Геллер вселенная за пределами догмы

Л. Геллер «Вселенная за пределом догмы: Размышления о советской научной фантастике»

авторская книга, первое издание

London: Overseas Publications Interchange , 1985 г.

Тираж: не указан

Тип обложки: мягкая

Введение, с. 5-13
Глава 1. Откуда есть пошла русская фантастика, с. 14-48
Глава 2. Взлет и падение советской научной фанатстики, с. 49-84
Глава 3. За пределами возможного, с. 85-121
Глава 4. Структуры жанра: время и пространство, с. 122-140
Глава 5. Структуры жанра: литературный герой, с. 141-168
Глава 6. Структуры жанра: сюжет, с. 169-201
Глава 7. Структуры жанра: стиль и манера письма, с. 202-256
Глава 8. Варианты мира: братья Стругацкие, с. 257-281
Глава 9. Варианты мира: Владимир Савченко и другие, с. 282-316
Глава 10. Варианты мира: Иван Антонович Ефремов, с. 317-358
Глава 11. Кое-какие выводы о фантастике 60-х годов, с. 359-372
Глава 12. Возвращение в пределы системы, с. 373-400
Примечания, с. 401-415
Библиография, с. 416-434
Указатель имён, с. 435-443

Размер книги: 118х181 мм.

На обложке подзаголовок указан как «Советская научная фантастика».

Информация об издании предоставлена: С.Соболев, armanus, teron

Источник

Л. Геллер. Вселенная за пределами догмы: об А. Беляеве (Лондон. 1985)

. Что может быть более красноречивым, чем цифры? Биб

лиографы НФ насчитывают для периода 1924—1929 в сред

нем 10 романов и 30—40 рассказов в год. В 1930 г. выходит

еще 8 романов и 13 рассказов. И вдруг: 3 романа и 4 рас

сказа в 1931, только 2 рассказа в 1932, только 2 рассказа

в 1933! Ситуация немного поправляется, начиная с 1936 г.,

но если за первое послереволюционное десятилетие коли

чество повестей и романов, в которых явны признаки НФ,

доходит до сотни, за двадцать лет, с 1930 до 1950 г. число

научно-фантастических произведений еле достигает 80-ти,

то есть продукция уменьшается более, чем в два раза (в дей

ствительности, еще больше, ибо для второго периода в об

щее число включаются так называемые ’’научно-фантастиче

ские очерки”, то есть научно-популярные произведения).

Еще один фактор — следствие той же первопричины —

играл огромную роль в падении НФ. На ней не мог не отра

зиться сокрушительный удар, нанесенный советской науке.

Стерлась разница между научной правдой и мистифика

цией, научной экстраполяцией и мистицизмом. Вымысел,

даже научно-технический, требовалось приводить в соот

ветствие с нуждами идеологического момента. Большин

ство научно-фантастических романов 30—40-х гг. обносилось

глухой стеной научных комментариев во избежание возмож

ных недоразумений. Бывало, что в ’’ученом” предисловии

или послесловии к роману доказывалась бессмысленность

идей этого же романа. Так случилось, например, с ’’Челове-

ком-амфибией” А. Беляева в издании 1938 г. Ликвидация

целых областей науки, как правило, наиболее интересных

с точки зрения прогнозирования — как генетика, молеку

лярная биология, структуральная лингвистика, теория отно

сительности, ядерная физика, социология, психоанализ, —

повела за собой запрет на множество научно-фантастических

тем. Требование близости к жизни и навязанная функция

’’агитации и пропаганды науки и техники” еще более

сужали возможности выбора.

Лучше всего проследить эти изменения на примере. Возь

мем творчество крупнейшего советского фантаста — А. Бе

А. Беляев, который начал печататься в 1926 г. и умер в

начале 1942 г. в осажденном Ленинграде, был первым писа

телем, посвятившим себя всецело научной фантастике. Бе

ляев — официально признанный классик, о нем написано

много исследований. Его называют ’’русский Жюль Верн”,

и эта репутация заслужена, по крайней мере, в смысле коли

чественном: он один создал целую научно-фантастическую

библиотеку. Но большим писателем Беляев не был (хотя

и можно найти у него отдельные хорошие страницы). Может

быть, поэтому так отчетлива граница, рассекающая его твор

чество на два очень разных периода.

До 1930 г. Беляев опубликовал десять романов и по

вестей и начал цикл рассказов об ученом гении, профессо

ре Вагнере. Почти все самые популярные вещи писателя

написаны в то время. Беляев раннего периода многое брал

из ’’революционной утопии” и ’’красного Пинкертона”.

Он умело пользовался кинематографической композицией.

Действие его книг происходит на Западе, нарисованном с

помощью памфлетных штампов. Герои каноничны: с одной

стороны прогрессивные ученые в союзе с рабочими, с дру

гой — капиталисты с диктаторскими замашками. Целиком

сохранена жанровая схема в ’’Борьбе в эфире” (1928), в

’’Продавце воздуха” (1929), в других романах оставлена

центральная коллизия — изобретение и борьба вокруг него.

Авантюрный сюжет у Беляева не властвует безраздельно,

как у многих его коллег по жанру, научно-фантастическая

идея — а Беляев не жаловался на отсутствие идей — доми

нирует сюжет. В 20-е гг. такая ’’чистая” НФ была редкостью,

она появлялась по большей части в журналах и довольство

валась короткой формой рассказа. Начало жанру НФ в

полном смысле слова положил в советской литературе

именно Беляев. Начало это было обещающим — по своей

Однако, как говорят советские исследователи, ”в 1930 г.

в творчестве Беляева впервые наступает перерыв. Все

сильнее и сильнее привлекает его к себе новая тема — тема

социалистического строительства”25. Иными словами, Бе

ляев решил заняться отражением действительности. За

исключением рецидива фантастического памфлета в ’’Прыж

ке в ничто” (1933) и переделок ранних вещей, новые книги

Беляева рассказывают о достижениях советской науки в

советской стране. Большинство из них рассказывает о

приукрашенном настоящем. Два романа — о недалеком

будущем. Книги эти читать почти невозможно, не будучи

в мальчишеском возрасте. Они составлены из длинных

перечней технических подробностей, из многословных

популярных лекций по географии, астрономии, биологии,

перемежающихся шуточными сценками и эпизодами сти

хийных неполадок. Фабулы нет; вместо нее дается дневник

путешествия, как в ’’Воздушном корабле” (1934), популя

ризовавшем проект Циолковского, или невозможные кви

прокво, как в ’’Звезде КЭЦ” (1936), посвященной тому же

Циолковскому и его идее искусственного спутника. Отказ

от испытанного сюжета был у Беляева обоснован теорети

чески. В статье 1938 г. он писал: ’’Самое легкое — создать

занимательный научно-фантастический роман на тему клас

совой борьбы. И самое трудное для писателя — создать

занимательный сюжет в произведении, описывающем буду

щее бесклассовое коммунистическое общество, предуга

дать конфликты положительных героев между собой, уга

дать хотя бы 2—3 черточки в характере человека будущего.

Я беру на себя труднейшее”. Со своей утопической про

граммой Беляев опоздал почти на десять лет. Написать в

конце 30-х гг. социальную утопию было невозможно. По

этому из попыток Беляева ничего не вышло, да он и не

пытался по-настоящему описывать будущее. Он устранил

авантюрный сюжет и форму памфлета с установившейся

системой образов, но не сумел ничего дать взамен. Полу

чились разбросанные кое-где картинки городов-парков,

без следа каких-либо проблем, конфликтов и новых ’’чер

точек”. Вдобавок куда-то исчезли научно-фантастические

идеи. Вернее, они свелись к незначительной натяжке из

вестных данных. Беляев постепенно отходит от фанта

В ’’Человеке, потерявшем лицо”, написанном в 1929 г.,

рассказано о великом комическом киноактере, уроде,

который, благодаря лечению гормонами в клинике русско

го гения доктора Сорокина, превращается в благообраз

ного юношу. Он губит свою карьеру, теряет все состояние

и, отомстив личным врагам, уезжает из Америки. Спустя

десять лет Беляев пишет новый вариант романа. В то время

странно было думать о русских, путешествующих по свету,

и доктор Сорокин стал циником и делягой Цорном. Лек-

ция о гормонах сильно сократилась. Зато появилась вторая

часть книги, по объему равная первой, где бывший комик

становится режиссером, ставит обличительные фильмы,

организует союз независимых киноработников и, принеся

в жертву личную жизнь, борется с капиталистической систе

мой. В дописанной части нет ни грана фантастики или науки.

Книга же носит новое название: ’’Человек, нашедший свое

Советская НФ начинает умирать, едва родившись.

Но если думать, что жизнь литературы зависит от ка

чества ее языка и стиля, то смерть НФ наступила буквально

в момент ее рождения. Язык Беляева сер и невыразителен.

Своего стиля у него нет. В лучших его книгах то и дело

встречаются фразы, похожие на изречения зощенковских

героев: ’’снимок закрепил мгновенную игру мимики лиц и

движений мускулатуры”. А вот как дается психология

героев: ’’Эльза поднялась, тяжело дыша, и вновь опустилась

на диван. Ее охватил ужас. — Нет, нет, нет! — вдруг вскрик

нула она так, что птицы в испуге вспорхнули с веток”. И

рядом: ”Я нашел ряд очень близких аналогий в строении

нервной системы и мозга с конструкцией радиостанции”

Бульварный стиль перемешан с научным и газетным жарго

ном, и просто с воляпюком. Такой язык может существо

вать лишь как протокол действия, намертво зажатый в

тиски шаблона. Освобожденный от авантюрно-памфлетно

го корсета, он расползается в нечто бесформенное.

Такое косноязычие Беляев разделял со всеми своими

собратьями по НФ. Среди фантастов 30—40—50-х гг. не

было, пожалуй, ни одного, кто мог бы считаться хотя бы

неплохим писателем. По сравнению с ними Гайдар или

Кассиль — литературные ювелиры. Читателя, знакомого с

литературой 20-х гг., больше всего поражает почти полное

отсутствие экспрессивности и образности в фантастике

позднейших лет. Сбылись страхи Олеши. Писатели пере

стают ощущать мир в образах, они видят его построенным

из готовых формул.

Литературное поражение А. Беляева символично для всей

советской литературы. Вся она была подвержена операции,

которую описал Замятин в ”Мы”, — насильственному удале

нию мозгового центра фантазии.

Вернемся к проблеме развития жанра. В отличие от идеа

листа Беляева, другие фантасты знали, что без сюжета не

обойтись, а кроме того, гораздо лучше Беляева понимали

действительность, в которой классовая борьба обостряется

по мере приближения к социализму, да и потом не затухает

сразу. Штамп детективного романа не просто остался жить,

несколько видоизменившись, он стал единственным сред

ством построения научно-фантастического романа, в кото

ром сюжет движется лишь постольку, поскольку его под

Источник

Голос Омара

«Вселенная за пределом догмы», Леонид Геллер

Характерной чертой советской космогонии является ее оптимизм.
— О. Ю. Шмидт

Меня еще в школе хороший преподаватель научил: вся литература делится на жизнеподобную и нежизнеподобную. Вторая — интереснее, и мы ее поэтому чаще и больше любим. Вот и все, что нам, по сути, нужно знать о литературе. А все остальное — жанры там, роды и виды — это наносное.

Так вот, чтобы сразу было понятно: это весьма обстоятельный очерк русской и советской литературы под тем ее углом, который «нежизнеподобен». Познавательный и с точки зрения подбора материала, и с точки зрения его интерпретации, потому что автор — хороший литературовед в исконном смысле этого слова: он ведает литературу, а не заведует ей. Его обзор заканчивается началом 1980-х годов (книга вышла в 1985-м), и заграничное он не трогает вообще. Вот это действительно жаль.

Зато он превосходно разбирает некоторые произведения советского «мэйнстрима» — собственно, одна из целей его работы в том и состоит: не вычленять сколь угодно «научную» фантастику из «основного потока», а показать ее в контексте (потому что для него такое вычленение одних текстов из других явно тоже дело не главное, а довольно искусственное упражнение). И одно из самых интересных мест в книге — это где Геллер разбирает мнимое, как он считает, сходство религиозного «канона» и «канона» социалистического реализма — через историзм и отношение к прошлому и будущему, и этот заход он делает, понятно, из НФ. Причем делает он его так, что мне бы очень интересно было почитать, что он думает насчет некоторых романов Томаса Пинчона. И заметил бы он сходство своих «слабых» недокоммунистов с претеритами-недоходягами? Потому что для меня, например, оно очевидно, что, конечно, подрывает «мнимость» сходства этих двух сортов литературы.

При этом Геллер затрагивает и психологию, и социологию чтения, среди прочего. Вот пример (стр. 200):

…К сожалению, в этом смысле жизни людей в советской стране похожи одна на другую. Вернее, все одинаково прошли великую школу судить, не зная, и принимать упрощения за истины; индивидуальность же проявляется в том, насколько заучен был преподанный урок.

Если интересно, говорит он это, анализируя «До свиданья, мальчики» Бориса Балтера, но вам ничего это не напоминает из нашей сегодняшней окололитературной жизни?

А самые занимательные откровения ждут нас в области языка и стиля. При чтении Геллера становится понятно, что в нынешнем «господствующем стандартном диалекте» мы наблюдаем возврат (хотя возврат ли? похоже, оно никуда и не уходило) к советской шаблонной речи, оживающей в журналистике (не обязательно «глянцевой»), в жаргоне психотерапевтов, маркетологов и СММщиков. Вот в этой всей штампованной хуйне «торговцев воздухом» происходит подмена живой речи, и Геллер тридцать с лишним лет назад обратил на это внимание. Зачем и как это делалось тогда, он как раз и объясняет, а мы не можем не отметить поразительного сходства с тем, что происходит вокруг сейчас.

Потому что советский шаблон, в котором лежат и корни пресловутой «гладкописи» «советской переводческой школы», обслуживал идеологическую реальность. Продолжает обсуживать ее и сейчас — о ней нынешней можно много чего сказать, почитав те же глянцевые журналы, призванные быть «понятными народу», заглянув в «дискуссии о переводе», инициируемые в соцсетях и тех же глянцевых (хоть и сетевых) изданиях нашими новыми белинскими, о том же самом «народе» пекущимися. Там видно, насколько реально и успешно, а не воображаемо, до сих пор работает репрессивный механизм подавления сознания.

В этом месте вы будете вправе меня упрекнуть, с какой это стати от советских фантастов я перетек к нынешним переводчикам. Попробую пояснить, почему и как у меня это сомкнулось при чтении книги Геллера.

НФ в этой стране традиционно считалась неким полусакральным, полуподпольным родом литературы, где вроде как можно затрагивать такие темы и проблемы, о которых молчат железобетонные совписы (и я даже не про «эзопов язык» — тут эзопов весь род литературы). Фантасты всю дорогу занимались контрабандой мысли, но даже по ним прошелся своей железной пятой диктат системы, причем, не (только) на сюжетах, темах и проблематике — здесь примером может служить Иван Ефремов, автор, идейно и идеологически далеко ушедший за пределы догмы, но кооптированный в систему лишь потому, что исключительно хорошо маскировался. Нет, более непосредственную и ощутимую угрозу для догмы представляет сама форма — стиль, язык; они заметнее, а потому опаснее (и недаром у Геллера не раз поминается Юрий Олеша — в частности, как олицетворение «пользы» сотрудничества с системой). В мыслях-то еще нужно разбираться, а непривычный синтаксис или непонятные слова — вот они, на странице.

А контрабандой формы до сих пор в нашей — не менее идеологической — реальности (подозреваю, в России просто не может быть другой; она не логоцентрична, как нас уверяли раньше, она идеологична) занимаются именно переводчики. Это они открывают форточки в окружающий мир для не владеющего языками большинства, это они проветривают затхлое литературное помещение, где смердит догмой. Поэтому реакция тех, кто по зову, что называется, сердца насаждает в головах «широкого читателя» духовную нищету, вполне предсказуема — и корнями своими уходит известно к кому — к самому вдумчивому читателю в советской истории, если не дальше. Я даже не об оголтелой цензуре здесь (которая с традиционно холопским рвением поддерживается здесь некоторыми издателями), а о вроде бы «независимых» «властителях дум», которые ныне называются вроде бы «тренд-сеттерами» и «топик-стартерами», — о критиках, обозревателях и солирующих представителях «широкого читателя», которые от говноштормов… пардон, дискуссий… о переводе плавно переходят к ним же о фантастике.

Вот Геллер цитирует Ленина (по Кларе Цеткин, поэтому все вопросы к ней, пожалуйста; стр. 209):

Должны ли мы небольшому меньшинству подносить сладкие утонченные бисквиты, тогда как рабочие и крестьянские массы нуждаются в черном хлебе… Это относится также к области искусства и культуры.

Дальше Геллер комментирует уже от себя:

Установка дана с первых дней новой власти: поднимать массы до утонченной культуры не стоит, им достаточно и «черного хлеба», «общепонятной» продукции…

Неслучайное слово здесь — «общепонятной». Спрашивается, далеко ли на втором десятке лет нового тысячелетия ушли от Богданова — родоначальника пролеткульта — и примазавшегося к нему Горького нынешние «литерати», призывающие к бойкоту (если не уничтожению) еще не вышедших книжек исключительно на основании того, что лично они в них чего-то «не поняли»? Дальше Геллер показывает, как это делалось в те неблагословенные времена — «сличайте, сличайте», как кричал много лет назад с эстрады известный комический дуэт:

Неожиданные метафоры, сравнения, эллиптическая речь, «неестественная» усложненность композиции, остранение — все это разрушает привычные заученные связи между предметами, явлениями, раскалывает цельную глыбу действительности, данную объективными законами природы [и выраженную в штампах]. Поэтому обвинение в «формализме» долгое время приравнивалось к обвинению в «идеализме» и звучало как смертный приговор. Поэтому все формальные новшества, все отклонения от штампа подлежат выжиганию каленым железом… Поэтому обрублена одна из богатейших ветвей русской литературы — сказ, поэтому униформизация тропов — самая характерная черта соцреалистической прозы (стр. 210).

Видите, ни слова об идеях или содержании. Зачистка начинается с того, что сильнее торчит. Нет, я не верю, конечно, что переводчиков будут сажать за превратно понимаемый «буквализм» по доносу литературных критиков (хотя сажали же читателей фантастики за чтение — как раз примерно в то время, когда Геллер писал свою книгу; странно, кстати, что об этом не упоминает). Но призывы «вон из профессии» или «запретите им переводить» уже звучат во весь, как говорится, голос, так что как знать — может, ждать шагов в коридоре в четыре утра контрабандистам формы уже и недолго.

Поэтому лично для меня один из уроков этого учебника литературы в том, что цементная посредственность соцреализма — в головах, а не в партбилете. «Простой народ Ирландии» по-прежнему до крайности незамысловат, а русский «широкий читатель» все так же широк, и ничем его не сузить. Оттого у этого текста и эпиграф соответствующий.

Источник