Литература 6 класс Учебник Коровина часть 2
> 0 1. Какими настроениями пронизано стихотворение Д. Самойлова? Как вместе с настроением меняется авторская интонация? 2. Обратите внимание на обилие эпитетов в первом четверостишии. Можно ли понять эмоциональный настрой автора и тему стихотворения, если прочитать вслух только эпитеты этого четверостишия? 3. Как вы думаете, почему так много слов, обозначающих пространство, во втором четверостишии («просторно», «высоко», «с запада к востоку»)? С каким чувством вспоминает о себе юном поэт двадцать лет спустя? 5, Попросите своих близких рассказать вам о стихотворениях и песнях, посвящённых Великой Отечественной войне. ОЦ$0рЪ&(ЖО& 30/QCUHjLub Перечитайте последнее четверостишие. О ком, о себе или о целом поколении, говорит поэт? Прочитайте вслух первое и последнее четверостишия. Отличаются ли они по звучанию, настроению, интонации? Если отличаются, то чем? Дайте развёрнутый ответ на этот вопрос. (([ СЛУШАЕМ АКТЕРСКОЕ ЧТЕНИЕ ))) ■i’’’»,.*»*»1’*!* «•* -*• fe»t. Д. С. Самойлов. «Сороковые» 1. Каким настроением пронизано стихотворение Давида Самойлова? Как вместе с настроением меняется интонация актёра, читающего стихотворение? 2. Обратите внимание на обилие эпитетов в первом четверостишии. Можно ли понять эмоциональное содержание строфы, если прочитать вслух только эпи- 5Q теты этого четверостишия? Как это звучит в чтении актёра? 3. С каким чувством вспоминает о себе юном поэт двадцать лет спустя? Как это передаёт актёр? 4. Прослушайте внимательно первое и последнее четверостишия. Различаются ли они по звучанию, настроению, интонации? Если различаются, то чем? 5. Подготовьте выразительное чтение стихотворения наизусть. Постарайтесь передать смену чувств и настроений автора. Учимся читать выразительно Художественное чтение и задачи чтеца Художественное чтение — искусство исполнительское. У чтецов исключительные возможности выбора репертуара. От «Илиады» и «Слова о полку Игореве» до злободневного газетного фельетона — всё может быть воплощено в художественном слове. Но задача заключается не в том, чтобы «выразительно огласить» литературное произведение. На основе литературного материала чтец должен создать новое художественное произведение, отличающееся от первоисточника (точно так же, как спектакль отличается от пьесы). Передать слушателям живую мысль в прочувствованных образах искусства, чтобы в определённом направлении воздействовать на аудиторию, — основная задача чтеца-художника. Поэтому исполнение должно быть понятным, впечатляющим и убедительным. Оно должно воздействовать на ум, чувство и волю слушателей; соответственно в нём должны участвовать разум, чувство и воля исполнителя. Это возможно лишь тогда, когда чтец убеждён в идейной и художественной полноценности литературного материала. Путём внимательного изучения чтец должен определить все авторские указания, которые заключаются как в содержании, так и в форме произведения. Трактовка темы, образы героев, графическое расположение текста и многое другое следует Л’* рассматривать как указания автора, требующие определённого выполнения. Там, где чтец, лишённый трудолюбия, творческой чуткости и фантазии, увидит лишь одну возможность «доклады-вания текста», чтец-художник найдёт много различных способов интерпретации произведения и выберет из них тот, который наиболее близок его индивидуальности. Вследствие этого интерпретация одного и того же произведения будет различной у разных исполнителей. Чтобы воплотить в звучащем слове любое литературное произведение, исполнителю-чтецу, помимо природной одарённости, необходимы общая культура, положительные знания, профессиональная оснащённость. Исполняемое произведение, прежде всего, надо любить, сжиться с ним. Умение проанализировать произведение, умение чётко поставить перед собой действенную задачу, умение подчинить этой задаче все художественные средства — вот фундамент правдивого исполнения. Г. В. Артоболевский О\ро@ьрыпе/ l,*N4*i***«* •*»•(‘ f»t»*.*l***»**4V» ‘ **«»* •*£«».*• ужаса — потерял! — хвататься за рубаху и со счастьем убеждаться, что тут он, конь-огонь. С таким конём сразу почёту сколько, внимания! Ребята левонтьевские к тебе и так и эдак ластятся, и в чижа первому бить дают, и из рогатки стрельнуть, чтоб только им позволили потом откусить от коня либо лизнуть его. Когда даёшь левонтьевскому Саньке или Таньке откусывать, надо держать пальцами то место, по которое откусывать положено, и держать крепко, иначе Танька или Санька так цапнут, что останется от коня хвост да грива. Левонтий, сосед наш, работал на бадогах1 вместе с Мишкой Коршуновым. Левонтий заготавливал лес на бадога, пилил его, колол и сдавал на известковый завод, что был супротив села по другую сторону Енисея. Один раз в десять дней — а может, и в пятнадцать, я точно не помню — Левонтий получал деньги, и тогда в доме Левонтьевых, где были одни ребятишки и ничего больше, начинался пир горой. Какая-то неспокойность, лихорадка, что ли, охватывала тогда не только левонтьевский дом, но и всех соседей. Ранним ещё утром к бабушке забегала Левонтьиха, тётка Васеня, запыхавшаяся, загнанная, с зажатыми в горсти рублями. — Кума! — испуганно-радостным голосом восклицала она. — Долг-от я принесла! — и тут же кидалась прочь из избы, взметнув юбкою вихрь. — Да постой ты, чумовая! — окликала её бабушка. — Сосчитать ведь надо! Тётка Васеня покорно возвращалась, и пока бабушка считала деньги, она перебирала босыми ногами, ровно горячий конь, готовый рвануть, как только приотпустят вожжи. Бабушка считала обстоятельно и долго, разглядывая каждый рубль. Сколько я помню, больше семи или десяти рублей из «запасу» на чёрный день бабушка никогда 1 Бадога — длинные поленья. 3“Полухинп. ft кл. Ч. 2 Левонтьихе не давала, потому как весь этот «запас», кажется, состоял из десяти. Но и при такой малой сумме заполошная 1 Васеня умудрялась обсчитаться на рубль, а то и на тройку. — Ты как с деньгами-то обращаешься, чучело безглазое! — напускалась бабушка на соседку. — Мне рупь! Другому рупь! Это что же получится? Но Васеня опять юбкой вихрь взмётывала и укатывалась: — Передала ведь! Бабушка ещё долго поносила Левонтьиху, самого Ле-вонтия, била себя руками по бёдрам, плевалась, а я подсаживался к окну и с тоской глядел на соседский дом. Стоял он сам собою, на просторе, и ничего-то ему не мешало смотреть на свет белый кое-как застеклёнными окнами — ни забор, ни ворота, ни сенцы, ни наличники, ни ставни. Весною левонтьевское семейство ковыряло маленько землю вокруг дома, возводило изгородь из жердей, хворостин, старых досок. Но зимой всё это постепенно исчезало в утробе русской печки, раскорячившейся посреди избы. Танька левонтьевская так говаривала, шумя беззубым ртом, обо всём ихнем заведенье: — Зато как папа шурунёт нас — бегишь и не запнешша! Сам дядя Левонтий в тёплые вечера выходил на улицу в штанах, державшихся на единственной медной пуговице с двумя орлами, и в бязевой рубахе вовсе без пуговиц. Садился на истюканный топором чурбак, изображавший крыльцо, курил, смотрел, и если моя бабушка корила его в окно за безделье, перечисляла работу, которую он должен был, по её разумению, сделать в доме и вокруг дома, дядя Левонтий только благодушно почёсывался: — Я, Петровна, слободу люблю! — и обводил рукой вокруг себя. — Хорошо! Как на море! Ничто глаз не угнетат! 1 Заполошная — суетливая. 66 Дядя Левонтий плавал когда-то по морям, любил море, а я любил его. Главная цель моей жизни была — прорваться в дом Левонтия после его получки. Сделать это не так-то просто. Бабушка знает все мои повадки. — Нечего куски выглядывать! — гремела она. — Нечего этих пролетарьев объедать, у них самих в кармане — вошь на аркане. Но если мне удаётся ушмыгнуть из дома и попасть к левонтьевским, то уж всё: тут уж я окружён бываю редкостным вниманием, тут мне полный праздник. — Выдь отсюдова! — строго приказывал пьяненький дядя Левонтий кому-нибудь из своих парнишек. И пока кто-либо из них неохотно вылезал из-за стола, пояснял детям это действие уже обмякшим голосом: — Он сирота, а вы всё ж при родителях! — И, жалостно глянув на меня, тут же взрёвывал: — Мать-то ты хоть помнишь? — Я утвердительно кивал головой, и тогда дядя Левонтий горестно облокачивался на руку, кулачищем растирал по лицу слёзы, вспоминал: — Бадога с ней по один год кололи-и-и! — И совсем уж разрыдавшись: — Когда ни придёшь. ночь, полночь. «Пропа. пропащая ты голова, Левонтий!» —скажет и. опохмели-и-ит. Тут тётка Васеня, ребятишки дяди Левонтия и я вместе с ними ударялись в рёв, и до того становилось жалостно в избе, и такая доброта охватывала людей, что всё-всё высыпалось и вываливалось на стол, и все наперебой угощали меня и сами ели уж через силу. Поздно вечером либо совсем уж ночью дядя Левонтий задавал один и тот же вопрос: «Что такое жисть?!» — после чего я хватал пряники, конфеты, ребятишки левон-тьевские тоже хватали что попало под руки и разбегались кто куда. Последней ходу задавала Васеня. И бабушка моя «привечала» её до утра. Левонтий бил остатки стёкол в окнах, ругался, гремел, плакал. На следующее утро он стеклил окна, ремонтировал скамейки, стол, затем, полный мрака и раскаяния, отправлялся на работу. Тётка Васеня дня через три-четыре опять 3* ходила по соседям и уже не взмётывала юбкою вихрь. Она снова занимала денег, муки, картошек — чего придётся. Вот с ребятишками дяди Левонтия и отправился я по землянику, чтобы трудом своим заработать пряник. Ребятишки несли бокалы с отбитыми краями, старые, наполовину изодранные на растопку берестяные туески, а у одного парнишки был ковшик без ручки. Левонтьевские орлы бросали друг в друга посудой, барахтались, раза два принимались драться, плакали, дразнились. По пути они заскочили в чей-то огород и, поскольку там ещё ничего не поспело, напластали беремя луку-батуна, наелись до зелёной слюны, а недоеденный побросали. Оставили всего несколько пёрышек на свистульки. В обкусанные перья они пищали всю дорогу, и под музыку мы скоро пришли в лес, на каменистый увал. Тут все перестали пищать, рассыпались по увалу и начали брать землянику, только-только ещё поспевающую, белобокую, редкую и потому особенно радостную и дорогую. Я брал старательно и скоро покрыл дно аккуратненького туеска стакана на два-три. Бабушка говаривала: главное, мол, в ягодах — закрыть дно посудины. Вздохнул я с облегчением и стал собирать ягоды скорее, да и попадалось их выше по увалу больше и больше. Левонтьевские ребятишки сначала ходили тихо. Лишь позвякивала крышка, привязанная к медному чайнику. Чайник этот был у старшого парнишки, и побрякивал он, чтобы мы слышали, что старшой тут, поблизости, и бояться нам нечего и незачем. Вдруг крышка чайника забренчала нервно, послышалась возня. — Ешь, да? Ешь, да? А домой чё? — спрашивал старшой и давал кому-то пинка после каждого вопроса. — А-га-а-а-а! — запела Танька. — Санька тоже пожрал, так ничего-о-о-о. Попало и Саньке. Он рассердился, бросил посудину и свалился в траву. Старшой брал, брал ягоды, и видать, 6§ обидно ему сделалось. Берёт он, старшой, ягоды, для дома старается, а те вот жрут ягоды либо вовсе на траве валяются. Подскочил старшой и пнул Саньку ещё раз. Санька взвыл, кинулся на старшого. Зазвенел чайник, брызнули из него ягоды. Бьются братья Левонтьевы, катаются по земле, всю землянику раздавили. После драки у старшого опустились руки. Принялся он собирать просыпанные, давленые ягоды — ив рот их, в рот. — Значит, вам можно, а мне, значит, нельзя? Вам можно, а мне, значит, нельзя? — зловеще спрашивал он, пока не съел всё, что удалось собрать. Вскоре братья Левонтьевы как-то незаметно помирились, перестали обзываться и решили сходить к Малой речке побрызгаться. Мне тоже хотелось побрызгаться, но я не решался уйти с увала, потому как ещё не набрал полную посудину. — Бабушки Петровны испугался! Эх ты! — закривлялся Санька. — Зато мне бабушка пряник конём купит! — Может, кобылой? — усмехнулся Санька. Он плюнул себе под ноги и что-то быстро смекнул: — Скажи уж лучше — боишься её, и ещё жадный! — Я?! — Ты! — Жадный? — Жадный! — А хочешь, все ягоды съем? — сказал я это и сразу покаялся: понял, что попал на уду. Исцарапанный, с шишками на голове от драк и разных других причин, с цыпками на руках и ногах, с красными окровенелыми глазами, Санька был вреднее и злее всех левонтьевских ребят. — Слабо! — сказал он. — Мне слабо? — хорохорился я, искоса глядя в туесок. Там было ягод уже выше середины. — Мне слабо? — повторял я гаснущим голосом и, чтобы не спасовать, не 6Q струсить, не опозориться, решительно вытряхнул ягоды в траву: — Вот! Ешьте вместе со мной! Навалилась левонтьевская орда, и ягоды вмиг исчезли. Мне досталось всего несколько малюсеньких ягодок. Жалко ягод. Грустно. Но я напустил на себя отчаянность, махнул на всё рукой. Всё равно уж теперь! Я мчался вместе с левонтьевскими ребятишками к речке и хвастался: — Я ещё у бабушки калач украду! Ребята поощряли меня: дескать, действуй, и не один калач неси. Может, ещё шанег1 прихватишь либо пирог. — Ладно! Мы брызгались из речки студёной водой, бродили по ней и руками ловили подкаменщика. Санька ухватил эту мерзкую на вид рыбину, и мы растерзали её на берегу за некрасивый вид. Потом пуляли камнями в пролетающих птичек и подшибли стрижа. Мы отпаивали стрижа водой из речки, но он пускал в речку кровь, а воды проглотить не мог, и умер, уронив головку. Мы похоронили стрижа на берегу, в гальке, и скоро забыли о нём, потому что занялись захватывающим, жутким делом: забегали в устье холодной пещеры, где жила (это в селе доподлинно знали) нечистая сила. Дальше всех в пещеру забежал Санька. Его и нечистая сила не брала! — Это ещё чё! — хвалился Санька, воротившись из пещеры. — Я бы дальше побёг, вглыбь побёг бы, да босой я, а там змеев гибель. — Жмеев? — Танька отступила от устья пещеры и на всякий случай подтянула спадающие штанишки. — Домовниху с домовым видел, — продолжал рассказывать Санька. — Хлопуша! — срезал Саньку старшой. — Домовые на чердаке живут да под печкой. 1 Шаньга — так называют на Севере и в Сибири ватрушку — булочку с тво-рогом. ’• .• • •’# •• 70 V.V МЛ •» ••i Санька смешался было, однако тут же оспорил старшого: — Да тама какой домовой-то? Домашний. А тут пещерный. В мохе весь, серый, дрожмя дрожит — студёно ему. А домовниха худая, глядит жалобливо и стонет. Да меня не подманишь, подойди только — схватит и слопает. Я ей камнем в глаз залимонил. Может, Санька и врал про домовых, но всё равно страшно было слушать, и чудилось мне — кто-то в пещере всё стонет, всё стонет. Первой деранула от этого худого места Танька, а следом за нею и все ребята с горы посыпались. Санька свистнул, заорал, поддавая нам жару. Так интересно и весело провели мы весь день, и я совсем уж забыл про ягоды. Но настала пора возвращаться домой. Мы разобрали посуду, спрятанную под деревом. — Задаст тебе Катерина Петровна! Задаст! — заржал Санька. — Ягоды-то мы съели. Ха-ха! Нарочно съели! Ха-ха! Нам-то ништяк! Ха-ха! А тебе-то хо-хо. Я и сам знал, что им-то, левонтьевским, «ха-ха», а мне «хо-хо». Бабушка моя, Катерина Петровна, — не тётка Васеня. Тихо плёлся я за левонтьевскими ребятами из лесу. Они бежали впереди меня гурьбой и гнали по дороге ковшик без ручки. Ковшик звякал, подпрыгивая на камнях, и от него отскакивали остатки эмалировки. — Знаешь чё? — поговорив с братанами, вернулся ко мне Санька. — Ты в туес травы натолкай, а сверху ягод — и готово дело! «Ой, дитятко моё! — принялся с точностью передразнивать мою бабушку Санька. — Пособил тебе воспо-одь, сиротинке, пособил. » —И подмигнул мне бес Санька, и помчался дальше, вниз с увала. А я остался. Утихли голоса левонтьевских ребятишек внизу, за огородами, и мне сделалось жутко. Правда, село здесь слышно, и всё же тайга, пещера недалеко, а в ней домовниха с домовым и змеи кишмя кишат. • .• • •;«•:«• ;»и 71 Повздыхал, повздыхал я, даже чуть было не всплакнул, и принялся рвать траву. Нарвал, натолкал в туесок, потом насобирал ягод, заложил ими траву, получилось земляники даже с «копной». — Дитятко ты моё! — запричитала бабушка, когда я, замирая от страха, передал ей свою посудину. — Господь тебе, сиротинке, пособил. Уж куплю я тебе пряник, да самый большущий. И пересыпать ягодки твои не стану к своим, а прямо в этом туеске увезу. Отлегло маленько. Я думал, сейчас бабушка обнаружит моё мошенничество, даст мне что полагается, и уже приготовился к каре за содеянное злодейство. Но обошлось. Всё обошлось. Бабушка унесла туесок в подвал, ещё раз похвалила меня, дала есть, и я подумал, что бояться мне пока нечего и жизнь не так уж худа. Я поел и отправился на улицу играть, и там дёрнуло меня сообщить обо всём Саньке. — А я расскажу Петровне! А я расскажу. — Не надо, Санька! — Принеси калач, тогда не расскажу. Я пробрался тайком в кладовку, вынул из ларя калач и принёс его Саньке под рубахой. Потом ещё принёс, потом ещё, пока Санька не нажрался. «Бабушку надул. Калачи украл. Что только будет?» — терзался я ночью, ворочаясь на полатях. Сон не брал меня, как окончательно запутавшегося преступника. — Ты чего там елозишь? — хрипло спросила из темноты бабушка. — В речке небось опять бродил? Ноги опять болят? — Не-е, — откликнулся я, — сон приснился. — Спи с Богом! Спи, не бойся. Жизнь страшнее снов, батюшко. «А что, если разбудить её и всё-всё рассказать?» Я прислушался. Снизу доносилось трудное дыхание бабушки. Жалко её будить: устала она, ей рано вставать. Нет уж, лучше я не буду спать до утра, скараулю бабуш- 75? ку, расскажу ей обо всём: и про туесок, и про домовниху с домовым, и про калачи, и про всё, про всё. От этого решения мне стало легче, и я не заметил, как закрылись глаза. Возникла Санькина немытая рожа, а потом замелькала земляника, завалила она и Саньку, и всё на этом свете. На полатях запахло сосняком, холодной таинственной пещерой. Дедушка был на заимке1, километрах в пяти от села, в устье речки Маны. Там у нас была посеяна полоска ржи, полоска овса и полоска картошек. О колхозах тогда ещё только начинались разговоры, и селяне наши пока жили единолично. У дедушки на заимке я любил бывать. Спокойно у него там, обстоятельно как-то. Может, оттого, что дедушка никогда не шумел и даже работал неторопливо, но очень уёмисто и податливо. Ах, если бы заимка была ближе! Я бы ушёл, скрылся. Но пять километров для меня были тогда огромным, непреодолимым расстоянием. И Алёшки, моего братана, нет. Недавно приезжала тётка Августа и забрала Алёшку с собой на лесоучасток, где она работала. Слонялся я, слонялся по пустой избе и ничего другого не смог придумать, как податься к левонтьевским. — Уплыла Петровна? — усмехнулся Санька и цыркнул слюной в дырку меж передних зубов. У него в этой дырке мог поместиться ещё один зуб, и мы страшно завидовали этой Санькиной дырке. Как он в неё плевал! Санька собирался на рыбалку и распутывал леску. Малые левонтьевские ходили возле скамеек, ползали, ковыляли на кривых ногах. Санька раздавал затрещины направо и налево за то, что малые лезли под руку и путали леску. — Крючка нету, — сердито сказал он. — Проглотил, должно, который-то. 1 Заимка — земельный участок вдали от села, освоенный (вспаханный) его владельцем. 73 — Помрёт? — Ништяк,— успокоил меня Санька. — У тебя много крючков, дал бы. Я б тебя на рыбалку взял. — Идёт! Я обрадовался и помчался домой; схватил удочки, хлеба, и мы подались к каменным бычкам, за поскотину1, спускавшуюся прямо в Енисей ниже села. Старшого левонтьевского сегодня не было. Его взял с собой «на бадоги» отец, и Санька командовал напропалую. Поскольку был он сегодня старшим и чувствовал большую ответственность, то уже не задирался почти и даже усмирял «народ», если тот принимался драться. У бычков Санька поставил удочки, наживил червяков, поплевал на них и закинул лески. — Ша! — сказал Санька, и мы замерли. Долго не клевало. Мы устали ждать, и Санька прогнал нас искать щавель, чеснок береговой и редьку дикую. Левонтьевские ребята умели пропитаться «от земли» — всё ели, что Бог пошлёт, ничем не брезговали и оттого были краснокожие, сильные, ловкие, особенно за столом. Пока мы собирали пригодную для жратвы зелень, Санька вытащил двух ершей, одного пескаря и белоглазого ельца. Развели огонь на берегу. Санька вздел на палочки рыб и начал их жарить. Рыбки были съедены почти сырые, без соли. Хлеб мой ребятишки ещё раньше смолотили и занялись кто чем: вытаскивали из норок стрижей, «блинали» каменными плиточками по воде, пробовали купаться, но вода была ещё холодная, и мы быстро выскочили из реки отогреваться у костра. Отогрелись и повалились в ещё низкую траву. День был ясный, летний. Сверху пекло. Возле поскотины клонились к земле рябенькие кукушкины слёзки. 1 Поскотина — пастбище, выгон. На длинных хрустких стеблях болтались из стороны в сторону синие колокольчики, и, наверное, только пчёлы слышали, как они звенели. Возле муравейника, на обогретой земле, лежали полосатые цветки-граммофончики, и в голубые их рупоры совали головы шмели. Они надолго замирали, выставив мохнатые зобы, — должно быть, заслушивались музыкой. Берёзовые листья блестели, осинник сомлел от жары. Боярка доцветала и сорила в воду. Сосняк был в синем куреве. Над Енисеем чуть мерцало. Сквозь это мерцание едва проглядывали красные жерла известковых печей, полыхающих по ту сторону реки. Леса на скалах стояли неподвижно, и железнодорожный мост в городе, видимый из нашего села в ясную погоду, колыхался тонким кружевцем, — и если долго смотреть на него, он истоншался и кружевце рвалось. Оттуда, из-за моста, должна приплыть бабушка. Что только будет?! И зачем я так сделал? Зачем послушался левонтьевских? Вон как хорошо было жить! Ходи, бегай и ни о чём не думай. А теперь? Может, лодка опрокинется и бабушка утонет? Нет, уж лучше пусть не опрокидывается. Моя мать утонула. Чего хорошего? Я нынче сирота. Несчастный человек. И пожалеть меня некому. Левонтий только пьяный жалеет, и всё. А бабушка только кричит да нет-нет и поддаст — у неё не задержится. И дедушки нет. На заимке он, дедушка. Он бы не дал меня в обиду. Бабушка и на него кричит: «Потатчик! Своим всю жизнь потакал, теперь этому. » «Дедушка ты, дедушка, хоть бы ты в баню мыться приехал и взял меня с собой!» — Ты чего нюнишь? — наклонился ко мне Санька с озабоченным видом. — Ничего-о-о! — Голосом я давал понять, что это он, Санька, довёл меня до такой жизни. — Ништяк! — утешил меня Санька. — Не ходи домой, и всё! Заройся в сено и притаись. Петровна боится — вдруг ты утонешь. Вот она как запричитает: t щ Ш «Уто-ну-у-ул мой дитятко, спокинул меня, сиротиночка. » — ты тут и вылезешь! — Не буду так делать! И слушаться тебя не буду. — Ну, и лешак с тобой! Об тебе ж стараются. Во! Клюнуло! У тебя клюнуло! Я свалился с яра1, переполошив стрижей в дырках, и рванул удочку. Попался окунь. Потом ёрш. Подошла рыба, начался клёв. Мы наживляли червяков, закидывали. — Не перешагивай через удилище! — суеверно орал Санька на совсем ошалевших от восторга малышей и таскал, таскал рыбёшек. Малыши надевали их на ивовый прут и опускали в воду. Вдруг за ближним каменным бычком защёлкали по дну кованые шесты, и из-за мыса показалась лодка. Трое мужиков разом выбрасывали из воды шесты. Сверкнув отшлифованными наконечниками, шесты разом падали в воду, и лодка, зарывшись по самые обводы в реку, рвалась вперёд, откидывая на стороны волны. Взмах шестов, перекидка рук, толчок, — лодка вспрыгнула носом, ходко подалась вперёд. Она ближе, ближе. Вот уж кормовой давнул шестом, и лодка кивнула в сторону от наших удочек. И тут я увидел сидящего на беседке ещё одного человека. Полушалок на голове, концы его пропущены под мышки, крест-накрест завязаны на спине. Под полушалком крашенная в бордовый цвет кофта. Вынималась эта кофта из сундука только по случаю поездки в город или по большим праздникам. Да это ж бабушка! Рванул я от удочек прямо к яру, подпрыгнул, ухватившись за траву, засунул большой палец ноги в стрижиную норку. Подлетел стриж, тюкнул меня по голове, и я упал на комья глины. Соскочил и ударился бежать по берегу, прочь от лодки. 1 Яр — здесь: крутой край оврага. > • • • • .• •• •.* Q8 Я поднялся и, всхлипывая, швыркая омертвевшим носом, поплёлся в гору. — Только вякни кому — убьём! — пообещал мне вслед Вадик. Я не ответил. Всё во мне как-то затвердело и сомкнулось в обиде, у меня не было сил достать из себя слово. И только поднявшись на гору, я не утерпел и, словно сдурев, закричал что было мочи — так что слышал, наверное, весь посёлок: — Переверну-у-ул! За мной кинулся было Птаха, но сразу вернулся, — видно, Вадик рассудил, что с меня хватит, и остановил его. Минут пять я стоял и, всхлипывая, смотрел на полянку, где снова началась игра, затем спустился по другой стороне холма к ложбинке, затянутой вокруг чёрной крапивой, упал на жёсткую сухую траву и, не сдерживаясь больше, горько, навзрыд заплакал. Не было в тот день и не могло быть во всём белом свете человека несчастнее меня. Утром я со страхом смотрел на себя в зеркало: нос вспух и раздулся, под левым глазом синяк, а ниже его, на щеке, изгибается жирная кровавая ссадина. Как идти в школу в таком виде, я не представлял, но как-то идти надо было, пропускать по какой бы то ни было причине уроки я не решался. Допустим, носы у людей и от природы случаются почище моего, и если бы не привычное место, ни за что не догадаешься, что это нос, но ссадину и синяк ничем оправдать нельзя: сразу видно, что они красуются тут не по моей доброй воле. Прикрывая глаз рукой, я юркнул в класс, сел за свою парту и опустил голову. Первым уроком, как назло, был французский. Лидия Михайловна, по праву классного руководителя, интересовалась нами больше других учителей, и скрыть от неё что-либо было трудно. Она входила, здоровалась, но до того, как посадить класс, имела привычку внимательным образом осматривать почти каждого из нас, делая будто бы и шутливые, но обязательные QQ W МЛ#* 4* для исполнения замечания. И знаки на моём лице она, конечно, увидела сразу, хоть я, как мог, и прятал их; я понял это потому, что на меня стали оборачиваться ребята. — Ну вот, — сказала Лидия Михайловна, открывая журнал. — Сегодня среди нас есть раненые. Класс засмеялся, а Лидия Михайловна снова подняла на меня глаза. Они у неё косили и смотрели словно бы мимо, но мы к тому времени уже научились распознавать, куда они смотрят. — И что случилось? — спросила она. — Упал, — брякнул я, почему-то не догадавшись заранее придумать хоть мало-мальски приличное объяснение. — Ой, как неудачно. Вчера упал или сегодня? — Сегодня. Нет, вчера вечером, когда темно было. — Хи, упал, — выкрикнул Тишкин, захлёбываясь от радости. —Это ему Вадик из седьмого класса поднёс. Они на деньги играли, а он стал спорить и заработал. Я же видел. А говорит — упал. Я остолбенел от такого предательства. Он что — совсем ничего не понимает, или это он нарочно? За игру на деньги у нас в два счёта могли выгнать из школы. Доигрался. В голове у меня от страха всё всполошилось и загудело: пропал, теперь пропал. Ну, Тишкин. Вот Тишкин так Тишкин. Обрадовал. Внёс ясность — нечего сказать. — Тебя, Тишкин, я хотела спросить совсем другое, — не удивляясь и не меняя спокойного, чуть безразличного тона, остановила его Лидия Михайловна. — Иди к доске, раз уж ты разговорился, и приготовься отвечать. — Она подождала, пока растерявшийся, ставший сразу несчастным, Тишкин выйдет к доске, и коротко сказала мне: — После уроков останешься. Больше всего я боялся, что Лидия Михайловна потащит меня к директору. Это значит, что, кроме сегодняшней беседы, завтра меня выведут перед школьной •’, ЮО линейкой и заставят рассказывать, что меня побудило заниматься этим грязным делом. Директор, Василий Андреевич, так и спрашивал провинившегося, чтобы он ни натворил, — разбил окно, подрался или курил в уборной: «Что тебя побудило заниматься этим грязным делом?» Он расхаживал перед линейкой, закинув руки за спину, вынося вперёд в такт широким шагам плечи, так, что казалось, будто наглухо застёгнутый, оттопыривающийся тёмный френч двигается самостоятельно чуть наперёд директора, и подгонял: «Отвечай, отвечай. Мы ждём. Посмотри, вся школа ждёт, что ты нам скажешь». Ученик начинал в своё оправдание что-то бормотать, но директор обрывал его: «Ты мне на вопрос отвечай, на вопрос. Как был задан вопрос?» — «Что меня побудило?» — «Вот именно: что побудило? Слушаем тебя». Дело обычно заканчивалось слезами, лишь после этого директор успокаивался, и мы расходились на занятия. Труднее было со старшеклассниками, которые не хотели плакать, но и не могли ответить на вопрос Василия Андреевича. Однажды первый урок у нас начался с опозданием на десять минут, и всё это время директор допрашивал одного девятиклассника, но, так и не добившись от него ничего вразумительного, увёл к себе в кабинет. А что, интересно, скажу я? Лучше бы сразу выгоняли. Я мельком, чуть коснувшись этой мысли, подумал, что тогда я смогу вернуться домой, и тут же, словно обжёгшись, испугался: нет, с таким позором и домой нельзя. Другое дело — если бы я сам бросил школу. Но и тогда про меня можно сказать, что я человек ненадёжный, раз не выдержал того, что хотел, а тут и вовсе меня станет чураться каждый. Нет, только не так. Я бы ещё потерпел здесь, я бы привык, но так домой ехать нельзя. После уроков, замирая от страха, я ждал Лидию Михайловну в коридоре. Она вышла из учительской и, кивнув, завела меня в класс. Как всегда, она села за стол, я хотел устроиться за третьей партой, подальше от неё, ‘ 101 •тК но Лидия Михайловна показала мне на первую, прямо перед собой. — Это правда, что ты играешь на деньги? — сразу начала она. Она спросила слишком громко, мне казалось, что в школе об этом нужно говорить только шёпотом, и я испугался ещё больше. Но запираться никакого смысла не было, Тишкин успел продать меня с потрохами. Я промямлил: — Правда. — Ну и как — выигрываешь или проигрываешь? Я замялся, не зная, что лучше. — Давай рассказывай, как есть. Проигрываешь, наверно? — Вы. выигрываю. — Хорошо, хоть так. Выигрываешь, значит. И что ты делаешь с деньгами? В первое время в школе я долго не мог привыкнуть к голосу Лидии Михайловны, он сбивал меня с толку. У нас в деревне говорили, запахивая голос глубоко в нутро, и потому звучал он вволюшку, а у Лидии Михайловны он был каким-то мелким и лёгким, так что в него приходилось вслушиваться, и не от бессилия вовсе — она иногда могла сказать и всласть, а словно бы от притаённости и ненужной экономии. Я готов был свалить всё на французский язык: конечно, пока училась, пока приноравливалась к чужой речи, голос без свободы сел, ослаб, как у птички в клетке, жди теперь, когда он опять разойдётся и окрепнет. Вот и сейчас Лидия Михайловна спрашивала так, будто была в это время занята чем-то другим, более важным, но от вопросов её всё равно было не уйти. — Ну, так что ты делаешь с деньгами, которые выигрываешь? Покупаешь конфеты? Или книги? Или копишь на что-нибудь? Водь у тебя их, наверное, теперь много? — Нет, не много. Я только рубль выигрываю. — И больше не играешь? — Нет. — А рубль? Почему рубль? Что ты с ним делаешь? — Покупаю молоко. — Молоко? Она сидела передо мной аккуратная вся, умная и красивая, красивая и в одежде, и в своей женской молодой поре, которую я смутно чувствовал, до меня доходил запах духов от неё, который я принимал за самое дыхание; к тому же она была учительницей не арифметики какой-нибудь, не истории, а загадочного французского языка, от которого тоже исходило что-то особое, сказочное, неподвластное любому-каждому, как, например, мне. Не смея поднять глаза на неё, я не посмел и обмануть её. Да и зачем, в конце концов, мне было обманывать? Она помолчала, рассматривая меня, и я кожей почувствовал, как при взгляде её косящих внимательных глаз все мои беды и несуразности прямо-таки взбухают и наливаются своей дурной силой. Посмотреть, конечно, было на что: перед ней крючился на парте тощий диковатый мальчишка с разбитым лицом, неопрятный без матери и одинокий, в старом, застиранном пиджачишке на обвислых плечах, который впору был на груди, но из которого далеко вылезали руки; в перешитых из отцовских галифе и заправленных в чирки 1 марких светло-зелёных штанах со следами вчерашней драки. Я ещё раньше заметил, с каким любопытством поглядывает Лидия Михайловна на мою обутку. Из всего класса в чирках ходил только я. Лишь на следующую осень, когда я наотрез отказался ехать в них в школу, мать продала швейную машину, единственную нашу ценность, и купила мне кирзовые сапоги. — И всё-таки на деньги играть не надо, — задумчиво сказала Лидия Михайловна. — Обошёлся бы ты как-нибудь без этого. Можно обойтись? Не смея поверить в своё спасение, я легко пообещал: — Можно. 1 Чирки — самодельная обувь. Я говорил искренне, но что поделаешь, если искренность нашу нельзя привязать верёвками. Справедливости ради, надо сказать, что в те дни мне пришлось совсем плохо. Колхоз наш по сухой осени рано рассчитался с хлебосдачей, и дядя Ваня больше не приезжал. Я знал, что дома мать места себе не находит, переживая за меня, но мне от этого было не легче. Мешок картошки, привезённый в последний раз дядей Ваней, испарился так быстро, будто ею кормили, по крайней мере, скот. Хорошо ещё, что, спохватившись, я догадался немножко припрятать в стоящей во дворе заброшенной сараюшке, и вот теперь только этой притайкой и жил. После школы, крадучись, как вор, я шмыгал в сараюшку, совал несколько картофелин в карманы и убегал за улицу, в холмы, чтобы где-нибудь в удобной и скрытой низинке развести огонь. Мне всё время хотелось есть, даже во сне я чувствовал, как по моему желудку прокатываются судорожные волны. В надежде наткнуться на новую компанию игроков, я стал потихоньку обследовать соседние улицы, бродил по пустырям, следил за ребятами, которых заносило в холмы. Всё было напрасно, сезон кончился, подули холодные октябрьские ветры. И только на нашей полянке по-прежнему продолжали собираться ребята. Я кружил неподалёку, видел, как взблёскивает на солнце шайба, как, размахивая руками, командует Вадик и склоняются над кассой знакомые фигуры. В конце концов я не выдержал и спустился к ним. Я знал, что иду на унижение, но не меньшим унижением было раз и навсегда смириться с тем, что меня избили и выгнали. Меня зудило посмотреть, как отнесутся к моему появлению Вадик и Птаха и как смогу держать себя я. Но больше всего подгонял голод. Мне нужен был рубль — уже не на молоко, а на хлеб. Других путей раздобыть его я не знал. Я подошёл, и игра сама собой приостановилась, все уставились на меня. Птаха был в шапке с подвёрнутыми /04 •г* ушами, сидящей, как и всё на нём, беззаботно и смело, в клетчатой, навыпуск рубахе с короткими рукавами; Вадик форсил в красивой толстой куртке с замком. Рядом, сваленные в одну кучу, лежали фуфайки и пальтишки, на них, сжавшись под ветром, сидел маленький, лет пяти-шести, мальчишка. Первым встретил меня Птаха: — Чего пришёл? Давно не били? — Играть пришёл, — как можно спокойней ответил я, глядя на Вадика. — Кто тебе сказал, что с тобой, — Птаха выругался, — будут тут играть? — Никто. — Что, Вадик, сразу будем бить или подождём немножко? — Чего ты пристал к человеку, Птаха? — щурясь на меня, сказал Вадик. — Понял, человек играть пришёл. Может, он у нас с тобой по десять рублей хочет выиграть? — У вас нет по десять рублей, — только чтобы не казаться себе трусом, сказал я. — У нас есть больше, чем тебе снилось. Ставь, не разговаривай, пока Птаха не рассердился. А то он человек горячий. — Дать ему, Вадик? — Не надо, пусть играет. — Вадик подмигнул ребятам. — Он здорово играет, мы ему в подмётки не годимся. Теперь я был учёный и понимал, что это такое — доброта Вадика. Ему, видно, надоела скучная, неинтересная игра, поэтому, чтобы пощекотать себе нервы и почувствовать вкус настоящей игры, он и решил допустить в неё меня. Но как только я затрону его самолюбие, мне опять не поздоровится. Он найдёт, к чему придраться, рядом с ним Птаха. Я решил играть осторожно и не зариться на кассу. Как и все, чтобы не выделяться, я катал шайбу, боясь ненароком угодить в деньги, потом тихонько тюкал по монетам и оглядывался, не зашёл ли сзади Птаха. В первые дни я не позволял себе мечтать о рубле; копеек двадцать — тридцать, на кусок хлеба, и то хорошо, и то давай сюда. Но то, что должно было рано или поздно случиться, разумеется, случилось. На четвёртый день, когда, выиграв рубль, я собрался уйти, меня снова избили. Правда, на этот раз обошлось легче, но один след остался: у меня сильно вздулась губа. В школе приходилось её постоянно прикусывать. Но как ни прятал я её, как ни прикусывал, а Лидия Михайловна разглядела. Она нарочно вызвала меня к доске и заставила читать французский текст. Я его с десятью здоровыми губами не смог бы правильно произнести, а об одной и говорить нечего. — Хватит, ой, хватит! — испугалась Лидия Михайловна и замахала на меня, как на нечистую силу, руками. — Да что же это такое?! Нет, придётся с тобой заниматься отдельно. Другого выхода нет. * * * I ак начались для меня мучительные и неловкие дни. С самого утра я со страхом ждал того часа, когда мне придётся остаться наедине с Лидией Михайловной и, ломая язык, повторять вслед за ней неудобные для произношения, придуманные только для наказания слова. Ну, зачем ещё, как не для издевательства, три гласные сливать в один толстый тягучий звук, то же «о», например, в слове «веаиссир» (много), которым можно подавиться? Зачем с каким-то пристоном пускать звуки через нос, когда испокон веков он служил человеку совсем для другой надобности? Зачем? Должны же существовать границы разумного. Я покрывался потом, краснел и задыхался, а Лидия Михайловна без передышки и без жалости заставляла меня мозолить бедный мой язык. И почему меня одного? В школе сколько угодно было ребят, которые говорили по-французски ничуть не лучше, чем 106 я, однако они гуляли на свободе, делали, что хотели, а я, как проклятый, отдувался один за всех. Оказалось, что и это ещё не самое страшное. Лидия Михайловна вдруг решила, что времени в школе у нас до второй смены остаётся в обрез, и сказала, чтобы я по вечерам приходил к ней на квартиру. Жила она рядом со школой, в учительских домах. На другой, большей половине дома Лидии Михайловны жил сам директор. Я шёл туда как на пытку. И без того от природы робкий и стеснительный, теряющийся от любого пустяка, в этой чистенькой, аккуратной квартире учительницы я в первое время буквально каменел и боялся дышать. Мне надо было говорить, чтобы я раздевался, проходил в комнату, садился, — меня приходилось передвигать, словно вещь, и чуть ли не силой добывать из меня слова. Моим успехам во французском это никак не способствовало. Но, странное дело, мы и занимались здесь меньше, чем в школе, где нам будто бы мешала вторая смена. Больше того, Лидия Михайловна, хлопоча что-нибудь по квартире, расспрашивала меня или рассказывала о себе. Подозреваю, что она нарочно для меня придумала, будто пошла на французский факультет потому лишь, что в школе этот язык ей тоже не давался и она решила доказать себе, что может овладеть им не хуже других. Забившись в угол, я слушал, не чая дождаться, когда меня отпустят домой. В комнате было много книг, на тумбочке у окна стоял большой красивый радиоприёмник с проигрывателем — редкое по тем временам, а для меня и вовсе невиданное чудо. Лидия Михайловна ставила пластинки, и ловкий мужской голос опять-таки учил французскому языку. Так или иначе, от него никуда было не деться. Лидия Михайловна в простом домашнем платье, в мягких войлочных туфлях ходила по комнате, заставляя меня вздрагивать и замирать, когда она приближалась ко мне. Я никак не мог поверить, что сижу у неё в доме, всё здесь было для меня слишком неожиданным и необыкновенным, даже воздух, пропитанный лёгкими и незнакомыми запахами, иной, чем я знал, жизни. Невольно создавалось ощущение, словно я подглядываю эту жизнь со стороны, и от стыда и неловкости за себя я ещё глубже запахивался в свой кургузый пиджачишко. Лидии Михайловне тогда было, наверное, лет двадцать пять или около того; я хорошо помню её правильное и потому не слишком живое лицо с прищуренными, чтобы скрыть в них косинку, глазами; тугую, редко раскрывающуюся до конца улыбку и совсем чёрные, коротко остриженные волосы. Но при всём этом не было видно в её лице жёсткости, которая, как я позже заметил, становится с годами чуть ли не профессиональным признаком учителей, даже самых добрых и мягких по натуре, а было какое-то осторожное, с хитринкой, недоумение, относящееся к ней самой и словно говорившее: интересно, как я здесь очутилась и что я здесь делаю? Стыдно сейчас вспомнить, как я пугался и терялся, когда Лидия Михайловна, закончив наш урок, звала меня ужинать. Будь я тысячу раз голоден, из меня пулей тут же выскакивал всякий аппетит. Садиться за один стол с Лидией Михайловной! Нет, нет! Лучше я к завтрашнему дню наизусть выучу весь французский язык, чтобы никогда больше сюда не приходить. Кусок хлеба, наверное, и вправду застрял бы у меня в горле. Кажется, до того я не подозревал, что и Лидия Михайловна тоже, как все мы, питается самой обыкновенной едой, а не какой-нибудь манной небесной, — насколько она представлялась мне человеком необыкновенным, не похожим на всех остальных. Я вскакивал и, бормоча, что сыт, что не хочу, пятился вдоль стенки, к выходу. Лидия Михайловна смотрела на меня с удивлением и обидой, но остановить меня никакими силами было невозможно. Я убегал. Так повторялось несколько раз, затем Лидия Михайловна, отчаявшись, перестала приглашать меня за стол. Я вздохнул свободней. Однажды мне сказали, что внизу, в раздевалке, для меня лежит посылка, которую занёс в школу какой-то мужик. Дядя Ваня, конечно, наш шофёр, — какой ещё мужик! Наверное, дом у нас был закрыт, а ждать меня с уроков дядя Ваня не мог — вот и оставил в раздевалке. Я с трудом дотерпел до конца занятий и кинулся вниз. Тётя Вера, школьная уборщица, показала мне на стоящий в углу белый фанерный ящичек, в каких снаряжают посылки по почте. Я удивился: почему в ящичке? — мать обычно отправляла еду в обыкновенном мешке. Может быть, это и не мне вовсе? Нет, на крышке были выведены мой класс и моя фамилия. Видно, надписал уже здесь дядя Ваня — чтобы не перепутали для кого. Что это мать выдумала заколачивать продукты в ящик?! Глядите, какой интеллигентной стала! Нести посылку домой, не узнав, что в ней, я не мог: не то терпение. Ясно, что там не картошка. Для хлеба тара тоже, пожалуй, маловата, да и неудобна. К тому же хлеб мне отправляли недавно, он у меня ещё был. Тогда что там? Тут же, в школе, я забрался под лестницу, где, помнил, лежит топор, и, отыскав его, оторвал крышку. Под лестницей было темно, я вылез обратно и, воровато озираясь, поставил ящик на ближний подоконник. Заглянув в посылку, я обомлел: сверху, прикрытые аккуратно большим белым листом бумаги, лежали макароны. Вот это да! Длинные жёлтые трубочки, уложенные одна к другой ровными рядами, вспыхнули на свету таким богатством, дороже которого для меня ничего не существовало. Теперь понятно, почему мать собрала ящик: чтобы макароны не поломались, не покрошились, прибыли ко мне в целости и сохранности. Я осторожно вынул одну трубочку, глянул, дунул в неё и, не в состоянии больше сдерживаться, стал жадно хрумкать. Потом таким же образом взялся за вторую, за третью, размышляя, куда бы мне спрятать ящик, чтобы макароны не достались чересчур прожорливым мышам в кладовке моей 109 хозяйки. Не для того мать их покупала, тратила последние деньги. Нет, макаронами я так просто не попущусь. Это вам не какая-нибудь картошка. И вдруг я поперхнулся. Макароны. Действительно, где мать взяла макароны? Сроду их у нас в деревне не было, ни за какие шиши их там купить нельзя. Это что же тогда получается? Торопливо, в отчаянии и надежде, я разгрёб макароны и нашёл на дне ящичка несколько больших кусков сахару и две плитки гематогена. Гематоген подтвердил: посылку отправляла не мать. Кто же в таком случае, кто? Я ещё раз взглянул на крышку: мой класс, моя фамилия — мне. Интересно, очень интересно. Я втиснул гвозди крышки на место и, оставив ящик на подоконнике, поднялся на второй этаж и постучал в учительскую. Лидия Михайловна уже ушла. Ничего, найдём, знаем, где живёт, бывали. Значит, вот как: не хочешь садиться за стол — получай продукты на дом. Значит, так. Не выйдет. Больше некому. Это не мать: она бы и записку не забыла вложить, рассказала бы, откуда, с каких приисков взялось такое богатство. Когда я бочком влез с посылкой в дверь, Лидия Михайловна приняла вид, что ничего не понимает. Она смотрела на ящик, который я поставил перед ней на пол, и удивлённо спрашивала: — Что это? Что такое ты принёс? Зачем? — Это вы сделали, — сказал я дрожащим, срывающимся голосом. — Что я сделала? О чём ты? — Вы отправили в школу эту посылку. Я знаю, вы. Я заметил, что Лидия Михайловна покраснела и смутилась. Это был тот единственный, очевидно, случай, когда я не боялся смотреть ей прямо в глаза. Мне было наплевать, учительница она или моя троюродная тётка. Тут спрашивал я, а не она, и спрашивал не на французском, а на русском языке, без всяких артиклей. Пусть отвечает. — Почему ты решил, что это я? — Потому что у нас там не бывает никаких макарон. И гематогену не бывает. — Как! Совсем не бывает?! — она изумилась так искренне, что выдала себя с головой. — Совсем не бывает. Знать надо было. Лидия Михайловна вдруг засмеялась и попыталась меня обнять, но я отстранился от неё. — Действительно, надо было знать. Как же это я так?! —-Она на минутку задумалась. — Но тут и догадаться трудно было — честное слово! Я же городской человек. Совсем, говоришь, не бывает? Что же у вас тогда бывает? — Горох бывает. Редька бывает. — Горох. редька. А у нас на Кубани яблоки бывают. Ох, сколько сейчас там яблок. Я нынче хотела поехать на Кубань, а приехала почему-то сюда. — Лидия Михайловна вздохнула и покосилась на меня. — Не злись. Я же хотела, как лучше. Кто знал, что можно попасться на макаронах? Ничего, теперь буду умнее. А макароны эти ты возьми. — Не возьму, — перебил я её. — Ну зачем ты так? Я знаю, что ты голодаешь. А я живу одна, денег у меня много. Я могу покупать, что захочу, но ведь мне одной. Я и ем-то помаленьку, боюсь потолстеть. — Я совсем не голодаю. — Не спорь, пожалуйста, со мной, я знаю. Я говорила с твоей хозяйкой. Что плохого, если ты возьмёшь сейчас эти макароны и сваришь себе сегодня хороший обед? Почему я не могу тебе помочь — единственный раз в жизни? Обещаю больше никаких посылок не подсовывать. Но эту, пожалуйста, возьми. Тебе надо обязательно есть досыта, чтобы учиться. Сколько у нас в школе сытых лоботрясов, которые ни в чём ничего не соображают и никогда, наверное, не будут соображать, а ты способный мальчишка, школу тебе бросать нельзя. Её голос начинал на меня действовать усыпляюще; я боялся, что она меня уговорит, и, сердясь на себя за то, что понимаю правоту Лидии Михайловны, и за то, что собираюсь её всё-таки не понять, я, мотая головой и бормоча что-то, выскочил за дверь. * * * Л роки наши на этом не прекратились, я продолжал ходить к Лидии Михайловне. Но теперь она взялась за меня по-настоящему. Она, видимо, решила: ну что ж, французский так французский. Правда, толк от этого выходил, постепенно я стал довольно сносно выговаривать французские слова, они уже не обрывались у моих ног тяжёлыми булыжниками, а, позванивая, пытались куда-то лететь. — Хорошо, — подбадривала меня Лидия Михайловна. — В этой четверти пятёрка ещё не получится, а в следующей — обязательно. О посылке мы не вспоминали, но я на всякий случай держался настороже. Мало ли что Лидия Михайловна возьмётся ещё придумать? Я по себе знал: когда что-то не выходит, всё сделаешь для того, чтобы вышло, так просто не отступишься. Мне казалось, что Лидия Михайловна всё время ожидающе присматривается ко мне, а присматриваясь, посмеивается над моей диковатостью, — я злился, но злость эта, как ни странно, помогала мне держаться уверенней. Я уже был не тот безответный и беспомощный мальчишка, который боялся ступить здесь шагу, помаленьку я привыкал к Лидии Михайловне и к её квартире. Всё ещё, конечно, стеснялся, забивался в угол, пряча свои чирки под стул, но прежние скованность и угнетённость отступали, теперь я сам осмеливался задавать Лидии Михайловне вопросы и даже вступать с ней в споры. Она сделала ещё попытку посадить меня за стол — напрасно. Тут я был непреклонен, упрямства во мне хватало на десятерых. lye « ♦ 1 19 •••; Наверное, уже можно было прекратить эти занятия на дому, самое главное я усвоил, язык мой обмяк и зашевелился, остальное со временем добавилось бы на школьных уроках. Впереди годы да годы. Что я потом стану делать, если от начала до конца выучу всё одним разом? Но я не решался сказать об этом Лидии Михайловне, а она, видимо, вовсе не считала нашу программу выполненной, и я продолжал тянуть свою французскую лямку. Впрочем, лямку ли? Как-то невольно и незаметно, сам того не ожидая, я почувствовал вкус к языку и в свободные минуты без всякого понукания лез в словарик, заглядывал в дальние в учебнике тексты. Наказание превращалось в удовольствие. Меня ещё подстёгивало самолюбие: не получалось — получится, и получится — не хуже, чем у самых лучших. Из другого я теста, что ли? Если бы ещё не надо было ходить к Лидии Михайловне. Я бы сам, сам. Однажды, недели через две после истории с посылкой, Лидия Михайловна, улыбаясь, спросила: — Ну, а на деньги ты больше не играешь? Или где-нибудь собираетесь в сторонку да поигрываете? — Как же сейчас играть?! — удивился я, показывая взглядом за окно, где лежал снег. — А что это была за игра? В чём она заключается? — Зачем вам? — насторожился я. — Интересно. Мы в детстве когда-то тоже играли. Вот и хочу знать, та это игра или нет. Расскажи, расскажи, не бойся. — Чего мне бояться?! Я рассказал, умолчав, конечно, про Вадика, про Птаху и о своих маленьких хитростях, которыми я пользовался в игре. — Нет, — Лидия Михайловна покачала головой. — Мы играли в «пристенок». Знаешь, что это такое? — Нет. — Вот смотри. — Она легко выскочила из-за стола, за которым сидела, отыскала в сумочке монетки и отодви- нула от стены стул. — Иди сюда, смотри. Я бью монетой о стену. — Лидия Михайловна легонько ударила, и монета, зазвенев, дугой отлетела на пол. — Теперь, — Лидия Михайловна сунула мне вторую монетку в руку, — бьёшь ты. Но имей в виду: бить надо так, чтобы твоя монета оказалась как можно ближе к моей. Чтобы их можно было замерить, достать пальцами одной руки. По-другому игра называется: замеряшки. Достанешь — значит, выиграл. Бей. Я ударил — моя монета, попав на ребро, покатилась в угол. — О-о, — махнула рукой Лидия Михайловна. — Далеко. Сейчас ты начинаешь. Учти: если моя монета заденет твою, хоть чуточку, краешком, — я выигрываю вдвойне. Понимаешь? — Чего тут непонятного? — Сыграем? Я не поверил своим ушам: — Как же я с вами буду играть? — А что такое? — Вы же учительница! — Ну и что? Учительница — так другой человек, что ли? Иногда надоедает быть только учительницей, учить и учить без конца. Постоянно одёргивать себя: то нельзя, это нельзя. — Лидия Михайловна больше обычного прищурила глаза и задумчиво, отстранённо смотрела в окно. — Иной раз полезно забыть, что ты учительница, — не то такой сделаешься бякой и букой, что живым людям скучно с тобой станет. Для учителя, может быть, самое важное — не принимать себя всерьёз, понимать, что он может научить совсем немногому. — Она встряхнулась и сразу повеселела. — А я в детстве была отчаянной девчонкой, родители со мной натерпелись. Мне и теперь ещё часто хочется прыгать, скакать, куда-нибудь мчаться, что-нибудь делать не по программе, не по расписанию, а по желанию. Я тут, бывает, прыгаю, скачу. Человек стареет не тогда, когда он доживает до старости, «Уроки французского». Художник И. Пчел ко а когда перестаёт быть ребёнком. Я бы с удовольствием каждый день прыгала, да за стенкой живёт Василий Андреевич. Он очень серьёзный человек. Ни в коем случае нельзя, чтобы он узнал, что мы играем в «замеряшки». — Но мы не играем ни в какие «замеряшки». Вы только мне показали. — Мы можем сыграть так просто, как говорят, понарошку. Но ты всё равно не выдавай меня Василию Андреевичу. Господи, что творится на белом свете! Давно ли я до смерти боялся, что Лидия Михайловна за игру на деньги потащит меня к директору, а теперь она просит, чтобы 115 я не выдавал её. Светопреставление — не иначе. Я озирался, неизвестно чего пугаясь, и растерянно хлопал глазами. — Ну что — попробуем? Не понравится — бросим. — Давайте, — нерешительно согласился я. — Начинай. Мы взялись за монеты. Видно было, что Лидия Михайловна когда-то действительно играла, а я только-только примеривался к игре, я ещё не выяснил для себя, как бить монетой о стену — ребром ли, или плашмя, на какой высоте и с какой силой когда лучше бросать. Мои удары шли вслепую; если бы мы вели счёт, я бы на первых же минутах проиграл довольно много, хотя ничего хитрого в этих «замеряшках» не было. Больше всего меня, разумеется, стесняло и угнетало, не давало мне освоиться то, что я играю с Лидией Михайловной. Ни в одном сне не могло такое присниться, ни в одной дурной мысли подуматься. Я опомнился не сразу и не легко, а когда опомнился и стал понемножку присматриваться к игре, Лидия Михайловна взяла и остановила её. — Нет, так неинтересно, — сказала она, выпрямляясь и убирая съехавшие на глаза волосы. — Играть — так по-настоящему, а то что мы с тобой как трёхлетние малыши. — Но тогда это будет игра на деньги, — несмело напомнил я. — Конечно. А что мы с тобой в руках держим? Игру на деньги ничем другим подменить нельзя. Этим она хороша и плоха одновременно. Мы можем договориться о совсем маленькой ставке, а всё равно появится интерес. Я молчал, не зная, что делать и как быть. — Неужели боишься? — подзадоривала меня Лидия Михайловна. — Вот ещё! Ничего я не боюсь. У меня была с собой кой-какая мелочишка. Я отдал монету Лидии Михайловне и достал из кармана свою. 116 #.*,V ва Что ж, давайте играть по-настоящему, Лидия Михайловна, если хотите. Мне-то что — не я первый начал. Вадик попервости на меня тоже ноль внимания, а потом опомнился, полез с кулаками. Научился там, научусь и здесь. Это не французский язык, а я и французский скоро к зубам приберу. Мне пришлось принять одно условие: поскольку рука у Лидии Михайловны больше и пальцы длиннее, она станет замерять большим и средним пальцами, а я, как и положено, большим и мизинцем. Это было справедливо, и я согласился. Игра началась заново. Мы перебрались из комнаты в прихожую, где было свободнее, и били о ровную дощатую заборку. Били, опускались на колени, ползали по полу, задевая друг друга, растягивали пальцы, замеряя монеты, затем опять поднимались на ноги, и Лидия Михайловна объявляла счёт. Играла она шумно: вскрикивала, хлопала в ладоши, поддразнивала меня — одним словом, вела себя как обыкновенная девчонка, а не учительница, мне даже хотелось порой на неё прикрикнуть. Но выигрывала тем не менее она, а я проигрывал. Я не успел опомниться, как на меня набежало восемьдесят копеек, с большим трудом мне удалось скостить этот долг до тридцати, но Лидия Михайловна издали попала своей монетой на мою, и счёт сразу подскочил до пятидесяти. Я начал волноваться. Мы договорились расплачиваться по окончании игры, но, если дело и дальше так пойдёт, моих денег уже очень скоро не хватит, их у меня чуть больше рубля. Значит, за рубль переваливать нельзя — не то позор и стыд на всю жизнь. И тут я неожиданно заметил, что Лидия Михайловна и не старается вовсе у меня выигрывать. При замерах её пальцы горбились, не выстилаясь во всю длину, — там, где она якобы не могла дотянуться до монеты, я дотянулся без всякой натуги. Это меня обидело, и я поднялся. — Нет, — заявил я, — так я не играю. Зачем вы мне подыгрываете? Это нечестно. — Но я действительно не могу их достать, — стала отказываться она. — У меня пальцы какие-то деревянные. — Можете. — Хорошо, хорошо, я буду стараться. Не знаю, как в математике, а в жизни самое лучшее доказательство — от противного. Когда на следующий день я увидел, что Лидия Михайловна, чтобы коснуться монеты, исподтишка подталкивает её к пальцу, я обомлел. Взглядывая на меня и почему-то не замечая, что я прекрасно вижу её чистой воды мошенничество, она как ни в чём не бывало продолжала двигать монету. — Что вы делаете? — возмутился я. — Я? А что я делаю? — Зачем вы её подвинули? — Да нет же, она тут и лежала, — самым бессовестным образом, с какой-то даже радостью отпёрлась Лидия Михайловна, ничуть не хуже Вадика или Птахи. Вот это да! Учительница называется! Я своими собственными глазами на расстоянии двадцати сантиметров видел, что она трогала монету, а она уверяет меня, что не трогала, да ещё и смеётся надо мной. За слепого, что ли, она меня принимает? За маленького? Французский язык преподаёт, называется. Я тут же напрочь забыл, что всего вчера Лидия Михайловна пыталась подыграть мне, и следил только за тем, чтобы она меня не обманула. Ну и ну! Лидия Михайловна, называется. В этот день мы занимались французским минут пятнадцать — двадцать, а затем и того меньше. У нас появился другой интерес. Лидия Михайловна заставляла меня прочесть отрывок, делала замечания, по замечаниям выслушивала ещё раз, и мы, не мешкая, переходили к игре. После двух небольших проигрышей я стал выигрывать. Я быстро приловчился к «замеряшкам», разобрался во всех секретах, знал, как и куда бить, что делать в роли разыгрывающего, чтобы не подставить свою монету под замер. И опять у меня появились деньги. Опять я бегал на базар и покупал молоко — теперь уже в мороженых кружках. Я осторожно срезал с кружка наплыв сливок, совал рассыпающиеся ледяные ломтики в рот и, ощущая во всём теле их сытую сладость, закрывал от удовольствия глаза. Затем переворачивал кружок вверх дном и долбил ножом сладковатый молочный отстой. Остаткам позволял растаять и выпивал их, заедая куском чёрного хлеба. Ничего, жить можно было, а в скором будущем, как залечим раны войны, для всех обещали счастливое время. Конечно, принимая деньги от Лидии Михайловны, я чувствовал себя неловко, но всякий раз успокаивался тем, что это честный выигрыш. Я никогда не напрашивался на игру, Лидия Михайловна предлагала её сама. Отказаться я не смел. Мне казалось, что игра доставляет ей удовольствие, она веселела, смеялась, тормошила меня. Знать бы нам, чем это всё кончится. . Стоя друг против друга на коленях, мы заспорили о счёте. Перед тем тоже, кажется, о чём-то спорили. — Пойми ты, голова садовая, — наползая на меня и размахивая руками, доказывала Лидия Михайловна, — зачем мне тебя обманывать? Я веду счёт, а не ты, я лучше знаю. Я трижды подряд проиграла, а перед тем была «чика». — «Чика» несчитово. — Почему это несчитово? — У вас тоже была «чика». Мы кричали, перебивая друг друга, когда до нас донёсся удивлённый, если не сказать, поражённый, но твёрдый, звенящий голос: — Лидия Михайловна! Мы замерли. В дверях стоял Василий Андреевич. — Лидия Михайловна, что с вами? Что здесь происходит? 11Q Лидия Михайловна медленно, очень медленно, поднялась с колен, раскрасневшаяся и взлохмаченная, и, пригладив волосы, сказала: — Я, Василий Андреевич, надеялась, что вы постучите, прежде чем входить сюда. — Я стучал. Мне никто не ответил. Что здесь происходит? Объясните, пожалуйста. Я имею право знать как директор. — Играем в «пристенок», — спокойно ответила Лидия Михайловна. — Вы играете на деньги с этим. — Василий Андреевич ткнул в меня пальцем, и я со страху пополз за перегородку, чтобы укрыться в комнате. — Играете с учеником? Я правильно вас понял? — Правильно. — Ну, знаете. — директор задыхался, ему не хватало воздуха. — Я теряюсь сразу назвать ваш поступок. Это преступление. Растление. Совращение. И ещё, ещё. Я двадцать лет работаю в школе, видывал всякое, но такое. И он воздел над головой руки. А * * Через три дня Лидия Михайловна уехала. Накануне она встретила меня после школы и проводила до дому. — Поеду к себе на Кубань, — сказала она, прощаясь. — А ты учись спокойно, никто тебя за этот дурацкий случай не тронет. Тут виновата я. Учись, — она потрепала меня по голове и ушла. И больше я её никогда не видел. Среди зимы, уже после январских каникул, мне пришла на школу по почте посылка. Когда я открыл её, достав опять топор из-под лестницы, — аккуратными, плотными рядами в ней лежали трубочки макарон. А внизу в толстой ватной обёртке я нашёл три красных яблока. Раньше я видел яблоки только на картинках, но догадался, что это они. 4»V| 120 Я^О/ЗМЬьШ/ЛММ О n,pO*vCbto/Q/hhOM ‘«■•* i**^»4* «• *•* I • ЛЫЮ е) Как характеризуют его отношения с учительницей? 3. Попробуйте самостоятельно составить цитатный план к рассказу о герое. Напишите сочинение «Портрет героя». Почему рассказ называется «Уроки французского»? В чём смысл этого произведения? С/[ишрсыпуро/ и> дрдъье/ соо/сдоо/п&& 1. Обратите внимание на иллюстрации к рассказу «Уроки французского». Какие эпизоды выбрал художник? Озаглавьте их. 2. Рассказ «Уроки французского» иллюстрировали разные художники. Если вы найдёте различные издания книги В. Распутина, то сможете рассмотреть, каким каждый из художников изобразил главного героя. Кто, по-вашему, точнее и глубже раскрывает его характер? 3. По рассказу В. Распутина «Уроки французского» поставлен телевизионный фильм. Какие сцены вам показались особенно удачными? Какое впечатление произвёл главный герой? Таким ли вы его себе представляете? ■\ Фо^ОхрЬС/ЬьОМО/ЬЬЬЭи (( СЛУШАЕМ АКТЁРСКОЕ ЧТЕНИЕ 😉 В. Г. Распутин. «Уроки французского» 1. Помогло ли вам чтение актёра более зримо представить героев рассказа? 2. Какие черты характера Лидии Михайловны и директора стали для вас понятнее после прослушивания фонозаписи? Почему? 3. Подготовьте пересказ событий, описанных в рассказе, от лица Лидии Михайловны, передав её переживания, сомнения, объяснения поступков, которыми она пыталась помочь ученику. ’• • •* •> • • • .• •• 133•••.* Okt/C’d/frl/Mlo ули,§0/Ю)П09и ^CMUhAU/b С/\А * л 153 Я почувствовал, как от его взгляда сердце моё с размаху влепилось в спину. — Прошу вас, — сказал он и жестом пригласил меня к доске. — Меня? — переспросил я, чувствуя, что голос мой подымается прямо из живота. — Да, именно вас, бесстрашный малярик, — сказал он. Я поплёлся к доске. — Расскажите, как вы решили задачу, — спросил он спокойно, и — щёлк, щёлк! — две бусины перекатились с правой стороны на левую. Я был в его руках. Класс смотрел на меня и ждал. Он ждал, что я буду проваливаться, и хотел, чтобы я проваливался как можно медленнее и интересней. Я смотрел краем глаза на доску, пытаясь по записанным действиям восстановить причину этих действий, но ничего сообразить не мог. Тогда я стал сердито стирать с доски, как будто написанное Шуриком путало меня и мешало сосредоточиться. Я ещё надеялся, что вот-вот прозвенит звонок — и казнь придётся отменить. Но звонок не звенел, а бесконечно стирать с доски было невозможно. Я положил тряпку, чтобы раньше времени не делаться смешным. — Мы вас слушаем, — сказал Харлампий Диогенович, не глядя на меня. — Артиллерийский снаряд. — сказал я бодро в ликующей тишине класса и замолк. — Дальше, — проговорил Харлампий Диогенович, вежливо выждав. — Артиллерийский снаряд, — повторил я упрямо, надеясь по инерции этих правильных слов пробиться к другим таким же правильным словам. Но что-то крепко держало меня на привязи, которая натягивалась, как только я произносил эти слова. Я сосредоточился изо всех сил, пытаясь представить ход задачи, и ещё раз рванулся, чтобы оборвать эту не- 154 видимую привязь. — Артиллерийский снаряд. — повторил я, содрогаясь от ужаса и отвращения. В классе раздались сдержанные хихиканья. Я почувствовал, что наступил критический момент, и решил ни за что не делаться смешным, лучше просто получить двойку. — Вы что, проглотили артиллерийский снаряд? — спросил Харлампий Диогенович с доброжелательным любопытством. Он спросил это так просто, как будто справлялся, не проглотил ли я сливовую косточку. — Да, — быстро сказал я, почувствовав ловушку и решив неожиданным ответом спутать его расчёты. — Тогда попросите военрука, чтобы он вас разминировал, — сказал Харлампий Диогенович, но класс уже и так смеялся. Смеялся Сахаров, стараясь во время смеха не переставать быть отличником. Смеялся даже Шурик Авдеенко, самый мрачный человек нашего класса, которого я же спас от неминуемой двойки. Смеялся Комаров, который хоть и зовётся теперь Аликом, а как был, так и остался Адольфом. Глядя на него, я подумал, что, если бы у нас в классе не было настоящего рыжего, он сошёл бы за него, потому что волосы у него светлые, а веснушки, которые он скрывал так же, как своё настоящее имя, обнаружились во время укола. Но у нас был настоящий рыжий, и рыжева-тость Комарова никто не замечал. И ещё я подумал, что, если бы мы на днях не содрали с наших дверей табличку с обозначением класса, может быть, докторша к нам не зашла бы и ничего бы не случилось. Я смутно начинал догадываться о связи, которая существует между вещами и событиями. Звонок, как погребальный колокол, продрался сквозь хохот класса. Харлампий Диогенович поставил мне отметку в журнал и ещё что-то записал в свой блокнотик. /55 *л*»МА С тех пор я стал серьёзней относиться к домашним заданиям и с нерешёнными задачами никогда не совался к футболистам. Каждому своё. Позже я заметил, что почти все люди боятся показаться смешными. Особенно боятся показаться смешными женщины и поэты. Пожалуй, они слишком боятся и поэтому иногда выглядят смешными. Зато никто не может так ловко выставить человека смешным, как хороший поэт или женщина. Конечно, слишком бояться выглядеть смешным не очень умно, но куда хуже совсем не бояться этого. Мне кажется, что Древний Рим погиб оттого, что его императоры в своей бронзовой спеси перестали замечать, что они смешны. Обзаведись они вовремя шутами (надо хотя бы от дурака слышать правду), может быть, им удалось бы продержаться ещё некоторое время. А так они надеялись, что в случае чего гуси спасут Рим. Но нагрянули варвары и уничтожили Древний Рим вместе с его императорами и гусями. Я, понятно, об этом нисколько не жалею, но мне хочется благодарно возвысить метод Харлампия Диогеновича. Смехом он, разумеется, закалял наши лукавые детские души и приучал нас относиться к собственной персоне с достаточным чувством юмора. По-моему, это вполне здоровое чувство, и любую попытку ставить его под сомнение я отвергаю решительно и навсегда. Я^0/ЗМ(л(ЮЛ9иЬМ О HspCft/lbhbQ/fUuOM *>4 ‘ * • «*»•’■ й *’*•*•*«* »*« • щ * «.**»* • 4в «•»*»*’* * ***•»»* « 1. Каким вы представляете рассказчика? 2. Расскажите о его товарищах. Чем каждый из них интересен? 3. Какое чувство оставил у вас учитель Харлампий Дио-генович? Случайно ли автор даёт ему такое отчество? Почему герой с благодарностью говорит о нём? Как вы понимаете слова «Смехом он, разумеется, закалял наши лукавые детские души и приучал нас отно- 156 *Л#« ситься к собственной персоне с достаточным чувством юмора»? Умеете ли вы относиться к себе и к собственным поступкам с чувством юмора? 5. Как вы думаете, в чём состоит главная идея этого произведения? Постарайтесь в одном-двух предложениях сформулировать вашу мысль. 6. Какой, по-вашему, смысл вкладывал автор в название своего рассказа? 7. Найдите юмористические эпизоды и подумайте, как писателю удаётся вызвать смех. 0/Н$орЪ№1со& золотил .’l ..в4^в| ;*****»****** 1. Напишите сочинение о том, каким вы представляете рассказчика, по предлагаемому плану: а) Кто такой рассказчик? б) Как он относится к товарищам по классу? в) Почему Харлампий Диогенович сравнил его с Гераклом? г) Как сам герой оценивает свои поступки? д) Каково авторское отношение к нему? 2. Вспомните смешной случай из вашей жизни. Расскажите о нём так, чтобы слушатели смеялись. Наиболее интересные рассказы запишите и поместите в классной стенгазете или рукописном журнале. 157 Фодть природа/ в [email protected]/H/Ui9vX QCQC dbtCQ/ ф 1 * «* • % * ъ** V •• . Какие качества родного народа Кайсын Кулиев считает постоянными, переходящими из поколения в поколение? 5. Почему поэт считает себя вечным должником своего народа? Как вы думаете, почему, размышляя о судьбе народа, поэт особо говорит о родном языке? Почему, пока жив язык, жив народ? Подготовьте развёрнутый ответ на этот вопрос. •«« 175 ЧАз dQ/pySe/HbUOd лшьро/^уры, •т ?• ■**•* •*- *’»’• ,v»iv. • V •> * С/1/[и,СрЫ, ^DpbdlHjbb TpbCyCub Глубокое проникновение в культуру прошлого и культуры других народов сближает времена и страны. Д. С. Лихачёв Что такое мифы? Это произведения, созданные фантазией народа, в которых рассказывалось о происхождении мира, явлениях природы, а также о деяниях древних богов и героев, которые воспринимались не вымышленными, а вполне реальными. Само слово миф (mythos) — греческое и означает предание, сказание. В мифах выражены представления древних народов о происхождении мира, о явлениях природы, о богах и легендарных героях. В древности мифы складывали не для развлечения, а для объяснения, осмысления того, что происходило в мире. Мифы появились задолго до возникновения письменности, они передавались из поколения в поколение и создавались не одним человеком; их творцом был народ, который изменял их, поправлял и совершенствовал. С течением веков мифы стали сокровищницей великолепных образов, прекрасными произведениями искусства. У всех древних народов была своя мифология ’. Но, сравнивая мифы разных народов, можно обнаружить в них много общего. Это говорит о том, что представления древних о мире сходны, они прошли общий путь мифологического объяснения Мифолбгия — совокупность мифов. I «5» 176 мира: рождение мира из стихий, властителями которых были великаны (титаны); затем появляются боги, победившие титанов. Боги утвердили порядок и гармонию в мире. Более поздние мифы рассказывают о подвигах великих людей — героев. Они проявляют сверхчеловеческую силу, ум, находчивость, героизм в походах и войнах. В их жизнь, а также жизнь людей постоянно вмешиваются боги, покровительствуя одним, препятствуя другим, определяют их судьбу. Прошли тысячелетия. Люди, обогащённые научными знаниями, по-другому смотрят на мир, но древние мифы продолжают жить, оказывая огромное влияние на искусство, вдохновляя художников, скульпторов, композиторов, поэтов на создание новых произведений. В хрестоматии вы познакомитесь с некоторыми мифами Древней Греции. О[р0$ЪрЫпЛ wSh >« 5 4 о • ■* #*,»*#$*»*»*.«*« ** *» 181 чужеземца. Бусирис велел схватить прорицателя Фра-сия и первым принёс его в жертву. С тех пор жестокий царь приносил в жертву громовержцу всех чужеземцев, которые приходили в Египет. Привели к жертвеннику и Геракла, но разорвал великий герой верёвки, которыми был связан, и убил у жертвенника самого Бусириса и сына его Амфидаманта. Так был наказан жестокий царь Египта. Много ещё пришлось встретить Гераклу на пути своём опасностей, пока достиг он края земли, где стоял великий титан Атлас. С изумлением смотрел герой на могучего титана, державшего на своих широких плечах весь небесный свод. — О, великий титан Атлас! — обратился к нему Геракл. — Я — сын Зевса, Геракл. Меня прислал к тебе Эв-рисфей, царь богатых золотом Микен. Эврисфей повелел мне достать у тебя три золотых яблока с золотого дерева в садах Гесперид. — Я дам тебе три яблока, сын Зевса, — ответил Атлас, — ты же, пока я буду ходить за ними, должен встать на моё место и держать на плечах своих небесный свод. Геракл согласился. Он встал на место Атласа. Невероятная тяжесть опустилась на плечи сына Зевса. Он напряг все свои силы и удержал небесный свод. Страшно давила тяжесть на могучие плечи Геракла. Он согнулся под тяжестью неба, его мускулы вздулись, как горы, пот покрыл всё его тело от напряжения, но нечеловеческие силы и помощь богини Афины дали ему возможность держать небесный свод до тех пор, пока не вернулся Атлас с тремя золотыми яблоками. Вернувшись, Атлас сказал герою: — Вот три яблока, Геракл: если хочешь, я сам отнесу их в Микены, а ты подержи до моего возвращения небесный свод; потом я встану опять на своё место. Геракл понял хитрость Атласа, понял, что хочет титан совсем освободиться от своего тяжёлого труда, и против хитрости применил хитрость. 189 — Хорошо, Атлас, я согласен! — ответил Геракл. — Только позволь мне прежде сделать себе подушку, я положу её на плечи, чтобы не давил их так ужасно небесный свод. Атлас встал опять на своё место и взвалил на плечи тяжесть неба. Геракл же поднял лук и колчан со стрелами, взял палицу и золотые яблоки и сказал: — Прощай, Атлас! Я держал свод неба, пока ты ходил за яблоками Гесперид, вечно же нести на плечах своих всю тяжесть неба я не хочу. С этими словами Геракл ушёл от титана, и снова пришлось Атласу держать, как и прежде, на могучих плечах небесный свод. Геракл же вернулся к Эврис-фею и отдал ему золотые яблоки. Эврисфей подарил их Гераклу, а он подарил яблоки своей покровительнице, дочери Зевса Афине Палладе. Афина вернула яблоки Гесперидам, чтобы вечно оставались они в их садах. После своего двенадцатого подвига Геракл освободился от службы у Эврисфея. Теперь он мог вернуться в семивратные Фивы. Но недолго оставался там сын Зевса. Ждали его новые подвиги. Он отдал жену свою Мегару в жены своему другу Иолаю, а сам ушёл опять в Тиринф. Но не одни победы ждали его, были у Геракла и тяжкие беды, так как по-прежнему преследовала его богиня Гера. Я^О/ЗМЬоШ/ЛММ О Ир0*0(й1П/0/Н/Н/0М Л»».**# 7. Объясните смысл и происхождение следующих выражений: «авгиевы конюшни», «прикоснуться к земле, как Антей». 2. Когда и при каких обстоятельствах были учреждены Олимпийские игры? Как они проходили? 3. Почему 12-й подвиг был самым трудным подвигом Геракла? Какие опасности пришлось преодолеть Гераклу, прежде чем он достиг края земли, где стоял великий титан Атлас? Что помогло Гераклу держать небесный свод до тех пор, пока не вернулся Атлас? (ШШ11 СЧи/Ш/Смм> C/Q/mooiv/О^шльи/О ‘ * , /.♦***•*•**♦ *•**’■* **«*»с«» •*« 1. Когда и где произошли легендарные события? 2. Составьте рассказ об Арионе (его прошлое, род занятий, поведение во время смертельной опасности, почему он просит корабельщиков «позволить ему спеть в полном наряде певца»). 3. Почему это произведение называется легендой? Оиворь&0к,0& 3toQQ/H,M Подготовьте устные иллюстрации к легенде об Арионе. ♦ 187 *Л%Г МЛ •• О1роиз§ьдти>9и 30/рц5ш,Н/ЬьХ Ии,&0/ШЛЬ& ■да! !L4 • — ш’ш9 ,V*V*V %« W’»y« •.¥ М* * Гомер и его поэмы «Илиада» и «Одиссея» Античная — греческая и римская — мифология явилась почвой для зарождения искусства и литературы Древней Греции и Древнего Рима. Античные мифы служили источником поэтического вдохновения у древних художников, в частности у легендарного древнегреческого поэта Гомера. Гомеру принадлежат эпические поэмы «Илиада» и «Одиссея». На русский язык обе поэмы неоднократно переводились. Наиболее удачными признаны перевод «Илиады» поэтом Н. И. Гнеди-чем и перевод «Одиссеи» В. А. Жуковским. О самом Гомере известно мало. До нас дошли сведения, что Гомер не знал грамоты и что его поэмы исполнялись устно. Однако они принесли ему славу при жизни. Гомер, согласно греческим легендам, преданиям и поверьям, был гениальным певцом, которому удалось соединить в своих произведениях мифологию, фольклор и литературу. Сюжетной основой поэм «Илиада» и «Одиссея» послужили события очень далёких от Гомера лет. Гомер жил около VIII века до н. э., описываемые им события относятся к 1200 году до н. э. Иначе говоря, Гомер пел о событиях, которые происходили за пятьсот лет до его жизни. В этот год разразилась Троянская война, в которой воевали народы Древней Греции и Азии. Победителями из этой войны вышли греки, которые овладели азиатским городом Троей и разграбили его. Троянская война — сам по себе факт в истории довольно незначительный. Её значение в истории и в мифологии было сильно преувеличено и возведено в степень событий, решающих судьбы людей и богов. Причиной войны стало желание верховного бога Зевса (Зеве-са) сократить число людей на земле, наказав их за то, что они оказались нравственно порочными. Исполняя волю Зевса, люди истребляют друг друга. Им помогают или мешают боги. В обеих поэмах сюжет строится на том, что герой оскорблён: у Ахилла хотят отнять добычу — пленённую им Брисеиду, а у Одиссея — верную жену Пенелопу (её образ стал символом супружеской верности и преданности). Оба героя вправе мстить своим обидчикам, потому что, отбирая их достояние, они оскорбляют честь и достоинство героев и тем самым не признают их заслуги. Иначе говоря, причина состоит не в том, что отняли пленницу и покушаются на жену, а в том, что отторгают у героя завоёванное или обретённое им, нанося ему нестерпимую обиду. Достояние героя — это его бессмертная, вечная заслуга. Если она не ценится, то честь героя ущемлена. В обеих поэмах изображены великие испытания, которые выпали на долю героев, причём победы связаны с потерями и поражениями. В «Илиаде» Ахилл хоронит своего друга Патрокла, теряет доспехи и оружие. В поэме «Одиссея» Одиссей лишается всех своих спутников и кораблей. Даже в момент торжества, когда Ахилл находит свою пленницу, печаль не покидает героя: он предчувствует близкую кончину. Возвратившегося после приключений Одиссея также ждут новые суровые испытания. Борьбе стихий вне человека соответствует борьба стихий в самом человеке. Ахилл легко переходит от спокойствия к буйным порывам. В нём соединяются противоположные начала — божественное и человеческое (он сын богини Фетиды и простого смертного). Ахилл, самый могучий и самый прекрасный воин среди греков, непобедимый герой, обречён на гибель в расцвете сил. Такова участь смертного человека, написанная выше, на небесах. Так решили боги. Гомер выразил здесь трагическую мысль о бренности человеческого существования. Однако мысли о неминуемой смерти противостоит мысль о славе, о любви, о дружбе, которые остаются неподвластными тлению и вечно живыми, бессмертными. Не менее значительный характер воплощён Гомером в Одиссее — храбром воине, умном военачальнике, умельце и знатоке многих профессий. Одиссей великолепный атлет (он лучше других умеет бегать), отважный мореход, искусный плотник, ловкий охотник, хитрый и осторожный торговец, хороший хозяин, любящий сын, супруг и даже поэт, знающий толк в искусстве поэзии и пения. Но вместе с тем в Одиссее живёт другой человек — жадный, отбирающий себе лучший кусок на пиру, жестокий к рабам, ради выгоды готовый на ложь, притворство и могущий принимать различные образы. Как и Ахилл, Одиссей весь соткан из противоречий. В его образе с наибольшей наглядностью воплотилась мысль Гомера о многообразии и богатстве дарований человека, о его способности принимать разные лики, менять свой облик. Одиссей может стать разбойником и нищим стариком. В соответствии с этим его чувства раздваиваются: ему внятны страдания, он переживает гибель друзей, но его также увлекает игра жизни, её радости и её возможности. В нём уживается высокое и низкое, возвышенно-поэтическое и житейски прозаическое. И всё же главное в Одиссее — необъятные возможности и таланты, знания и умения мореплавателя, открывателя новых земель, путешественника, мудреца и воина. Под стать главным героям и многочисленные античные боги-олимпийцы. В отличие от людей они бессмертны. Гомер идеализирует, приукрашивает их физическую красоту и мудрость, преклоняется перед их могуществом. Олимпийские боги проводят дни, забавляясь, пируя и вкушая нектар и амброзию (напитки 190 богов). Им чуждо добро и законы человеческого общежития. Они находятся вне человеческих представлений. Троянская война, как и любое участие в человеческих делах, не более чем игра, причём часто игра жестокая, приносящая людям мучения, страдания и становящаяся причиной трагедий. Впрочем, и вся человеческая жизнь для богов — игра, а сами они — заинтересованные или незаинтересованные зрители. Будучи красивыми, сильными и могучими, внутренне они, однако, часто ничтожны: между ними возникают ссоры из-за пустяков. Освещение жизни богов, как и героев, в эпосе Гомера двойственно: восхваление, поклонение и воспевание сочетаются с юмором, смехом, комическими картинами. Значение поэм Гомера Гомеровский эпос стал источником многих произведений искусства. Традиции Гомера ощутимы в творчестве Пушкина, Гоголя и Л. Толстого. К ним обращались и обращаются писатели всего мира. Греческие дети учились читать по «Илиаде». В Греции всегда были люди, знавшие обе поэмы Гомера наизусть. Греческий ритор1 конца I века н. э. Дион Хрисостом нашёл таких людей в изобилии на краю тогдашнего цивилизованного мира — в греческой колонии Ольвии на берегу Чёрного моря, недалеко от нынешней Одессы. Эпизоды из «Илиады» и «Одиссеи» становятся сюжетами для греческих художников. Гомеру приписывали разнообразнейшие познания во всех сторонах жизни — от военного искусства до земледелия, — искали в его произведениях советы на любой случай. Древние греки, восхищавшиеся Гомером и подражавшие ему, начали его изучать и комментировать. В 1488 году тексты «Илиады» и «Одиссеи» были впервые напечатаны во Флоренции. За этим изданием последовали многие другие. Гомер — это начало начал всей литературы. Интерес к поэмам Гомера и их эмоциональное восприятие должны рассматриваться как надёжный признак здоровья всей человеческой культуры. 1 Ритор — в Древней Греции и Риме: оратор, а также учитель красноречия. • •«■•’••.’в • Ю1 Несколько слов о содержании поэм Гомера «Илиада» и «Одиссея» В первых строках «Илиады» Гомер объявляет своё намерение воспеть героя Ахилла, который отличился в Троянской войне, но вместе с тем принёс грекам много бедствий вследствие своей распри с вождём греков Агамемноном. А всё началось с того, что Агамемнон во время одного из набегов взял в плен дочь жреца Хриса из храма Аполлона. Хрис явился к грекам с богатыми дарами и слёзно просил отдать ему дочь, но Агамемнон ответил ему оскорбительным отказом. Тогда Хрис обратился с жалобой к богу Аполлону и молил его отмстить грекам. Аполлон наслал на греков мор, который свирепствовал девять дней. Когда Агамемнон собрал народное собрание, чтобы решить, что делать с войсками, находившимися под Троей, там спросили прорицателя Калханта о причине божьего гнева. Тот объявил, что Аполлон карает греков за неуважение к Хрису и за отказ отдать ему дочь. Агамемнон не отверг воли Аполлона, но потребовал другой добычи взамен дочери Хриса. Ему возразил Ахилл, и тогда Агамемнон пригрозил, что отберёт у него его пленницу Брисеиду. Спорящих разняла и утихомирила богиня Афина. Ахилл не стал защищать Брисеиду с оружием в руках, но в гневе отказался принимать участие в войне, пока грекам не будет угрожать поражение и они не обратятся к Ахиллу за выручкой, принеся Ахиллу богатые дары, чтобы искупить оскорбление. Поступок Ахилла не осуждается, он не объявляется ни предателем, ни дезертиром. Он защищает свою честь и своё достоинство. В конце концов случилось так, что Агамемнон был вынужден направить к Ахиллу послов с предложением о примирении. Но Ахилл непреклонен. Он лишь соглашается отправить на помощь грекам своего друга Патрокла, облачив его в собственные доспехи. Однако Патрокл гибнет от руки Гектора, которому помогает бог Аполлон. Лишь тогда разгневанный и опечаленный Ахилл решает мстить. По просьбе богини Фетиды бог Гефест изготавливает Ахиллу новые доспехи необыкновенной красоты. И здесь Ахилл является во всей своей мощи и во всём своём величии. Троянцы гибнут. Наконец Ахилл убивает их героя — Гектора. Горе отца и родных Гектора смягчает сердце Ахилла, и он выдаёт тело семье. Погребальным плачем над убитым Гектором кончается поэма. Если в «Илиаде» воспевается один из эпизодов Троянской войны, то в «Одиссее» описывается множество приключений — от скитаний Одиссея до его возвращения на родину, в Итаку. Боги решают, что Одиссей может вернуться к семейному очагу, о чём Гермес должен сообщить нимфе Калипсо, которая семь лет удерживала героя на своём волшебном острове. Но Гермес не спешил исполнить волю богов. И только когда сыну Одиссея Телемаху не удалось узнать об отце ничего определённого, Гефест отправился к Калипсо. Так начинаются скитания Одиссея на плоте, который построила ему Калипсо, снарядив его в дорогу. Приключения Одиссея продолжаются до того дня, когда он прибывает в Итаку и когда ему удаётся перебить всех назойливых женихов его жены Пенелопы. Однако тревоги не исчезают: родственники женихов жаждут мщения. Распри прекращаются с помощью богини Афины, и на Итаке наступает мир. О\ро@ьрыпь ?##* в.•*!*•*• 4*»*®л •*»**»*»«.*! »*«*»*»* #***•*’*• 1. Что явилось истоком поэм Гомера «Илиада» и «Одиссея » ? 2. Кому принадлежат самые лучшие переводы поэм «Илиада» и «Одиссея»? Познакомьтесь самостоятельно с поэмами Гомера. 3. Какие события легли в основу этих поэм? U. Расскажите о главных героях поэм — Ахилле и Одиссее. 5. Чем отличаются античные боги-олимпийцы от людей в изображении Гомера? 6. Подготовьте выразительное чтение отрывка из поэмы (на выбор), сохранив особенности ритма гомеровского эпоса. ОИ$орЪе/(жо& з&до/юм Подготовьте устные иллюстрации к поэмам Гомера (описание внешности героев, описание местности, на которой происходят события, и т. д.) • .• * * • •> * — • .• ».« ,gS W •**. •* 7
Источник