Символ как элемент «нового искусства»
В. Брюсов писал: «Где нет тайности в чувстве, нет искусства. Для кого все в мире просто, понятно, постижимо, тот не может быть художником» («Ключи тайн»). Ключом же к тайне является символ.
В отличие от предшественников – реалистов – символисты отказались от слов в их прямых значениях, то есть, говоря словами З. Гиппиус, от слов «здешних», и обратились к лексике отвлеченной, «нездешней» – к символам. Одной из особенностей поэзии символистов является интерес к мистическому содержанию слов. «Символика говорит исполненным намеков и недомолвок, неясным голосом сирены или глухим голосом сибиллы, вызывающим предчувствие» (К. Бальмонт «Элементарные слова о символической поэзии», 1900).
Символы призваны помочь проникнуть в суть скрытых явлений, проникнуть из мира бытового в мир бытийный. По определению Вяч. Иванова, символы – это «знаки иной действительности». Символ увеличивает, расширяет смысл каждого слова, всего текста. Символ у символистов – не отражение, а знак иной действительности, он связывает земное, эмпирическое с мирами трансцендентными, с глубинами духа и души, с вечным. Символ многосмыслен, неопределенен и потому теснее связан с областью тайного.
У символа же значений всегда много, мы улавливаем только некоторые из них. Вяч. Иванов писал о том, что символ не только «многолик и многозначен», но еще и «всегда темен в последней глубине». То есть сколько бы значений символического слова мы ни называли, в нем остается еще что-то, быть может, самое существенное.
Как правило, в понимании символов особо важную роль играет контекст. Многие символы в стихотворениях А. Блока можно понять, лишь прочитав весь первый сборник «Стихи о Прекрасной Даме». Кстати, новые принципы циклизации стихотворений – это открытие символистов.
С многозначностью, неопределенностью символа у символистов связаны и особенности художественного образа. Живописный образ в символистской поэзии отодвигается на второй план, как и прямое значение слова. Образ у символистов почти отсутствует как зрительная реальность. Образ часто окутан мистической дымкой, его контуры и границы стираются. В один музыкальный аккорд, как правило, сливаются грустно-щемящий предмет, реальность и «нереальная» мечта, настроение.
Символистам важны не столько слова, сколько музыка слов. Музыкальность – это важнейший принцип символистов, отсюда стремление к музыкальности, гармонии. Категория музыки вторая по значимости (после символа) в эстетической и поэтической практике символизма. Это понятие использовалось символистами в двух аспектах – общемировоззренческом и «техническом»:
- в мировоззренческом, философском значении музыка для символистов – не звуковая, ритмически организованная последовательность, а универсальная метафизическая энергия, первооснова всякого творчества;
- в «техническом» значении «музыка» для символистов – это принцип организации стиха, это пронизанная звуковыми и ритмическими сочетаниями словесная фактура стиха, то есть максимальное использование музыкальных композиционных принципов в поэзии. Стихотворения символистов порой строятся как завораживающий поток словесно-музыкальных созвучий и перекличек. В. Брюсов: «Цель символизма – рядом сопоставленных образов как бы загипнотизировать читателя, вызвать в нем известное настроение» («Русские символисты»). Отсюда частые повторы слов и целых строк, развитие, варьирование заявленных в стихотворении мотивов. Хрестоматийно известным стало стихотворение В. Брюсова «Творчество» 1 :
Сумерки – излюбленное время суток для поэта-символиста, так как они находятся на границе дня и ночи, они «трещина между мирами», через которую возможно проникнуть в мир невидимого, неведомого.
Сложностью, отвлеченностью поэтического языка символизма обусловлена и еще одна особенность этого течения: по-новому строились отношения художника-символиста и читателя. Поэт-символист не стремится быть общепонятным, потому что такое понимание основано на обыденной логике. Поэт-символист обращается к «посвященным», избранным, к читателю-творцу, читателю-соавтору. Стихотворение должно не столько транслировать мысли и чувства автора, сколько пробуждать в читателе его собственные, помочь ему в постижении «высшей реальности». («И зову мечтателей. Вас я не зову!» – К. Бальмонт.)
3. Расширение художественной впечатлительности
Символ расширяет значение слова, текста, становится важнейшим средством передачи мистического содержания, и это ведет к расширению художественной впечатлительности. Читателю предоставляется возможность воспринимать текст в его многозначности, читатель становится как бы соавтором произведения.
Конечно, выдвинутые символистами эстетические принципы, как это всегда бывает в искусстве, оказались уже объективного художественного содержания символистских произведений. Каждый из символистов – это прежде всего своеобразный поэт, со своим неповторимым художественным миром (если, конечно, речь идет о подлинном поэтическом таланте).
► Читайте также другие статьи по теме “Русский символизм”:
Источник
Лазоревая луна это что
А вот стихотворение, в котором нет не только смысла, но и рифмы, – оно как будто написано для иллюстрации выражения – ni rime, ni raison: [59]
Г.г. символисты укоряют меня в том, что я увлекаюсь желанием позабавить публику; но они могут видеть, что это увлечение приводит меня только к простому воспроизведению их собственных перлов.
Должно заметить, что одно стихотворение в сборнике имеет несомненный и ясный смысл. Оно очень коротко — всего одна строчка:
Для полной ясности следовало бы, пожалуй, прибавить: «ибо иначе простудишься», но и без этого совет г. Брюсова, обращенный, очевидно, к особе, страдающей малокровием, есть самое осмысленное произведение всей символической литературы, не только русской, но и иностранной. Из образчиков этой последней, переведенных в настоящем выпуске, заслуживает внимания следующий шедевр знаменитого Метерлинка:
Быть может, у иного строгого читателя уже давно «залаяла в сердце собака секретного желанья», – именно того желанья, чтобы авторы и переводчики таких стихотворений писали впредь не только «под кнутом воспоминания», «под воспоминанием кнута»… Но моя собственная критическая свора отличается более «резвостью», чем «злобностью», и «синее дыханье» символистов вызвало во мне только оранжевую охоту к лиловому сочинению желтых стихов, а пестрый павлин тщеславия побуждает меня поделиться с публикою тремя образчиками моего гри-де-перлевого, вер-де-мерного и фёль-мортного вдохновенья. Теперь по крайней мере г.г. Брюсов и Ко имеют действительно право обвинять меня в напечатании символических стихотворений.
Источник
Прочитайте онлайн Кит плывет на север | Второй сон. Лазоревая Луна
Второй сон. Лазоревая Луна
Сейчас об этом уже никто не помнит, но спросите хотя бы у Острова, и он вам наверняка скажет: «Да-да, было дело, жили на небе две луны, две неразлучные сестры — Желтая и Лазоревая».
Желтая — постарше, поразумнее, а младшая — так, перекати-небо: то у звезд засидится в каком-нибудь созвездии, то найдет тучу почернее, пожирнее, спрячется за нее — и ищет ее сестра по всему небосводу: «Ээээээй! Лазоревая Лунааа!»
Так и жили они: младшая веселилась, старшая помогала солнцу землю по ночам освещать. И так дожили бы они до наших дней…
Но однажды Акчинук-голубая шерсть увидел в океане отражение Лазоревой Луны. И влюбился. Что ни ночь, стал Акчинук звать Луну:
«Пойдем, — говорит, — в мою нору, смотреть на подземелье».
«Пойдем, — говорит, — прятаться в белых цветах, высокой траве и лаять на бакланов».
«Пойдем, — говорит, — нырять в туман и махать хвостами».
Лазоревая Луна долго делала вид, что даже и не слышит, как Акчинук-голубая шерсть зовет ее ночи напролет. Но на самом деле ей было интересно, что это за зверь такой, не похожий ни на одну звезду, ни на одну планету. Однажды она, не в силах сдерживать свое лунное любопытство, сказала ему:
«Ну ладно, так и быть. Увидимся. Только ты должен сложить из камней высокую-высокую арку, такую, чтобы сквозь нее было видно весь океан. Ночью пройдешь через эту арку, превратишься в звезду. А я сама найду тебя на небе».
Акчинук лишился всякого покоя и сна, днем он таскал камни со всего Острова, а ночью складывал из них высокую-высокую арку — так хотелось ему поскорее встретиться на небе с Лазоревой Луной.
Под дождем мокла его голубая шерсть, на ветру взъерошивалась она, на солнце становилась совсем светлой. Ничто не могло остановить влюбленного Акчинука: в любую погоду, позабыв дорогу в свою нору, он строил, строил и строил…
В одну из ночей забрался Акчинук на самую вершину своей арки, встал на задние лапы, передние поднял к небу:
«Вот, Лазоревая Луна! Посмотри, какую арку я сделал — точно, как ты просила. Весь океан виден сквозь нее!»
Лазоревая Луна открыла глаз, потом другой. Выползла из-за тучи, вся сонная, сияет:
«Красивая, — говорит, — арка получилась. Пройди сквозь нее. Увидимся».
Акчинук прошел сквозь арку, превратился в звезду. Висит в небе, ждет Лазоревую Луну. Приплыла к нему Луна в своем кораблике: «Здравствуй, Акчинук-голубая шерсть!»
И потом много-много раз так было: проходил Акчинук через арку, становился звездой, и приплывала к нему Луна, и он ударял в ладони, бил в бубен, а Луна пела: «Х’ииии! Х’аааа!», и танцевала чачкух. А потом они долго-долго смотрели с неба на Остров, и Акчинук показывал, где его нора, где растут самые белые цветы и водятся самые вкусные мышки.
Однажды Желтая Луна узнала, кто ходит к ее сестре, превращаясь по ночам в звезду. И так ей это не понравилось, что она прогнала Акчинука с неба, и вместе с ней все звезды кричали ему вслед, чтобы больше и лапы его на небе не было. Младшую сестру она заперла в самом тесном созвездии — пусть посидит там, подумает. И приказала звездам присматривать за ней.
Стало Лазоревой Луне грустно без Акчинука, смотрит она вниз, на Остров — не заблестит ли в ее свете голубая шерсть, не помашет ли Акчинук ей лапой, веткой, мышиной косточкой.
Несколько дней Акчинук сидел в своей норе, не ел, не пил, только смотрел в землю и корябал когтем коренья. Когда такая жизнь ему надоела, он вышел из норы — под утро, когда звезды уже спали, взял бубен и запел:
Лазоревая Луна, Забудь свои имена! Х’аааа! Х’ииии! Спускайся жить со мной Жизнью земной Х’аааа! Х’ииии!
Лазоревая Луна услышала песню Акчинука, и ее сияние стало ярче. Что-то внутри нее задрожало, заволновалось, забилось.
«Прощай, Желтая Луна!», — сказала она мысленно сестре и, пока звезды спали, тихо-тихо, быстро-быстро скатилась она вниз, на землю, прошла сквозь арку и стала такой же, как Акчинук — вся покрытая голубой шерстью, с четырьмя лапами. Акчинук подошел к ней, и они побежали по Острову. «Как это хорошо — бегать по земле, — подумала бывшая Лазоревая Луна, — и махать хвостом, и шевелить ушами, и нырять в туман. И как это скучно — все время быть луной».
Однако приближалась ночь.
«Твоя сестра, Желтая Луна, узнает нас по светло-голубой шерсти, — сказал Акчинук. — И тогда она точно вернет тебя обратно на небо и уже никогда не отпустит ко мне!»
Они решили посыпать друг друга черным песком, чтобы старшая сестра, сколько бы ни смотрела — не сумела их разглядеть.
Ночь прошла, а они так и остались: как будто кто-то пролил черную краску на их голубую шерсть.
С тех самых пор живет Желтая Луна одна. Иногда она смотрит во все глаза в поисках своей младшей сестры, иногда сощурится — может, хоть так, думает, удастся увидеть ее.
А бывшая Лазоревая Луна и Акчинук уже давным-давно сами стали песком. Но на Острове до сих пор стоит арка, построенная Акчинуком, и кто только ни проходит сквозь нее, а так ничего и не происходит.
Но на Острове до сих пор живут дети их детей — детей — детей и так уже много тысяч поколений черно-голубых, пушистых, с четырьмя лапами и лунной кровью.
Мамору проснулся, и они поплыли дальше, и плыли еще десять дней, и не было ни островов, ни разговоров. Мамору думал о будущем. Кит думал о мамору. И так они долго и глубоко думали, что даже иногда забывали, где они и куда направляются. И только иногда Кит звал мамору:
— Я тут, — отвечал мамору. И так они продолжали свой задумчивый путь. Но на десятый день, а, вернее, на десятую ночь, мамору сел на корточки, обхватив лапами колени. И посмотрел на небо. Невдалеке от Большой Медведицы мерцала звезда. Мерцала-мерцала и погасла. Мамору задумался и сказал:
— Вот послушай, Кит…
— Ну? — лениво спросил Кит. Он немного устал и ему уже хотелось спать. Но они так долго думали и так давно не разговаривали, что Киту стало интересно, что же там такое, на уме у мамору.
— Даже если звезды гаснут, а они огромные и бесконечные. Бесконечные, я думал, и огромные… — загрустил мамору и замолчал.
Кит не сразу понял, что именно хотел сказать мамору. И потому спросил:
— Ты что же — боишься? Боишься погаснуть?
— Раньше я боялся только превратиться в камень, — ответил мамору. — А сейчас, когда я думаю об Острове, я не боюсь стать камнем. Я боюсь не увидеть, что будет с моим Островом, кто поселится на нем, какие дома построят, какие норы и гнезда.
— Что это с тобой на ночь глядя? — сердито спросил Кит. — Если ты хочешь знать, что я думаю об этом, то, тысяча акул! — я ничего не думаю! Но я слышал, что любовь сильнее тех законов, по которым гаснут звезды, и люди, и острова.
— Хм… — произнес мамору. — Мне кажется, об этом я еще не думал. И как только ты все знаешь, Кит? Обо всем слышал?
— Тысяча акул! — ответил Кит.
Тем временем они приблизились к Острову Серой Травы.
— Может быть, этот остров — твой?
— Не похоже, — вздохнул мамору.
Но пора было останавливаться на ночлег, и они причалили к Острову Серой Травы. Мамору снова и снова слушал внутри себя слова Кита: «…сильнее тех законов, по которым гаснут звезды». А потом он вспоминал: «И люди… и еще что-то… да! И острова! И звезды…и люди…и звезды…» И к этим словам присоединились другие, новые, неизвестные — Гидгих, Ахсинун, Сунам…И мамору даже не успел понять, что спит и видит сон.
Источник
Кого (что) надо подразумевать под месяцем и луной? «Всходит месяц обнажённый При лазоревой луне! «(Брюсов «Творчество»)
Единственное «реальное» в этом стихотворении:
«Звуки ластятся ко мне».
В этом — все, начало и конец. Звуки слетаются к нему и складываются в узор. Узор его — уникальный, как мы сейчас сказали бы.
У них так — узор эфемерный, но прочный. У Мандельштама тоже «И ткань моей мечты прозрачна и прочна».
Кто знает, может, «несозданные миры» символистов реальнее нашего, созданного из зла.
«Несозданных миров отмститель будь, художник,
Несуществующим существованье дай. «
Действительно, в стихотворении все необычно, не укладыватся
в рамки сознания. «Фиолетовые руки», которые «чертят звуки», «месяц
обнаженный», «звуки ластятся».
Но если взглянуть на картины Марка Шагала, кубические лица Пикассо —
увидим, что само искусство того времен было абсурдным, но не лишенным
смысла. Все это объясняется тем, что эпоха рубежа веков требовала новых
форм в искусстве.
Необходимо также помнить, сто Брюсов- «отец русского символизма».
Именно ему принадлежат слова, что «символизм — поэзия намеков».
В стихотворении Брюсов описывает то состояние, в коором пребывает
творецц в минуту вдохновения. Автор говорит о двух мирах: реальном и
ином мире, где уже есть все, что будет им создано.
И если в начале стихотворения говорится о тени «несозданных созданий»,
то в конце речь идет об уже воплотившихся творениях («тайны созданных созданий»),
но тем не мене полных тайн.
Творчество продолжается, его невозможно постичь, оно хрупко, воздушно.
Источник