Том 4. Повесть о жизни. Книги 1-3 (17 стр.)
Возница — его звали Никитой, — что-то бормоча о дяде моем, капитане, усадил меня в телегу в мягкое сено, покрытое рядном, отвязал торбу с овсом, сел на облучок, и мы поехали.
Сначала мы долго ехали по вечереющему полю. Потом дорога пошла по взгорью среди лесов. Иногда телега скатывалась на деревянный мост, и под ним блестела черная болотная вода. Тянуло сыростью, запахом осоки. За лесами и низкими чащами поднялась багровая мертвая луна, прогудела выпь, и Никита сказал:
— Наша сторона лесистая, безлюдная. Здесь корья и воды много. Самая это духовитая местность во всей Орловской губернии.
Мы въехали в сосновый бор, стали спускаться по крутому изволоку к какой-то реке. Сосны закрыли луну, совсем стемнело. На дороге послышались голоса. Мне стало немного страшно.
— Ты, Никита? — крикнул из темноты знакомый дядин голос.
— Тпру-у! — отчаянно закричал Никита, сдерживая лошадей. — Известно, мы! Тпру, леший тебя раздери!
Кто-то схватил меня, снял с телеги, и я увидел в неясном свете заката смеющиеся глаза дяди Коли и белые его зубы. Он поцеловал меня и тотчас передал тете Марусе.
Она тормошила меня, смеялась своим грудным смехом, и от нее пахло ванилью, — должно быть, она недавно возилась со сладким тестом.
Мы сели на телегу, а Никита пошел рядом.
Мы проехали старый черный мост через чистую, глубокую реку, всю в зарослях, потом второй мост. Под ним тяжело ударила рыба. Наконец телега въехала, зацепившись за каменный столб у ворот, в такой темный и высокий парк, что казалось, деревья запутались своими вершинами среди звезд.
В самой гуще парка, под шатрами непроглядных лип, телега остановилась около маленького деревянного дома с освещенными окнами. Две собаки, белая и черная — Мордан и Четвертак, — начали лаять на меня и прыгать, стараясь лизнуть в лицо.
Все лето я прожил в Рёвнах, в бывшем потемкинском поместье, среди дремучих Брянских лесов, рек, кротких орловских крестьян, в старинном и таком обширном парке, что никто не знал, где он кончается и переходит в лес.
Это было последнее лето моего настоящего детства. Потом началась гимназия. Семья наша распалась. Я рано остался один и в последних классах гимназии уже сам зарабатывал на жизнь и чувствовал себя совершенно взрослым.
С этого лета я навсегда и всем сердцем привязался к Средней России. Я не знаю страны, обладающей такой огромной лирической силой и такой трогательно живописной — со всей своей грустью, спокойствием и простором, — как средняя полоса России. Величину этой любви трудно измерить. Каждый знает это по себе. Любишь каждую травинку, поникшую от росы или согретую солнцем, каждую кружку воды из лесного колодца, каждое деревцо над озером, трепещущее в безветрии листьями, каждый крик петуха и каждое облако, плывущее по бледному и высокому небу.
И если мне хочется иногда жить до ста двадцати лет, как предсказывал дед Нечипор, то только потому, что мало одной жизни, чтобы испытать до конца все очарование и всю исцеляющую силу нашей русской природы.
Детство кончалось. Очень жаль, что всю прелесть детства мы начинаем понимать, когда делаемся взрослыми. В детстве все было другим. Светлыми и чистыми глазами мы смотрели на мир, и все нам казалось гораздо более ярким.
Ярче было солнце, сильнее пахли поля, громче был гром, обильнее дожди и выше трава. И шире было человеческое сердце, острее горе, и в тысячу раз загадочнее была земля, родная земля — самое великолепное, что нам дано для жизни. Ее мы должны возделывать, беречь и охранять всеми силами своего существа.
Я не завидовал, как другие мальчики, тому, что киевские кадеты носили белые погоны с желтыми вензелями и становились во фронт перед генералами. Не завидовал я и гимназистам, хотя их шинели из серого офицерского сукна с серебряными пуговицами считались очень красивыми. С детства я был равнодушен ко всякой форменной одежде, кроме морской.
Когда осенью 1902 года я впервые надел длинные брюки и гимназическую курточку, мне было неловко, неудобно, и я на время перестал чувствовать себя самим собой. Я стал для себя чужим мальчиком с тяжелой фуражкой на голове. Я невзлюбил эти твердые синие фуражки с огромным гербом, потому что у всех моих товарищей — учеников приготовительного класса — всегда торчали из-под фуражек оттопыренные уши. Когда они снимали фуражку, уши у них делались обыкновенными. Но стоило им надеть фуражку, как уши тотчас оттопыривались. Будто нарочно для того, чтобы инспектор Бодянский, взяв приготовишку за ухо, мог сказать страшным своим голосом:
— Опять опоздал, мизерабль! Становись в угол и думай о своей горькой судьбе!
Поэтому, как только мама купила мне фуражку, я, подражая старшим братьям, вытащил из нее маленький железный обруч и вырвал атласную подкладку. Такова была традиция — чем больше потрепана фуражка, тем выше гимназическая доблесть. «Только зубрилы и подлизы ходят в новых фуражках», — говорили братья.
На фуражке полагалось сидеть, носить ее в кармане и сбивать ею созревшие каштаны. После этого она приобретала тот боевой вид, который был гордостью настоящего гимназиста.
Мне купили еще ранец с шелковистой спинкой из оленьей шкурки, пенал, тетради в клетку, тонкие учебники для приготовительного класса, и мама повела меня в гимназию.
Бабушка Викентия Ивановна в это время гостила у нас в Киеве. Она перекрестила меня и повесила мне на шею крестик на холодной цепочке. Трясущимися руками она расстегнула ворот моей черной курточки, засунула крестик мне под рубаху, отвернулась и прижала платок к глазам.
— Ну, иди! — сказала она глухим голосом и слегка оттолкнула меня. — Будь умным. Трудись!
Я ушел с мамой. Все время я оглядывался на наш дом, будто меня уводили из него навсегда.
Мы жили тогда на тенистой и тихой Никольско-Ботанической улице. Вокруг нашего дома стояли, задумавшись, огромные каштаны. С них уже начали падать сухие пятипалые листья. День был солнечный, очень синий, теплый, но с прохладной тенью — обыкновенный день киевской осени. Бабушка стояла у окна и все время кивала мне, пока мы не повернули на Тарасовскую улицу. Мама шла молча.
Когда мы дошли до Николаевского сквера и я увидел сквозь его зелень желтое здание гимназии, я заплакал. Я, должно быть, понял, что окончено детство, что теперь я должен трудиться и что труд мой будет горек и долог и совсем не будет похож на те спокойные дни, какие я проводил у себя дома…
Я остановился, прижался к маме головой и плакал так сильно, что в ранце за моей спиной подпрыгивал и постукивал пенал, как бы спрашивая, что случилось с его маленьким хозяином. Мама сняла с меня фуражку и вытерла слезы душистым платком.
— Перестань, — сказала она. — Ты думаешь, мне самой легко? Но так надо.
Так надо! Никакие слова не входили до тех пор в мое сознание с такой силой, как эти два слова, сказанные мамой: «Так надо».
Чем старше я становился, тем чаще я слышал от взрослых, что следует жить «так, как надо, а не так, как тебе хочется или нравится». Я долго не мог примириться с этим и спрашивал взрослых: неужели человек не имеет права жить так, как он хочет, а должен жить только так, как хотят другие? Но в ответ мне говорили, чтобы я не рассуждал о том, чего не понимаю. А мама однажды сказала отцу: «Это все твое анархическое воспитание!» Отец притянул меня к себе, прижал мою голову к своему белому жилету и шутливо сказал:
— Не понимают нас с тобой, Костик, в этом доме.
Когда я успокоился и перестал плакать, мы вошли с мамой в здание гимназии. Широкая чугунная лестница, стертая каблуками до свинцового блеска, вела вверх, где был слышен грозный гул, похожий на жужжание пчелиного роя.
— Не пугайся, — сказала мне мама. — Это большая перемена.
Мы поднялись по лестнице. Впервые мама не держала меня за руку. Сверху быстро спускались два старшеклассника. Они уступили нам дорогу. Один из них сказал мне в спину:
— Привели еще одного несчастного кишонка!
Так я вступил в беспокойное и беспомощное общество приготовишек, или, как их презрительно звали старые гимназисты, в общество кишат. Кишатами нас прозвали за то, что мы, маленькие и юркие, кишели и путались на переменах у взрослых под ногами.
Мы прошли с мамой через белый актовый зал с портретами императоров. Особенно запомнился мне Александр Первый. Он прижимал к бедру зеленую треуголку. Рыжеватые баки торчали по сторонам его кошачьего лица. Он мне не понравился, хотя за его спиной скакали по холмам кавалеристы с плюмажами.
Мы прошли через зал в кабинет к инспектору Бодянскому — тучному человеку в просторном, как дамский капот, форменном сюртуке.
Бодянский положил мне на голову пухлую руку, долго думал, потом сказал:
Источник
Страница ПАУСТОВСКИЙ
КОНСТАНТИН ГЕОРГИЕВИЧ ПАУСТОВСКИЙ БРЯНЩИНА
Природа учит нас понимать прекрасное.
Любовь к родной стране невозможна без любви к её природе.
Тот не писатель, кто не прибавил к зрению человека хотя бы немного зоркости.
Имя КОНСТАНТИНА ГЕОРГИЕВИЧА ПАУСТОВСКОГО (1892-1968) тебе хорошо знакомо. На уроках литературы ты читал его великолепные рассказы и сказки «Кот-ворюга», «Корзина с еловыми шишками», «Теплый хлеб», «Стальное колечко», «Похождения жука-носорога», «Телеграмма», «Мещерская сторона» и другие. Почти все они — о природе.
К.Г. Паустовский прожил большую, насыщенную событиями жизнь. Родился он 31 мая 1892 года в Москве, детские годы провел в Киеве, учился в гимназии. В 1911 году в последнем классе гимназии он написал первый свой рассказ и напечатал его в киевском журнале «Огни». Затем семья переехала в Москву, где Константин Георгиевич продолжил свое обучение в университете. Во время Первой мировой войны будущий писатель был санитаром в тыловом и полевом санитарных поездах, позже перешел в полевой санитарный отряд. Осенью 1915 года, находясь в отряде, из обрывка газеты он узнал, что оба его брата в один и тот же день убиты на разных фронтах. Константин вернулся в Москву к матери, но долго высидеть на месте не мог: романтика путешествий звала его в дорогу. Где только не побывал будущий писатель, каких только профессий он не перепробовал! Екатиринослав, Новороссийск, Таганрог, Одесса, Сухуми, Батуми, Тифлис, Армения. Как пишет сам К.Г. Паустовский, «за годы своей писательской жизни был на Кольском полуострове, жил в Мещере, изъездил Кавказ и Украину, Волгу, Каму, Дон, Днепр, Оку и Десну, Ладожское и Онежское озера, был в Средней Азии, в Крыму, на Алтае, в Сибири, на чудесном нашем северо-западе — в Пскове, Новгороде, Витебске, в пушкинском Михайловском». Много путешествовал Константин Георгиевич и за границей. «Моя писательская жизнь началась с желания все знать, все видеть и путешествовать. Мне не давала покоя «муза дальних странствий»», — писал К.Г. Паустовский.
Начиная с 2002 г., ежегодно, в первую субботу июня в с. Ревны На-влинского района Брянской области традиционно проводится литературный праздник с поэтичным названием «Липовый цвет», посвященный жизни и творчеству К.Г Паустовского. Любовь к писателю влечет в эти места творческую интеллигенцию. В Ревны съезжаются почитатели его таланта со всех концов России.
В брянских лесах зародилась огромная привязанность К.Г. Паустовского к среднерусской природе, о которой он писал: «Я не знаю страны, обладающей такой огромной лирической силой и такой трогательно живописной — со всей своей грустью, спокойствием и простором, — как средняя полоса России. Величину этой любви трудно измерить. Любишь каждую травинку, поникшую от росы или согретую солнцем, каждую кружку воды из лесного колодца, каждое деревцо над озером, трепещущее в безветрии листьями, каждый крик петуха и каждое облако, плывущее по бледному и высокому небу».
Об эпизодах, связанных с жизнью на Брянщине, К.Г. Паустовский поведал в своей книге «Далекие годы», открывающей большой автобиографический роман в шести частях «Повесть о жизни». Прочитав главы «Брянские леса», «Липовый цвет», «Крушение», «Артиллеристы», «Великий трагик Кин», «Один на большой дороге», «Воробьиная ночь», «Маленькая порция яда», ты сможешь живо представить себе и время — начало XX века, и место — Брянск, и быт и нравы нашего города, и, конечно, обстоятельства, влиявшие на формирование личности будущего писателя.
Познакомься с главами из книги К.Г. Паустовского «Далекие годы».
Осенью 1902 года я должен был поступить в приготовительный класс Первой киевской гимназии. В ней учился мой средний брат, Вадим. После его рассказов я начал бояться гимназии, иногда даже плакал и просил маму оставить меня дома.
— Неужели ты хочешь быть экстерном? — испуганно спрашивала мама.
Экстернами назывались те мальчики, что учились дома и только каждый
год сдавали экзамены при гимназии.
Со слов братьев я хорошо представлял себе кошмарную судьбу этих экстернов. Их нарочно проваливали на экзаменах, всячески издевались над ними, требовали от них гораздо больше знаний, чем от обыкновенных гимназистов. Ниоткуда экстернам не было помощи. Им даже не подсказывали.
Я представлял себе этих истощенных от зубрежки, заплаканных мальчиков с красными от волнения, оттопыренными ушами. Зрелище было жалкое. Я сдавался и говорил:
- Ну хорошо, я не буду экстерном.
- Кисейная барышня! — кричал из своей комнаты Боря. — Нюня!
- Не смей его обижать! — вскипала мама.
Она считала Борю бессердечным и все удивлялась, откуда у него такой черствый характер. Очевидно, от бабки-турчанки. Вся остальная наша семья отличалась необыкновенной отзывчивостью, привязчивостью к людям и непрактичностью.
Отец знал о моих страхах, слезах и волнениях и нашел, как всегда, неожиданное лекарство от этих бед. Он решил после легкой стычки с мамой отправить меня одного к моему дяде, маминому брату Николаю Григорьевичу.
Это был тот самый веселый юнкер, дядя Коля, что приезжал к бабушке в Черкассы из Петербурга и любил танцевать вальс с тетей Надей. Сейчас он уже сделался военным инженером, женился и служил в городе Брянске Орловской губернии на старинном артиллерийском лафетном заводе. Завод этот назывался Арсеналом.
Паустовский
Все началось со станции Синезерки
«В Синезерки поезд пришел в сумерки. Проводник
вынес мой чемодан на платформу. Я ждал, что меня
встретит дядя Коля и его жена тетя Маруся.
Но на платформе никого не было. Поезд стоял одну
минуту. Он ушел, я остался около своего чемодана, я
был уверен, что дядя Коля опоздал и сейчас придет».
В 1902 году на станции Синезерки из вагона киев-
ского поезда сошел десятилетний мальчик Костя. Это бы-
ло начало долгого брянского периода в жизни писателя
«Ко мне подошел бородатый крестьянин в пиджаке,
в черном картузе с кнутом, засунутым за голенище.
От него пахло лошадью, потом и сеном: «Это ты
Об этих событиях Константин Паустовский писал,
когда ему исполнилось уже пятьдесят лет. Его главная кни-
га «Повесть о жизни» вышла в 1946 году. В ней он назвал
Брянск «своей трудной и светлой юностью». Многие де-
сятилетия память писателя хранила впечатления до мель-
«Любишь каждую травинку, поникшую от росы или
согретую солнцем. Каждую кружку воды из лесного
колодца, каждое дерево над озером, трепещущее в
безветрии листьями. Каждый крик петуха и каждое
облако, плывущее по бледному высокому небу».
Бетонная дорога ведет в навлинское село Ревны.
Расстояние до станции в несколько километров Паустов-
ский, как водится, преодолевал пешком. В Ревнах на даче
летом жила семья его дяди Николая Высочанского, и ма-
ленький Костя часто гостил там.
Уже позже его родители тоже приобрели здесь
домик (теперь на этом месте школа). Здесь Паустовский
впервые влюбился. Ревны — село старинное. Раньше оно было торго-
вым, здесь проходили четыре крупные ярмарки у древ-
ней церкви Флора и Лавра, срубленной без единого гвоз-
дя. Здесь торговали почти тридцать лавок: бакалейные,
мелкооптовые, черные. Были трактир, постоялый двор,
почтовое отделение, аптека и большой парк, который во
времена Паустовского уже стоял в запустении.
Константин Георгиевич вспоминал непролазные
заросли орешника и крушины. Писатель называет эти
места прелестными и описывает, как однажды ночью
бегал по парку: было страшно, но красиво. Этот парк
сохранился до сих пор, в нем и сейчас растут вековые
липы — те самые, которые в своей книге Паустовский
«Мы видели бездонные овраги, заросшие до краев
ежевикой и хмелем. В глубине оврагов бормотала
вода, с крутого берега были видны тучи мальков,
В Ревнах Паустовский познакомился со многими
интересными людьми. Местный аптекарь, «политиче-
ский», как он пишет в своей книге, стал тем человеком,
который подтолкнул Костю к бродяжничеству по России.
Ведь решение стать писателем пришло к Паустовскому
именно в Ревнах. Когда аптекарь узнал об этой мечте
мальчика, он сказал: «Без знания жизни настоящим пи-
сателем ты никогда не станешь».
. Сейчас главная книга Паустовского «Повесть о
жизни» переведена на 96 языков. Видимо, ее автор все-
таки разгадал секрет писательского дара. Во всех стра-
нах мира с интересом читают о маленьком уголке Зем-
В 1909 году в семье Константина Паустовского в
Киеве произошла трагедия — развод родителей. Малень-
кий Костя был излишне впечатлительным, и, чтобы изба-
вить сына от страданий, мама отправила его в Брянск, в
дом его дяди Николая Высочанского.
Сначала семья дяди Коли жила в доме купца Са-
мохина напротив Горне-Никольской церкви. А позднее,
когда Николай Григорьевич Высочанский стал директо-
ром завода «Арсенал», его семья переселилась в дом на
Покровской горе, называемый генеральским, где жили
офицеры «Арсенала». В доме не было парового отопления, в комнатах
стояли нарядные печи, обложенные кафелем.
Воспоминание из «Повести о жизни»:
«Все было звонко и весело в доме у дяди Коли. Гудел
самовар, лаял Мордан, смеялась тетя Маруся, из
печей с треском вылетали искры. Вскоре пришел
из «Арсенала» дядя Коля, он расцеловал меня и
встряхнул за плечи: «Главное, не скисай, тогда
мы наделаем таких дел, что небу будет жарко!»
Константина Паустовского недаром называют ма-
стером прозы, невероятно жизненны его описания. Из сво-
его детства он сохранил немало впечатлений:
«Я приходил в сад с тетрадкой, ложился на землю и
писал стихи. Насколько я теперь понимаю, это были
Так Константин Паустовский вспоминал свои пер-
вые попытки творчества. А происходило это на Покров-
ской горе под столетним дубом. Пятнадцатилетний Костя
отправил свои первые стихи на рецензию Бунину. Писа-
тель откликнулся, ответил, что «вирши не выказывают
признаков таланта», и посоветовал попробовать себя в
прозе. В результате именно в Брянске Паустовский ро-
дился как мастер живописного слова, а заодно отказался
от слишком романтического жанра стихосложения — в
первых его поэтических опытах слишком много юноше-
Мои туманы синие в огнях,
Ты не увидишь ласкового моря.
Все, словно ткань, все в золотых дождях,
Плывут часы, и нежно плачут зори.
Я ведь одна, тебя я так ждала,
Мой юный брат, мой мальчик озаренный…
Стихи о мечтах и в них — избыток описаний при-
роды. Юный поэт искал образы, метафоры. Может, по-
добный декаданс казался ему модным и привлекатель-
ным своей нездоровой тоской, восхищением далекими
смутными женскими образами, которые он придумывал
сам… Все это было слишком оторвано от жизни и не со-
ответствовало духу бурной эпохи.
Гимназист в светлом пальто — Костя Паустовский
Адрес: г. Брянск, ул. Покровская гора, дом 3.
Текст памятной доски: «Памятник архитектуры XVIII в. Дом генерал-директора завода “Арсенал” Здесь в начале XX века останавливался Паустовский Константин Георгиевич Охраняется государством».
Мемориальная доска установлена в память о пребывании Паустовского Константина Георгиевича в доме генерал-директора завода «Арсенал».
Источник