницы. И никто сгоряча не заметил, что после полудня небо затянулось низкими облаками и задул по седым ивам ровный и тёплый ветер. А когда заметили, что переменилась погода, ветки ив уже оттаяли, и весело, гулко зашумела за рекой мокрая берёзовая роща. В воздухе запахло весной, навозом.

Ветер дул с юга. С каждым часом становилось всё теплее. С крыш падали и со звоном разбивались сосульки.

Вороны вылезли из-под застрех и снова обсыхали на трубах, толкались, каркали.

Не было только старой сороки. Она прилетела к вечеру, когда от теплоты лёд начал оседать, работа у мельницы пошла быстро и показалась первая полынья с тёмной водой.

Мальчишки стащили треухи и прокричали «ура». Панкрат говорил, что если бы не тёплый ветер, то, пожалуй, и не обколоть бы лёд ребятам и старикам. А сорока сидела на раките над плотиной, трещала, трясла хвостом, кланялась на все стороны и что-то рассказывала, но никто, кроме ворон, её не понял. А сорока рассказывала, что она долетела до тёплого моря, где спал в горах летний ветер, разбудила его, натрещала ему про лютый мороз и упросила его прогнать этот мороз, помочь людям.

Ветер будто бы не осмелился отказать ей, сороке, и задул, понёсся над полями, посвистывая и посмеиваясь над морозом. И если хорошенько прислушаться, то уже слышно, как по оврагам под снегом бурлит-журчит тёплая вода, моет корни брусники, ломает лёд на реке.

Всем известно, что сорока — самая болтливая птица на свете, и потому вороны ей не поверили — покаркали только между собой: что вот, мол, опять завралась старая.

Так до сих пор никто и не знает, правду ли говорила сорока, или всё это она выдумала от хвастовства. Одно только известно, что к вечеру лёд треснул, разошёлся, ребята и старики нажали — и в мельничный лоток хлынула с шумом вода.

Старое колесо скрипнуло — с него посыпались сосульки — и медленно повернулось. Заскрежетали жернова, потом колесо повернулось быстрее, и вдруг вся старая мельница затряслась, заходила ходуном и пошла стучать, скрипеть, молоть зерно. Панкрат сыпал зерно, а из-под жернова лилась в мешки горячая мука. Женщины окунали в неё озябшие руки и смеялись.

По всем дворам кололи звонкие берёзовые дрова. Избы светились от жаркого печного огня. Женщины месили тугое сладкое тесто. И всё, что было живого в избах — ребята, кошки, даже мыши, — всё это вертелось около хозяек, а хозяйки шлёпали ребят по спине белой от муки рукой, чтобы не лезли в самую квашню и не мешались.

Ночью по деревне стоял такой запах тёплого хлеба с румяной коркой, с пригоревшими к донцу капустными листьями, что даже лисицы вылезли из нор, сидели на снегу, дрожали и тихонько скулили, соображая, как бы словчиться стащить у людей хоть кусочек этого чудесного хлеба.

На следующее утро Филька пришёл вместе с ребятами к мельнице. Ветер гнал по синему небу рыхлые тучи и не давал им ни на минуту перевести дух, и потому по земле неслись вперемежку то холодные тени, то горячие солнечные пятна.

Филька тащил буханку свежего хлеба, а совсем маленький мальчик Николка держал деревянную солонку с крупной жёлтой солью. Панкрат вышел на порог, спросил:

— Что за явление? Мне, что ли, хлеб-соль подносите? За какие такие заслуги?

— Да нет! — закричали ребята.- Тебе будет особо. А это раненому коню. От Фильки. Помирить мы их хотим.

— Ну что ж, — сказал Панкрат, — не только человеку извинение требуется. Сейчас я вам коня представлю в натуре.

Панкрат отворил ворота сарая, выпустил коня. Конь вышел, вытянул голову, заржал — учуял запах свежего хлеба. Филька разломил буханку, посолил хлеб из солонки и протянул коню. Но конь хлеба не взял, начал мелко перебирать ногами, попятился в сарай. Испугался Фильки. Тогда Филька перед всей деревней громко заплакал.

Ребята зашептались и притихли, а Панкрат потрепал коня по шее и сказал:

— Не пужайся, Мальчик! Филька не злой человек. Зачем же его обижать? Бери хлеб, мирись!

Конь помотал головой, подумал, потом осторожно вытянул шею и взял наконец хлеб из рук Фильки мягкими губами. Съел один кусок, обнюхал Фильку и взял второй кусок. Филька ухмылялся сквозь слезы, а конь жевал хлеб, фыркал. А когда съел весь хлеб, положил голову Фильке на плечо, вздохнул и закрыл глаза от сытости и удовольствия.

Все улыбались, радовались. Только старая сорока сидела на раките и сердито трещала: должно быть, опять хвасталась, что это ей одной удалось помирить коня с Филькой. Но никто её не слушал и не понимал, и сорока от этого сердилась всё больше и трещала, как пулемёт.

Источник