Как ни ярко светило солнце кое где
Иллюстрация к рассказу Тургенева «Лес и степь»
. И понемногу начало назад
Его тянуть: в деревню, в темный сад,
Где липы так огромны, так тенисты,
И ландыши так девственно душисты,
Где круглые ракиты над водой
С плотины наклонились чередой,
Где тучный дуб растет над тучной нивой,
Где пахнет конопелью да крапивой.
Туда, туда, в раздольные поля,
Где бархатом чернеется земля,
Где рожь, куда ни киньте вы глазами,
Струится тихо мягкими волнами.
И падает тяжелый желтый луч
Из-за прозрачных, белых, круглых туч;
(Из поэмы, преданной сожжению.)
Читателю, может быть, уже наскучили мои записки; спешу успокоить его обещанием ограничиться напечатанными отрывками; но, расставаясь с ним, не могу не сказать несколько слов об охоте.
Охота с ружьем и собакой прекрасна сама по себе, für sich, как говаривали в старину; но, положим, вы не родились охотником: вы всё-таки любите природу; вы, следовательно, не можете не завидовать нашему брату. Слушайте.
Знаете ли вы, например, какое наслаждение выехать весной до зари? Вы выходите на крыльцо. На темно-сером небе кое-где мигают звезды; влажный ветерок изредка набегает легкой волной; слышится сдержанный, неясный шёпот ночи; деревья слабо шумят, облитые тенью. Вот кладут ковер на телегу, ставят в ноги ящик с самоваром. Пристяжные ежатся, фыркают и щеголевато переступают ногами; пара только что проснувшихся белых гусей молча и медленно перебирается через дорогу. За плетнем, в саду, мирно похрапывает сторож; каждый звук словно стоит в застывшем воздухе, стоит и не проходит. Вот вы сели; лошади разом тронулись, громко застучала телега. Вы едете — едете мимо церкви, с горы направо, через плотину. Пруд едва начинает дымиться. Вам холодно немножко, вы закрываете лицо воротником шипели; вам дремлется. Лошади звучно шлепают ногами по лужам; кучер посвистывает. Но вот вы отъехали версты четыре. Край неба алеет; в березах просыпаются, неловко перелетывают галки; воробьи чирикают около темных скирд. Светлеет воздух, видней дорога, яснеет небо, белеют тучки, зеленеют поля. В избах красным огнем горят лучины, за воротами слышны заспанные голоса. А между тем заря разгорается; вот уже золотые полосы протянулись по небу, в оврагах клубятся пары; жаворонки звонко поют, предрассветный ветер подул — и тихо всплывает багровое солнце. Свет так и хлынет потоком; сердце в вас встрепенется, как птица. Свежо, весело, любо! Далеко видно кругом. Вон за рощей деревня; вон подальше другая с белой церковью, вон березовый лесок на горе; за ним болото, куда вы едете. Живее, кони, живее! Крупной рысью вперед. Версты три осталось, не больше. Солнце быстро поднимается; небо чисто. Погода будет славная. Стадо потянулось из деревни к вам навстречу. Вы взобрались на гору. Какой вид! Река вьется верст на десять, тускло синея сквозь туман; за ней водянисто-зеленые луга; за лугами пологие холмы; вдали чибисы с криком вьются над болотом; сквозь влажный блеск, разлитый в воздухе, ясно выступает даль. не то, что летом. Как вольно дышит грудь, как бодро движутся члены, как крепнет весь человек, охваченный свежим дыханьем весны.
А летнее, июльское утро! Кто, кроме охотника, испытал, как отрадно бродить на заре по кустам? Зеленой чертой ложится след ваших ног по росистой, побелевшей траве. Вы раздвинете мокрый куст — вас так и обдаст накопившимся теплым запахом ночи; воздух весь напоен свежей горечью полыни, медом гречихи и «кашки»; вдали стеной стоит дубовый лес и блестит и алеет на солнце; еще свежо, но уже чувствуется близость жары. Голова томно кружится от избытка благоуханий. Кустарнику нет конца. Кое-где разве вдали желтеет поспевающая рожь, узкими полосками краснеет гречиха. Вот заскрипела телега; шагом пробирается мужик, ставит заранее лошадь в тень. Вы поздоровались с ним, отошли — звучный лязг косы раздается за вами. Солнце всё выше и выше. Быстро сохнет трава. Вот уже жарко стало. Проходит час, другой. Небо темнеет по краям; колючим зноем пышет неподвижный воздух.
— Где бы, брат, тут напиться? — спрашиваете вы у косаря.
— А вон, в овраге, колодезь.
Сквозь густые кусты орешника, перепутанные цепкой травой, спускаетесь вы на дно оврага. Точно: под самым обрывом таится источник; дубовый куст жадно раскинул над водою свои лапчатые сучья; большие серебристые пузыри, колыхаясь, поднимаются со дна, покрытого мелким, бархатным мхом. Вы бросаетесь на землю, вы напились, но вам лень пошевельнуться. Вы в тени, вы дышите пахучей сыростью; вам хорошо, а против вас кусты раскаляются и словно желтеют на солнце. Но что это? Ветер внезапно налетел и промчался; воздух дрогнул кругом: уж не гром ли? Вы выходите из оврага. что за свинцовая полоса на небосклоне? Зной ли густеет? туча ли надвигается. Но вот слабо сверкнула молния. Э, да это гроза! Кругом еще ярко светит солнце: охотиться еще можно. Но туча растет: передний ее край вытягивается рукавом, наклоняется сводом. Трава, кусты, всё вдруг потемнело. Скорей! вон, кажется, виднеется сенной сарай. скорее. Вы добежали, вошли. Каков дождик? каковы молнии? Кое-где сквозь соломенную крышу закапала вода на душистое сено. Но вот солнце опять заиграло. Гроза прошла; вы выходите. Боже мой, как весело сверкает всё кругом, как воздух свеж и жидок, как пахнет земляникой и грибами.
Но вот наступает вечер. Заря запылала пожаром и обхватила полнеба. Солнце садится. Воздух вблизи как-то особенно прозрачен, словно стеклянный; вдали ложится мягкий пар, теплый на вид; вместе с росой падает алый блеск на поляны, еще недавно облитые потоками жидкого золота; от деревьев, от кустов, от высоких стогов сена побежали длинные тени. Солнце село; звезда зажглась и дрожит в огнистом море заката. Вот оно бледнеет; синеет небо; отдельные тени исчезают, воздух наливается мглою. Пора домой, в деревню, в избу, где вы ночуете. Закинув ружье за плечи, быстро идете вы, несмотря на усталость. А между тем наступает ночь; за двадцать шагов уже не видно; собаки едва белеют во мраке. Вон над черными кустами край неба смутно яснеет. Что это? пожар. Нет, это восходит луна. А вон внизу, направо, уже мелькают огоньки деревни. Вот наконец и ваша изба. Сквозь окошко видите вы стол, покрытый белой скатертью, горящую свечу, ужин.
А то велишь заложить беговые дрожки и поедешь в лес на рябчиков. Весело пробираться по узкой дорожке, между двумя стенами высокой ржи. Колосья тихо бьют вас по лицу, васильки цепляются за ноги, перепела кричат кругом, лошадь бежит ленивой рысью. Вот и лес. Тень и тишина. Статные осины высоко лепечут над вами; длинные, висячие ветки берез едва шевелятся; могучий дуб стоит, как боец, подле красивой липы. Вы едете по зеленой, испещренной тенями дорожке; большие желтые мухи неподвижно висят в золотистом воздухе и вдруг отлетают; мошки вьются столбом, светлея в тени, темнея на солнце; птицы мирно поют. Золотой голосок малиновки звучит невинной, болтливой радостью: он идет к запаху ландышей. Далее, далее, глубже в лес. Лес глохнет. Неизъяснимая тишина западает в душу; да и кругом так дремотно и тихо. Но вот ветер набежал, и зашумели верхушки, словно падающие волны. Сквозь прошлогоднюю бурую листву кое-где растут высокие травы; грибы стоят отдельно под своими шляпками. Беляк вдруг выскочит, собака с звонким лаем помчится вслед.
И как этот же самый лес хорош поздней осенью, когда прилетают вальдшнепы! Они не держатся в самой глуши: их надобно искать вдоль опушки. Ветра нет, и нет ни солнца, ни света, ни тени, ни движенья, ни шума; в мягком воздухе разлит осенний запах, подобный запаху вина; тонкий туман стоит вдали над желтыми полями. Сквозь обнаженные, бурые сучья деревьев мирно белеет неподвижное небо; кое-где на липах висят последние золотые листья. Сырая земля упруга под ногами; высокие сухие былинки не шевелятся; длинные нити блестят на побледневшей траве. Спокойно дышит грудь, а на душу находит странная тревога. Идешь вдоль опушки, глядишь за собакой, а между тем любимые образы, любимые лица, мертвые и живые, приходят на память, давным-давно заснувшие впечатления неожиданно просыпаются; воображенье реет и носится, как птица, и всё так ясно движется и стоит перед глазами. Сердце то вдруг задрожит и забьется, страстно бросится вперед, то безвозвратно потонет в воспоминаниях. Вся жизнь развертывается легко и быстро, как свиток; всем своим прошедшим, всеми чувствами, силами, всею своею душою владеет человек. И ничего кругом ему не мешает — ни солнца нет, ни ветра, ни шуму.
А осенний, ясный, немножко холодный, утром морозный день, когда береза, словно сказочное дерево, вся золотая, красиво рисуется на бледно-голубом небе, когда низкое солнце уж не греет, но блестит ярче летнего, небольшая осиновая роща вся сверкает насквозь, словно ей весело и легко стоять голой, изморозь еще белеет на дне долин, а свежий ветер тихонько шевелит и гонит упавшие покоробленные листья, — когда по реке радостно мчатся синие волны, мерно вздымая рассеянных гусей и уток; вдали мельница стучит, полузакрытая вербами, и, пестрея в светлом воздухе, голуби быстро кружатся над ней.
Хороши также летние туманные дни, хотя охотники их и не любят. В такие дни нельзя стрелять: птица, выпорхнув у вас из-под ног, тотчас же исчезает в беловатой мгле неподвижного тумана. Но как тихо, как невыразимо тихо всё кругом! Всё проснулось, и всё молчит. Вы проходите мимо дерева — оно не шелохнется: оно нежится. Сквозь тонкий пар, ровно разлитый в воздухе, чернеется перед вами длинная полоса. Вы принимаете ее за близкий лес; вы подходите — лес превращается в высокую грядку полыни на меже. Над вами, кругом вас — всюду туман. Но вот ветер слегка шевельнется — клочок бледно-голубого неба смутно выступит сквозь редеющий, словно задымившийся пар, золотисто-желтый луч ворвется вдруг, заструится длинным потоком, ударит по полям, упрется в рощу — и вот опять всё заволоклось. Долго продолжается эта борьба; по как несказанно великолепен и ясен становится день, когда свет наконец восторжествует и последние волны согретого тумана то скатываются и расстилаются скатертями, то взвиваются и исчезают в глубокой, нежно сияющей вышине.
Но вот вы собрались в отъезжее поле, в степь. Верст десять пробирались вы по проселочным дорогам — вот, наконец, большая. Мимо бесконечных обозов, мимо постоялых двориков с шипящим самоваром под навесом, раскрытыми настежь воротами и колодезем, от одного села до другого, через необозримые поля, вдоль зеленых конопляников, долго, долго едете вы. Сороки перелетают с ракиты на ракиту; бабы, с длинными граблями в руках, бредут в поле; прохожий человек в поношенном нанковом кафтане, с котомкой за плечами, плетется усталым шагом; грузная помещичья карета, запряженная шестериком рослых и разбитых лошадей, плывет вам навстречу. Из окна торчит угол подушки, а на запятках, на кульке, придерживаясь за веревочку, сидит боком лакей в шинели, забрызганный до самых бровей. Вот уездный городок с деревянными кривыми домишками, бесконечными заборами, купеческими необитаемыми каменными строениями, старинным мостом над глубоким оврагом. Далее, далее. Пошли степные места. Глянешь с горы — какой вид! Круглые, низкие холмы, распаханные и засеянные доверху, разбегаются широкими волнами; заросшие кустами овраги вьются между ними; продолговатыми островами разбросаны небольшие рощи; от деревни до деревни бегут узкие дорожки; церкви белеют; между лозниками сверкает речка, в четырех местах перехваченная плотинами; далеко в поле гуськом торчат драхвы; старенький господский дом со своими службами, фруктовым садом и гумном приютился к небольшому пруду. Но далее, далее едете вы. Холмы всё мельче и мельче, дерева почти не видать. Вот она наконец — безграничная, необозримая степь!
А в зимний день ходить по высоким сугробам за зайцами, дышать морозным, острым воздухом, невольно щуриться от ослепительного мелкого сверканья мягкого снега, любоваться зеленым цветом неба над красноватым лесом. А первые весенние дни, когда кругом все блестит и обрушается, сквозь тяжелый пар талого снега уже пахнет согретой землей, на проталинках, под косым лучом солнца, доверчиво поют жаворонки, и, с веселым шумом и ревом, из оврага в овраг клубятся потоки.
Однако пора кончить. Кстати заговорил я о весне: весной легко расставаться, весной и счастливых тянет вдаль. Прощайте, читатель; желаю вам постоянного благополучия.
Источник
Книга «Пятерка по русскому»
- Продираться сквозь заросли, полная безысходность, не видя ничего, расчет завершен, невидящими глазами, колеблемый ветром, видимый сквозь туман, плохо видит, шелковая ручонка, неторопливо обернулся, задачи не решены, сестрицын циркуль, берестяная грамота (из бересты: березовой коры), жестянщик чинил носик чайника, резчик по дереву, сжечь все здешние здания, отведывать от всех кушаний, прекратить спор, начинать день, крашеные полы, полированная мебель, неубранное оборудование, режьте и ешьте; как он ни пытался, ничего у него не вышло; мохнатый шмель, вестибюль.
4.31. Экзамены сданы в течение месяца; все предвещало дождь; курицын цыпленок, серо-ч..рный зайчонок, спуститься туда опасно, не слышно ни звука, свежевыкрашенное здание, пришли на то же место; железнодорожный состав, дешевая мелочь, закрыли несколько училищ, колеблющееся пламя, увядать от старости, цыган залез на акацию, место нам не нравится, еще ничего не закончено, странный человек, стираная одежда, из-за туч блеснет солнца луч, стеклянная и глиняная посуда, прислониться к стене, непризнанный лидер, смотрел удивленно, огни не погашены.
4.32. Антону стало не по себе. Он старался преодолеть неприятное ощущение, понять, отчего оно возникло. И вдруг он понял: вокруг стояла настороженная тишина. Тишина, с какой он не сталкивался никогда. Всегда здесь беспрестанно и непрерывно все обвевает океан звуков, а теперь все потушено, погашено. Это становилось невыносимо. И вдруг – еле различимый шепот и шорох. Кто-то неторопливо бормотал одну и ту же фразу. «Да это же родничок!» — обрадовался мальчик. Неподалеку тихонько что-то треснуло. Негромко плеснуло в речке. В кустах пискнула то ли мышь, то ли испуганная птичка. Сковывавшее Антона в течение ночи напряжение исчезло, и он заметил, что темнота тоже не такая непроглядная, как казалось вначале.
4.33. Отцветает душистая черемуха, осыпается черемуховый лист и застилает траву белой накидкой.
Легкий, по-летнему теплый ветерок ласкает землю. За город отправляются любители цветов. Одни идут прямо на знакомые или незнакомые места; другие, не спеша, исследуют прозрачные старые боры, прогретые склоны чернолесья, выискивая никем не заложенные плантации самых красивых весенних цветов.
Вот и они. Два-три широких ланцетовидных листа, из пазухи горделиво поднимается ножка-цветонос, увенчанная маленькими белоснежными и необыкновенно ароматными колокольчиками, томно свисающими на одну сторону.
Майский ландыш! Кто не признает в нем жемчужину весеннего леса? Скромный неяркий цветок, а какую удивительную силу таит в себе! Где бы ни был человек, а увидит ландыш — обязательно вспомнит весенний лес, его тенистые уголки, невероятно голубое небо в вышине и почувствует вдруг дыханье родной земли.
4.34. Караван трогается. От стоянки в глубь гор бегут затесы, сделанные нами в прошлом году, когда искали перевал. Под ногами тропка. Она приводит нас к броду, через левый исток взбирается на возвышенность, и мы без приключений добираемся до ключа.
Крошечный родничок, но сколько силы в этой прозрачной стеклянной струе, падающей с головокружительной высоты! И только внизу, достигнув ложа ущелья, отдыхает она на белом песке в глубоких заводях.
Снова любуемся гигантской скалою, что поднимается на несколько сот метров в небо. Ее черные стены, отполированные ветрами, угрожающе нависают над нами. Незнающему человеку ни за что не догадаться, что именно здесь лежит путь к перевалу.
Не смолкают крики проводников. Солнце совсем не высоко, но уже тепло. Природа нежится в пахучей зелени и звуках. Глаза радует бездонная синева неба и оставшаяся позади даль.
4.35. Долина, чуть подернутая утренним туманом, полнилась могучим гулом сотен работающих механизмов. Кутаясь в розовый пар, подсвеченный солнцем, тяжело вздыхала турбинная электростанция. Подвешенные на стальных опорах провода монотонно и глухо гудели. Они гордыми взлетами и плавными спусками, не признавая ни скал, ни пропастей, уходили в туманную синь к рудоносной горе по ту сторону ущелья. Где-то бодро вскрикивал паровоз. По вагонам прокатывался звон и вслед затем доносилось отрывистое уханье локомотива, берущего с места груженный рудой состав.
Лязг железа, шипенье пара, свистки паровозов — все покрывал властный ни на минуту не смолкающий гул.
День и ночь, не зная устали, фабрика ненасытно заглатывала руду и пережевывала ее своими стальными челюстями, чтобы напитать сталью другие предприятия.
4.36. Куда ни глянь, везде молодые осинки и березки спускаются по косогору к неширокой луговине. Среди деревьев идет дорога. По ней зимой возили дрова, а теперь колеи до краев полны талой водой; такая грязь, что не проедешь ни на санях, ни на телеге. Зато рядом по обочине вьется совсем не заболоченная сухая тропка. По ней мы углубляемся в лес.
Вот где по-настоящему чувствуется весна! Ветви осин кажутся пушистыми от длинных сережек, похожих на серых мохнатых гусениц, и вершины молодых берез тоже как будто загустели. Посмотришь вблизи на березовую веточку, а она вся в крупных надувшихся почках.
Это самое хорошее время в лесу. Он еще не зазеленел, стоит такой прозрачный, радостный, по-весеннему полный солнца и не умолкающего ни на минуту птичьего пения, свиста и щебета.
4.37. Среди травы, опираясь на руку, дремала сероглазая девушка. Быть может, при других обстоятельствах эта девушка была бы замечена им только глазами, но тут он как-то иначе увидел ее. Разумеется, он не знал ни ее, ни ее имени… Он любил картины без объяснений и подписей. Впечатление такой картины несравненно сильнее; ее содержание, не связанное словами, становится безграничным… Он снял с пальца старинное дорогое кольцо и бережно опустил его на малый мизинец, белевший из-под затылка. Мизинец нетерпеливо двинулся и поник. Взглянув еще раз на это отдыхающее лицо, Грэй повернулся… Он медлил, рассматривая даль низкого берега, где над зеленью лился густо-лиловый утренний дым Каперны.
4.38. Вечереет. На мерцающем снегу стелются густые сине-розовые тени, верхушки сосен смыкаются на потемневшем небе. В нечищеном стекле, куда ни посмотришь, качается тайга. Причудливой, незнакомой кажется она. Нехоженой тропой по неглубокому снегу идут тракторы, но Свирин знает, что вскоре кончатся эти места.
На дороге темный подвижный комочек: скачет в лучах фар куцый заяц. Ничего не видит, не слышит, не понимает. Что бы ни случилось, будет нестись на длинных ногах, пока не свернет ненароком в чащобу. Но вот трактор задирает вверх мотор, лезет на бугор, а затем снова идет по ровной дороге.
4.39. Как ни ярко светило солнце, кое-где попадались еще не потушенные фонари. Ниоткуда* не слышалось ни звука. Не успели путники проникнуть в самый лабиринт людского жилья, как улицы начали приобретать иной вид. Первыми нарушили тишину безветренного утра грохочущие дилижансы. Сначала они появлялись поодиночке, затем чаще…
Испуганный и растерянный старик повел девочку извилистыми переулками и, когда эти места остались позади, все еще оглядывался, бормоча шепотом, что погибель увяжется за ними. Сжимая ручонкой руку деда, девочка вздрагивала от смешанного чувства надежды и страха.
Но вот они в беспорядочно раскинувшемся предместье, где заклеенные бумагой решетки окон говорят о том, что здесь ютится армия бедноты.
*Ниоткуда – наречие, пишется слитно.
4.40. Картофельное поле вдоль дороги, по которой шла Варвара, и колеблющаяся стена ржи за этим полем, и блистающая вдали речонка, и теплая пыль, взлетающая из-под сапог, и крупный жилистый подорожник, выползающий из неглубоких канав, все это наполняло ее душу беспричинной радостью.
Адьютант генерала стоял на пороге низкой избы с соломенной крышей. Вчера от усталости Варвара не заметила, что он такой молодой, может быть, потому, что адьютант не улыбался и говорил шепотом, оглядываясь на каждый шорох за дверью, где отдыхал генерал. И по телефону он тоже говорил шепотом, прикрывая рукой трубку. Как ни устала Варвара, она улыбнулась. Ей показалось, что он нарочно напускает на себя важность…
Он даже не кивнул на прощанье и, чтобы показать, что всякие обсуждения окончены, начал перебирать цветные карандаши в стоявшем на столе граненом стакане.
5.1. Древнегреческий историк Плутарх рассказывает, что у выдающегося оратора Демосфена был неясный, шепелявый выговор. Чтобы сделать дикцию четкой, он брал в рот камешки и, не выбрасывая их, читал на память стихи. Демосфен учился ораторскому искусству у своих прославленных современников. Он внимательно и придирчиво слушал их выступления, запоминал удачные выражения, затем используя их, придавая новые оттенки той же мысли, выбирая наилучший ее вариант. Такая почти невероятная настойчивость, которая была им в себе воспитана, по-видимому, и предопределила непреходящую посмертную славу Демосфена, репутацию сверхинтеллеектуального и одновременно увлекательного и понятного массам мэтра ораторского искусства.
5.2. Утренняя заря только что начинает окрашивать небосклон над Сапун-горою; темно-синяя поверхность моря уже сбросила с себя сумрак ночи и ждет первого луча, чтобы заиграть веселым блеском. Снега нет – все черно, но утренний резкий мороз хватает за лицо и трещит под ногами, и далекий неумолкаемый гул моря, изредка прерываемый раскатистыми выстрелами, один нарушает тишину утра. Вы подходите к пристани – особенный запах каменного угля, сырости и говядины поражает вас; тысячи разнородных предметов лежат около пристани; вольные ялики, наполненные всякого рода народом, причаливают и отчаливают от пристани.
5.3. Недолго думая, я присмотрел себе место в тени, притащил туда новую преотличную циновку и с огромным удовольствием растянулся здесь. Закрыть глаза, утомленные солнечным светом, было очень приятно. Пришлось, однако, приоткрыть их, чтобы расстегнуть штиблеты, распустить пояс, подложить что—нибудь под голову. Думаю, ни один человек еще не засыпал с таким наслаждением на незнакомом ему острове, в окружении враждебно настроенных дикарей. Сквозь полусомкнутые веки я видел, что туземцы стали полукругом в некотором отдалении от меня, очевидно, они не уверены были, что я не притворяюсь, и боялись, как бы их не обманули.
5.4. Я не берусь описывать спектакли чеховских пьес, так как это невозможно. Их прелесть в том, что никак не передается никакими словами. Конечно, то же можно сказать о всяком высокохудожественном произведении. К Чехову это тоже относится, по—моему, даже как—то особенно. Потому что ни у кого из выдающихся писателей, при наиглубочайшем подтексте, нет такой внешней незамысловатости, простоты. Оттого его пьесы так непонятны, не разгаданы. Иному актеру не откажешь ни в таланте, ни в технике, ни в опыте, но хотя бы приоткрыть секреты чеховских текстов он не в состоянии. И только Художественному театру удавалось превратить эти таинственные драмы в производившие неизгладимое впечатление постановки.
5.5. Когда один из часовых прошел то место, которое было намечено партизанами, за его спиной проворный паренек, в туго подпоясанной стеганой куртке, одним прыжком преодолев полотно, кинулся из кустов и начал бесшумно подкладывать под рельс страшный снаряд. Показался поезд; огромный, приподнятый над колесами, жарко дышащий паровоз приближался. Перед паровозом раздался резкий взрыв, взлетел песчаный смерч, кусок рельса отскочил в сторону; паровоз всей бурно несущейся тяжелой тушей врезался в шпалы; сзади на его занесенный зад с треском начали громоздиться вагоны, вдвигаться один в другой и тяжело опрокидываться под откос.
5.6. Сегодня в безветрии моросил, не переставая, мелкий дождичек. Небольшие группы партизан ушли, как обычно, ставить мины на большаке. Особая группа еще стемна поджидала прохода воинского поезда. Там, по обочине железнодорожного полотна оттаптывали каждый свои два километра немецкие часовые, угрюмо и опасливо поглядывая по сторонам. В десяти шагах от них, в болотце, под заломанными ветвями, лежала наблюдательница – девушка, вооруженная карабином и двумя черными гранатами величиной с гусиное яйцо; подальше, за вывороченным корневищем, сидел мальчик и, не мигая, глядел на серо—зеленых солдат в шлемах.
5.7. Бродя по прямым и туманным улицам, мимо мрачных домов с желтыми окнами, с дремлющими дворниками у ворот, глядя подолгу на многоводный и хмурый простор Невы, на голубоватые линии мостов с зажженными еще до темноты фонарями, с колоннадами неуютных и нерадостных дворцов, с нерусской, пронзительной высотой Петропавловского собора, с бедными лодочками, ныряющими в темной воде, с бесчисленными барками сырых дров вдоль гранитных набережных, заглядывая в лица прохожих – озабоченные и бледные, с глазами, как городская муть, — видя и внимая всему этому, сторонний наблюдатель – благонамеренный – прятал голову поглубже в воротник, а неблагонамеренный начинал думать, что хорошо бы ударить со всей силой, разбить вдребезги это застывшее очарование.
5.8. Петербург жил бурливо—холодной, пресыщенной, полуночной жизнью. Фосфорические летние ночи, сумасшедшие и сладострастные, и бессонные ночи зимой, зеленые столы и шорох золота, музыка, крутящиеся пары за окнами, бешеные тройки, цыгане, дуэли на рассвете, в свисте ледяного ветра и пронзительном завывании флейт – так жил город. В последнее десятилетие с невероятной быстротой создавались грандиозные предприятия. Возникали, как из воздуха, миллионные состояния. Из хрусталя и цемента строились банки, мюзик—холлы, скетинги, великолепные кабаки, где люди оглушались отражением зеркал, полуобнаженными женщинами, светом, шампанским. Спешно открывались игорные дома, кинематографы, лунные парки. Инженеры работали над проектом новой, невиданной еще роскоши столицы, неподалеку от Петербурга, на необитаемом острове.
5.9. Петербург жил жизнью напряженной и озабоченной. Дух разрушения был во всем, пропитывал смертельным ядом и грандиозные биржевые махинации знаменитого Сашки Сакельмана, и мрачную злобу рабочего на сталелитейном заводе, и вывихнутые мечты модной поэтессы. То было время, когда любовь, чувства добрые и здоровые считались пошлостью; никто не любил, но все жаждали и, как отравленные, припадали ко всему острому, раздирающему внутренности. Девушки скрывали свою невинность, супруги – верность. Разрушение считалось хорошим вкусом, неврастения – признаком утонченности. Этому учили модные писатели, возникавшие в один сезон из небытия.
5.10. Когда Сапожков при рассыпавшихся хлопках исчез в толпе, на кафедру поднялся небольшого роста человечек с шишковатым стриженым черепом, с молодым скуластым и желтым лицом – Акундин. Появился он здесь недавно, успех, в особенности в задних рядах зрительного зала, бывал у него огромный. Во всяком случае, фамилия его была не Акундин, приехал он из—за границы и выступал неспроста. В это время в третьем ряду кресел, подперев кулачком подбородок, сидела молодая девушка, в суконном черном платье. Ее пепельные волосы были подняты над ушами и сколоты гребнем. Не шевелясь и не улыбаясь, она разглядывала сидящих за зеленым столом, ни на ком не останавливаясь надолго.
5.11. 3 отталкивающе красивого, 4 внимала, 7 вы правы так же, 8 лавина (лава), пришествия (приближение).
5.12. 1 спускающейся (какой?) цепью, 3 голубоглазый (от словосочетания «голубые глаза»), 4 каменную, 6 лопающиеся (какие?) звезды, 8 распахнулись.
5.13. 1 с давно не бритым лицом (прич. с завис. словом «давно»), 3 машиностроительном, 5 растрепанной (прич. с приставкой), 6 не расходиться!, 8 придушенный (= чуть-чуть).
5.14. 1 точно так же, 2 овсяного, 4 раненых, 6 возвращались (возврат).
5.15. 2 расчищалось, 3 туч, лазурь, 4 не веселый, а …, 6 беспрестанно (не переставая) изменялась (внутренность – она), 7 папоротников, 8 бесконечно.
5.16. 2 опекуном (опёка), пригреваемый (= чуть-чуть), 4 ни о чем не думал, 5 бессмысленно, рассыпанные, 6 въехав (после приставки), 7 преображенный (= переделанный).
5.17. 1 бесспорно, 2 переписано (кратк. прич.), едва ли, 3 поразительным, 4 притом, 5 невидимой (II спряж., искл.), 6 льются, животворящего, 7 прибавьте (повелит. накл. глаг.), 8 освеженную, 9 претворяясь ( = переделываясь).
5.18. 1 сколько бы ни смотреть, 2 никогда, 3 светло—голубое, 5 преображается (от «образ»), прибоя, исписанные, 7 висит («весит» – другое слово), 8 тайне, которую оно хранит, как будто.
5.19. 2 ничего, 3 таяло, 5 сверху вниз, 7 в течение целых минут, только что, свалившиеся (какие?) листья, 9 сливалась (земля – она).
5.20. 1-2 мелколиственный (от словосоч. «мелкие листья»), 2 светло—красным, 3 манчжурских (сочетание «нч»), начались, 4 Как не восхититься этим?! (вопрос. и восклиц. предложение), тишине, 6 Туманной, 8 в предвкушении.
7.1. Жизнь — нескончаемый экзамен. Работы вам, и детям вашим, и внукам будет довольно. Назвался груздем — полезай в кузов. Большие голубые колокольчики поднимались нам до колен. Жизнь, в представлении Алеши, была разделена на две части: на детскую и взрослую. Кошевые жили на Садовой улице, упиравшейся в главные ворота парка, и занимали половину стандартного каменного домика. Отец мой, Александр Львович Блок, был профессором Варшавского университета. Пришлось вчера, отвечая на вопросы гостей, рассказать о своей скитальческой жизни. Наверное, мы все любили тогда своего учителя.
7.2. Отец Куприна, обнищавший дворянин, был мелким уездным письмоводителем. Лыжники на полном ходу круто сворачивали, взрывая снег, и останавливались. Бывают штормы всякие: мутно-зеленые, желтые, как глина, серые и почти черные. Красота языка заключается в его ясности и выразительности. Резкий голос Тани сердито откликнулся: «Да спи ты, наконец: ведь поздно». На Ильинском омуте не было, к сожалению, ни ветряной, ни водяной мельницы. Жизнь моя -сплошная дорога, вечное стремление вперед. Особенно красивы деревенские ласточки-касатки. Я давно собирался написать о том, как пишутся книги.
7.3. Море, порт, гора превратились в глухую, порывистую от ветра тьму. Нигде: ни в одном из окон, ни в пропускных будках в шахты, ни на переездах — не видно было даже проблеска света. В глазах твоих и грусть, и нежность. Левинсон подложил травы и хворосту и раздул пламя. Парни, побросав игру, обступили старика. Помню время, когда работа на заводе приостановилась, и отец надолго уехал из дому искать счастья. Лучшее средство укрепления памяти — чтение с полным вниманием. У альпинистов есть золотое правило: нельзя терять высоту. Клава громко вздохнула, потом весело сказала: «Ну, спокойной ночи».
7.4. В этом возгласе были и восхищение, и благодарность, и любовь. Все вокруг хаты: подсолнухи, акации и сухая трава — было покрыто шершавой пылью. Хозяйка, молодая женщина лет двадцати пяти, разливала чай. Светилась, падая, ракета, как догоревшая звезда. Нет ничего приятней, кстати, чем удачно пошутить. Кстати бывает только то, что остроумно. Я заметил, что, куда ни приедешь, найдешь что-нибудь замечательное. Он обхватил стакан обеими руками, чтобы согреть пальцы, и долго молчал. Морозы — декабрю, метели — февралю, капели первые — задумчивому марту. Взглянул на часы: они показывали начало восьмого.
7.5. Мы, дети, в городе бывали редко. Звездочки-росинки на лугу мерцают. Днем к Семену приходили и докторша, и директор, и соседи – словом, самые разные люди. Малиновым, лиловым, зеленым рассыпался над городом закат. Молодая пахучая трава чуть пробилась. Неудача — пробный камень настойчивости и воли. «Как вас зовут?» — спросил Вернер и внимательно посмотрел Сергею в лицо. Сема осторожно спросил Клаву: «Вам не холодно на ветру?» По словам знатоков, разливы Оки оставляют на лугах прекрасный ил. Словом можно убить, словом можно спасти. Словом, Гаврика терзали сомнения. Человек, любящий свою работу, — по-моему, самый счастливый человек на свете.
7.6. Я, Викентий Викентьевич Смидович, родился в Туле 4 января 1867 года. Поручни, компасы, всякие приборы и даже высокие пороги кают — все это было медное. Было нас четверо: два студента, гимназист и молодой начинающий художник. Штили, а не бури — ужас парусных судов. А просьба моя состоит в следующем: берегите наш язык. Странички желтые листая, мы с грустью вспоминаем о былом. Дядя поднял голову и, словно только что проснулся, повел кругом глазами. Северные летние сумерки обманули меня. Держалась она с таким достоинством, что, когда подавала мне налитый стакан, я чувствовал потребность привстать. Не было никакой возможности уйти незаметно — он вышел открыто.
7.7. Я сел за стол с карандашом и бумагой и стал записывать. Уже наступил ноябрь, и стало подмораживать. Все эти птицы: утки всех пород и лебеди — почти не боятся человека. Ветка была покрыта большими листьями, похожими на перья страуса. Голубая майка, юбчонка, волосы — все промокло в миг. Покрытая морозной росою багряная листва шуршит под ногами. Дело художника — рождать радость. Голос у него, несмотря на хрипоту, был зычный и грубый. Я смотрел на пруд, залитый лунным светом, и на старый дворец на острове. Варвара Гавриловна положила письмо на печку в кухне, чтобы оно просохло, и снова села на табурет.
7.8. Недавно мама сказала про тебя, что, если ты сделаешь хоть немного хорошего для людей, то этим искупишь все ошибки отца. Свернув в скатку шинель, я сунул ее под голову и, чтобы не мешалась, снял кожаную сумку. Я убежден в одном: так называемое «вдохновение» приходит уже в процессе работы. Четвертый час — надо торопиться к обеду. Растение — живой организм: оно питается, растет и размножается. «Я других не жду, — охотно откликнулась Клава, — я сама себя развлекаю». Напрасно Петя вытягивал шею, всматриваясь вдаль. Всю ночь он работал не покладая рук*. Листва была навалена горами и, нагретая солнцем, издавала скипидарный запах. Не шуми, осина, не пыли, дорога.
*Не покладая рук – фразеологизм (то же, что «напряженно, усиленно»). Не выделяется запятой.
7.9. Гребцы бросили весла и, поставив парус, сами сели на дно шлюпки. Должно быть, у каждого человека случается время открытий. Есть рассказы, хорошо написанные, но внутренне пустые, как съеденное червями яблоко. Вставайте, люди русские, на смертный бой, на страшный бой. Люди русские встают, только когда припечет. Не позабыть мне, видно, никогда этих печальных лет. Отсюда далеко видно во все стороны. «Вы полагаете, это случайности? — протянул Дмитрий Алексеевич. — Что-то многовато случайностей». Левинсон тряхнул головой и почувствовал мелкую, противную дрожь в коленях. У Марьи Моревны вдруг загорелись глаза и брови раскинулись птичьими крыльями*.
*Есть общий второстеп. член – «У Марьи Моревны».
7.10. Берег, в виду которого мы шли, зарылся в тумане. Между тем, Нилов тихонько переоделся, сменив рабочий костюм на легкую фланелевую пару, и, сев к столу, раскрыл какую-то книгу. Никита вылез из кровати и на цыпочках прошелся по горячим солнечным квадратам на полу. Любишь кататься – люби и саночки возить. Люблю тебя, родина кроткая, в осеннюю цветень и сочь. В поезде экстренной работы не было, и Данилов отпустил часть персонала погулять. Восход поднимался и падал опять, и лошадь устала степями скакать. Прячясь друг от друга, дети залезли в такие отдаленные, глухие местечки, сидеть в которых становилось даже страшновато.
7.11. Несколько легковых машин, гражданских и военных, поджидало возле главного подъезда. В технике красота, изящество — верный признак качества. Весной и летом, как бы поделив на участки просторы тундры, полярные совы ведут уединенную сторожевую жизнь. «Друзья, — предложил Андрей, — пошли ко мне». Семен Акопович без всякого злорадства, а, наоборот, даже с некоторым сожалением нашел в наборе три серьезные ошибки. Зайцу страшно, а тут на глазах его другая, третья ветка шевельнулась и, освобожденная от снега, подпрыгнула. Фраерман рассказывал свою биографию, и я, конечно, завидовал ему. Старушка, несмотря на полное отсутствие у меня каких бы то ни было вещей, охотно сдала мне комнату.
7.12. Неудача или разбивает жизнь человека, или закаляет его. Хотел объехать целый свет — и не объехал сотой доли. Был, помнится, праздник и базарный день. В открытую дверь было видно и улицу, тихую, пустынную, и самую луну, которая плыла по небу. Художественная правда создается писателем так же, как пчела делает мед: от всех цветов понемножку берет пчела то, что ей нужно. Я вошел в комнату и почувствовал, что, пока меня не было в Тифлисе, комната умерла. Человек без родины — соловей без песни. Сеть морщинок около глаз оттеняла их странное выражение: то задумчиво спокойное, то какое-то колючее и горькое. Над Невой покачивался слюдяной солнечный блеск и пролетали легкие ветры со взморья*.
*Общий второстеп. член. – «над Невой».
7.13. Антон Семенович Макаренко, это помнят все знавшие его, не любил многословных рассуждений, зло высмеивал краснобаев, требовал выступлений толковых, кратких. А вот коммунар Миша Колыванов никак не мог уложиться в минуту, которая отводилась каждому выступающему. Он, по обыкновению, любил пофилософствовать, посмаковать каждое слово. «Минута, а что за нее скажешь?!» — возмутился как-то Колыванов. Услышав это, Антон Семенович поднялся со стула и сказал, ставя ударение на каждом слове: «Минута — целых шестьдесят секунд, а за шестьдесят секунд можно высказать шестьдесят мыслей». По залу, естественно, пронесся гул одобрения. С тех пор фраза о шестидесяти мыслях в минуту стала крылатой. Стоило, бывало, кому-нибудь выступить не по-деловому, как тут же слышалось: «Секунды идут, а где же мысли?».
7.14. Маленький мальчик играл на подоконнике в старом копенгагенском доме. Игрушек было не так уж много: несколько кубиков, старая бесхвостая лошадь, много раз уже выкупанная и потому потерявшая масть, и сломанный оловянный солдатик.
Мать мальчика, молодая женщина, сидела у окна и вышивала. В это время в глубине пустынной улицы показался высокий и очень худой человек в черном. Был хорошо виден его большой покатый лоб, орлиный нос и серые сощуренные глаза.
Женщина подняла голову и сказала мальчику: «Вот идет наш поэт — господин Андерсен. Под его колыбельную песню ты так хорошо засыпаешь».
Мальчик посмотрел исподлобья на незнакомца в черном, схватил хромого солдатика, свою самую дорогую, любимую игрушку, выбежал на улицу, сунул солдатика Андерсену и тотчас исчез.
Это был неслыханно щедрый подарок. Андерсен понял это и воткнул солдатика в петлицу сюртука рядом с веточкой мяты, как драгоценный орден.
7.15. Константин Паустовский в повести «Золотая роза» вспоминает, как однажды один писатель принес в редакцию «Моряка» свой рассказ, раздерганный, спутанный, хотя и интересный по теме и безусловно талантливый. Все прочли этот рассказ и смутились: печатать его в таком небрежном виде было нельзя. Корректор взял рукопись и поклялся, что, работая над ней, не выбросит и не впишет ни одного слова.
И вот что, вспоминает Паустовский, произошло на следующее утро: «Я прочел рассказ и онемел: это была прозрачная, литая проза. Все стало выпуклым, ясным. При этом действительно не было выброшено или прибавлено ни одного слова».
— Это чудо! — сказал я. — Как вы это сделали?
— Да просто расставил правильно все знаки препинания.
Впоследствии, став известным писателем, Паустовский говорил: «Знаки препинания — это как нотные знаки: они твердо держат текст и не дают ему рассыпаться».
7.16. Напрасно кравчий Седрика озирался по сторонам, отыскивая, куда девался его молодой хозяин; он видел кровавое пятно на том месте, где лежал юный рыцарь, но самого рыцаря не видел, словно волшебницы унесли его куда-то. Может быть, Освальд именно так и объяснил бы себе исчезновение Айвенго, потому что саксонцы были крайне суеверны, если бы случайно не бросилась ему в глаза фигура человека, одетого оруженосцем, в котором он признал своего товарища Гурта. В отчаянии от внезапного исчезновения своего хозяина бывший свинопас разыскивал его повсюду, позабыв всякую осторожность и подвергая себя нешуточной опасности. Освальд счел своим долгом задержать Гурта как беглого раба, чью судьбу должен был решить его хозяин.
7.17. По-видимому, конфликт отцов и детей можно с полным правом отнести к числу так называемых «вечных проблем». Каждое поколение в той или иной мере переживает этот конфликт, выступая сначала в роли «сыновей», а затем — «отцов». В романе И.С.Тургенева это столкновение нового со старым показано на материале русской действительности второй половины 1850-х годов. Молодое поколение представлено нигилистом Евгением Базаровым, происходящим из разночинной среды, а старшее — дворянином-либералом Павлом Петровичем Кирсановым. Именно эти два человека постоянно ведут между собой словесные поединки, в которых каждый отстаивает свою, единственно правильную, как ему кажется, точку зрения.
7.18. Ложки, кстати, нашлись: Черт их все до единой побросал в кастрюлю, где варился суп; крышкой ее не накрывают, чтобы не сбежало.
Вторая его страсть — дразнить собак. Собак у нас три: Пати, Хан и Сверчок. Сверчок – маленькая, ужасно смешная кудлатая собачка; хозяйка его – девочка, редко встающая с постели, поэтому Сверчок гуляет почти всегда сам.
Любимая забава Черта — мешать Сверчку есть.
7.19. Во время моей предыдущей поездки все мои помыслы были направлены на то, чтобы заполучить хоть одну волосатую лягушку, но ничего не вышло. В то время я искал ее в низинных лесах, и все тамошние охотники, которым я показывал рисунок, в один голос твердили, что такого на свете не бывает. Они с жалостью глядели на меня: вот еще одно доказательство непостижимой глупости белого человека, ведь даже малые дети знают, что у лягушек не бывает волос. У зверей — волосы, у птиц – перья, а у лягушек есть только кожа и ничего больше. Наконец я и сам поверил, что все учебники врут, а охотники правы: в низинных лесах эту лягушку не найти. Вот почему я так изумился, когда молодой охотник узнал необыкновенную амфибию.
Я расспросил охотников, весь дрожа, точно гончая на следу. «Да, — подтвердили они, — они знают это животное; да, у него есть волосы; да, его нетрудно поймать». Дальше я слушать не стал. Выбежал на веранду и завопил что есть мочи*. Мои помощники, спотыкаясь и продирая на ходу сонные глаза, выскочили из своей хижины и собрались у меня на веранде.
*Что есть мочи – фразеологизм: то же, что «очень громко».
7.20. Луны не было, в этом нам повезло: когда охотишься ночью при свете фонарей, луна не помогает, а только мешает. Охотники шагали впереди, бодрые и энергичные, а мои помощники, которым я так щедро платил, плелись сзади, беспрерывно зевали и едва передвигали ноги. Только Джейкоб шел рядом со мной: видно, он решил, что раз уж не удалось улизнуть от этой охоты, то лучше хорошенько постараться.
Наконец, мы вышли к ручью, где, как уверяли охотники, водились лягушки. Длинные травы клонились над ручьем, точно нечесаная грива какого-то зверя, а между влажно блестевшими каменными глыбами из густого мха, устилавшего все вокруг зеленым бархатным ковром, поднимались тонкие кружевные папоротники и другие тоненькие растеньица.
Кругом, куда ни киньте взгляд, тянется пористый, набухший влагой лед — месиво из дождя и снега. В нарымских речонках, где теплые ключи бьют фонтанами, это не редкость. В течение многих дней мертво и неподвижно держится на реке снег, таким непроницаемым панцирем покроет ее, что и не верится, была ли река. По всем расчетам, опасности ниоткуда не предвидится. Но вот на поверхности вдруг появится темно-серое губчатое пятно, ширится, беспрестанно разливается: началась оттепель. А ночью грянет мороз и снова все преобразится: на реке, как всегда зимой, хоть каток устраивай. Мороз — ледяной кузнец.
*Тесты-ЕГЭ. А13 – 2, А14 – 4, А15 – 4, А16 – 3, А17 – 1, А18 – 3, А19 – 1; А20 – 3, А21 – 4, А22 – 1, А23 – 2, А24 – 3, А25 – 2, А26 – 1.
Источник