Два солнца каждому дано

Владимир Фирсов — ДВА СОЛНЦА

Владимир Фирсов — ДВА СОЛНЦА краткое содержание

В своих стихах Владимир Фирсов многотемен. Среди них — и гражданственные стихи в их прямом и многогранном значении, и стихи о вечно юной природе, столь близкой и дорогой русскому сердцу, и стихи о настоящей, можно сказать, о солнечной любви, такой редкой в нашей поэзии. В стихотворении «Два солнца» поэт говорит о любви, как о благодатном свете.

ДВА СОЛНЦА — читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)

Владимир Иванович Фирсов

Издательство «Художественная литература»

О стихах Владимира Фирсова

В нашей литературной печати время от времени затеваются дискуссии о гражданственности поэзии. И уже выработался определенный шаблон этих споров. Один поэт начинает утверждать, что гражданственность — это прежде всего стихи на общественные темы, о наших болях и нерешенных проблемах. В нужных местах следуют удачные и неудачные цитаты из таких стихов. Другой поэт, ссылаясь на удачные стихи о природе, любви и красоте, полемически спрашивает: «А это что, не гражданственные?». Обычно в таких спорах редко связываются общие узлы, и каждый поэт выходит из них со своим собственным багажом.

На мой взгляд общий узел состоит в том, что настоящий гражданский поэт не может сформироваться без высоких идеалов красоты — природы, любви и вообще человеческих отношений. Но на пути к этим высоким идеалам поэт-гражданин не может не увидеть малых и больших помех. Природа, если человек не очень ее портит, — категория почти вечная, любовь — тоже не годовая мода. Защищая свои идеалы, поэт-гражданин не может успокоиться только на вечных картинах природы и чувстве любви. Сами идеалы обязывают его не только отрицать и устранять помехи, но и утверждать те социальные завоевания, за которые пролили кровь уже многие поколения. При этом в оценке добра и зла поэт должен выбрать достаточно высокий критерий. У Владимира Фирсова таким критерием является Родина.

Я подавлю в себе любую слабость,
Поскольку верить мне тобой дано,
Что подлость — наказуема должна быть
И высоко добро вознесено!

Несколько лет назад, составляя его книгу для молодогвардейской «Библиотечки избранной лирики», я намеренно отдал большее предпочтение тем лирическим стихам, в которых наиболее полно, наиболее задушевно выражено чувство природы, чувство любви и красоты, таким как «Крыло зари смахнуло темноту…», «Зря не ревнуй…», «Я рассветной дорогою мимо речки иду…», «Время спать. Но я опять не сплю…» Эти стихи были способны расширить и оспорить то представление о поэте, которое пыталась внушить критика. По ней, Фирсов — поэт сугубо гражданской, точнее полемично-гражданской темы. Казалось бы, хорошо, что критика заметила чуть ли не главную черту его творчества, но, упуская из поля зрения стихи, названные мной выше, она с большой легкостью упрекает его в прямолинейности и прочих грехах, а между тем в лучших своих стихотворениях Вл. Фирсов тонок в наблюдениях жизни.

Да, мы не замечаем красоту…
Мы что-то ищем.
Что? Не знаем сами.
И смотрим, смотрим, смотрим
За черту
Той красоты,
Что вечно рядом с нами.

Да, Владимир Фирсов полемичен. Даже в стихотворении о соловье, погибшем от удивления и восторга жизни, поэт сумел сказать: «Был соловей типичный ‟лакировщик”, поскольку он восторга не скрывал. Полемичность всегда была в лучших традициях русской классической и советской поэзии. Но полемика полемике рознь. Есть такая, что ее не поймешь, из-за чего сыр-бор разгорелся. А иной поэт придумает себе противника и спорит. Придуманного оппонента легко победить. Вл. Фирсову в подобной выдумке нужды не было. Казалось бы, споры носили литературный характер, но за ними стояли жизнь, и они получили широкий общественный резонанс. В свое время группа молодых поэтов начала выдвигать на первое место лирического героя-скептика, ошеломленного жизнью, а вернее, испугавшегося жизни. Вл. Фирсов был одним из тех молодых, кто встретил такого «героя» в штыки. В одной из своих многих поэм, посвященной защитниками наших границ, он сказал с горькой иронией:

Правда, читаем мы
С грустью порой
В литературно-
Критической прессе:
Если лишен недостатков
Герой,
То он для читателя
Не интересен.

В связи с этим мне хочется сказать несколько слов о стихотворении «На родине», представляющем в этом сборнике стихи гражданской темы. Вот его содержание. Старый профессор, «расщепляющий атом», приехал в родную деревню погостить, потому и приехал, что его время идет к смерти. Но беспокоит старого профессора не смерть, а будущее науки. Прощаясь с мужиками, он говорит: «Сыновей, мужики, присылайте в науку. Мы без них пропадем, мужики!»

После таких жестоких слов легко заподозрить Вл. Фирсова, как это уже сделала критика, в пренебрежительном отношении к интеллигенции. Но торопиться с таким выводом не надо. Не случайно же при приеме в высшие учебные заведения нынче требуется трудовой стаж. Белоручки в науке не нужны, а старый профессор, видимо, повидал их достаточно.

В своих стихах Вл. Фирсов многотемен. Среди них — и гражданственные стихи в их прямом и многогранном значении, о котором я говорил вначале, и стихи о вечно юной природе, столь близкой и дорогой русскому сердцу, и стихи о настоящей, я бы сказал, о солнечной любви, такой редкой в нашей поэзии. В стихотворении «Два солнца» поэт говорит о любви, как о благодатном свете:

В мельканье дней,
В мельканье лет,
В беде и в радости
С годами
Я не растрачу этот свет,
Чтоб ночь не встала между нами.

Два солнца каждому дано.
Издревле так уж мир устроен.
Одно —
Глядит в мое окно,
И в душу мне глядит —
Второе.

Есть у Вл. Фирсова еще одна заветная, можно сказать, ствольная тема, которой подчинены все другие, — Россия, земля отцов. Из поэтов его поколения он наиболее последователен в ее разработке. В его стихах Родина предстает как в ее великом прошлом, так и в не менее великом настоящем. Она первой совершила Октябрьскую революцию, она дала миру Ленина, она стала цементирующей силой наших народов. За этой короткой формулой стоят судьбы людей, о которых и пишут поэт с открытым сердцем сына.

Полководцы, во славе и силе
Легендарных и нынешних дней,
Безымянным солдатам России
Вы обязаны славой своей.

Тема России в конкретных судьбах ее сынов особенно сильно прозвучала в поэме «Республика бессмертия», посвященной ратному подвигу рядового Василия. Перед нами в поэме — ряд ярких картин мужества и отваги героя, до капли преданного Родине. Но поэт говорит не только о подвиге Василия в Отечественную, но и о нынешнем поколении, потому что подвиги не умирают, они живут и сегодня. В поэме несколько плачей матери о сыне, но среди них есть и плач по Гагарину. Этим самым поэт подчеркивает, что все подвиги во имя Родины и ее славы равны и одинаково бессмертны во времени.

Источник

Со всею нежностью земной

В эти дни три известных поэта отмечают свои юбилеи. 21 апреля исполнилось 60 лет автору и другу «ЛГ» Станиславу Золотцеву, автору многих книг лирических стихов, прошедшему большой путь офицера, морского лётчика, переводчика, поэта. 26 апреля поэту, прозаику, переводчику Николаю Карпову исполняется 75 лет. В его творческом багаже ряд книг стихов и прозы. Его произведения переведены на немецкий и китайский языки, а песню «Едкий дым создаёт уют…» вот уже полвека поют российские геологи, студенты, романтики. В этот же день отмечает своё 70-летие поэт Владимир Фирсов, лауреат Государственной и многих других премий, давний автор «Литературной газеты». Мы сердечно поздравляем юбиляров, желаем им доброго здоровья, вдохновения, новых успехов.

Старший брат

Памяти осетинского поэта
Хазби Калоева

Он мог бы стать мне
старшим братом
И опекал бы, как умел,
Но в танке, пламенем объятом,
Под Курском заживо сгорел;
И озарил окрестность светом,
Что ярче утренней зари;
Он мог бы крупным
стать поэтом, –
Ему ведь было двадцать три…
Я перед памятью склоняюсь
И свет свечи храню в горсти,
И в меру сил своих стараюсь
Его стихи перевести;
Чтоб слов его златая россыпь
Осталась в памяти навек:
Он о войне писал, как взрослый
И умудрённый человек…
И чту я дух его отважный –
Да просияет он в веках –
И сердце, что сгорело дважды:
В горящем танке и в стихах.

***
С непреходящим интересом
Гляжу на шествие весны:
Зелёный дым восстал над лесом, –
Дубы могучие видны:
У одного, что вырос прямо
И превзойти других сумел,
Я вижу в кроне купол Храма,
Что за века позеленел…

***
Белый лес у ног прилёг,
И лежит, и не шевелится:
За окном, сбивая с ног,
Мчится белая метелица;
За окно не сунешь нос –
Там трещит мороз воинственный.
Стережёт меня мой пёс –
Друг сердечный и единственный…

***
Изнемогая от усердия,
Со всею нежностью земной,
Берёзы – Сёстры Милосердия –
Склонились тихо надо

Люсе
Травой забвения поросший,
Давно поэт сказал слова:
«Не нужно мне жены хорошей, –
Нужна хорошая вдова!
Пусть я заведомо не гений
И на свершенья не горазд –
Она собранье сочинений
Моих посмертное издаст!
И ублажён посмертной славой,
Учуяв, что всего достиг,
Я вознесусь над всей оравой
Земных хулителей своих!
И полон горьких сожалений,
Уйдя за мною в мир иной,
Пускай завидует мне гений,
Что жил с хорошею женой!»

мной.
Я в котловане, под обрывами,
Где высох скудный водоём,
И грежу солнечными сливами,
Что зреют в Рославле моём.
Жара наполнена стрекозами,
И я, уже сморённый, сплю –
И вижу Женщину раскосую,
Что я любил, да и люблю…

Нужна хорошая вдова

***
Едва воспрянув ото сна,
Умоюсь чистою слезою:
Ведь жизнь моя сейчас скудна,
Как луг, что выщипан козою;
Но стыдно плакать поутру,
И я унынию перечу:
Рукою слёзы оботру
И выйду радости навстречу.

***
Я, как швед под Полтавой, бит –
Я талант свой зарыл в быт
И забыл – на каком этапе.
И теперь, вдохновившись враз,
Собираюсь писать рассказ,
Полагая, что дело в шляпе…
Только силы уже не те,
И соро’ка несёт на хвосте
Весть, что думать впрок о могиле.
Да и время теперь не то,
Да и шляпа, как решето, –
В ней вороны гнездо свили…

Босяк
Жизнь прошла, как дождь косой,
Солнцем отблистала.
Голова моя босой
Постепенно стала.
И поскольку это факт,
Видимый, тем паче –
Стану звать себя «босяк»
И никак иначе…

***
Снова ясен и чист небосклон –
Облаков только самая малость:
Над Москвою пролился циклон,
На Рязань ничего не осталось.
И товарищи, и «господа»,
Оценив назидательность мига,
Рассуждают: мол, всё, как всегда, –
Всё столице, провинции – фига!
МОСКВА

Если б заново родиться.
Владимир ФИРСОВ

***
Если б заново родиться,
Знал бы, как состариться…
И страница
За страницей
Жизнь моя листается.
Пролистал её.
И вижу –
Будто вновь увиделось, –
Что всё так же
Ненавижу
То, что ненавиделось.
Я был верен
Нашей вере
Слепо, но уверенно.
И она – по крайней мере! –
Временем проверена.
Кто не грешен?
Я грехами
Выстлал путь мой пройденный.
Не грешил я лишь стихами,
Что слагал о Родине.
Я своей любимой имя
Нёс по жизни бережно.
Не делил любовь с другими,
Шёл одним с ней бережком…
Я листаю жизни повесть
И доволен повестью:
Жил я, как велела совесть,
не мирился с подлостью.
Я ценил мужскую дружбу –
Трудную,
Не скорую.
Знал, что в этой дружбе нужно, –
Другу быть опорою.
Смог я людям
Пригодиться,
Жил
Людским вниманием…
Так что заново родиться
Не горю желанием!

***
В.А. Таболину
Какое счастье –
Дом родной иметь,
Иметь колодец с глубиной земною.
Какое счастье –
Мир запечатлеть,
Пожалованный отчей стороною.
Запечатлеть
Зелёный дым ветлы,
И пар
Над свежеиспечённым хлебом,
И глубину
Распахнутого хлева
С молочным духом сена и весны.
Запечатлеть
Тепло в пустых сенях,
Ребят,
Которым лужи не помеха,
И мужика,
Что думает, как ехать –
То ль на телеге,
То ли на санях.
Весною
Тянет в отчие края,
К тому ж родился я в конце апреля,
когда вода спадала,
Птицы пели –
Все до единой,
Кроме соловья.
Я всякий раз по-новому гляжу
На то, чем жил
И чем живу отныне.
И всё же большей, чем земля,
святыни
На белом свете я не нахожу.
Казалось бы,
Земля везде одна.
Но тянет к той,
Возникшей от порога,
Где ждут меня,
Печалятся немного,
Особенно, когда грядёт весна.
Какое счастье –
Родину иметь,
Где жизни нет без ласки и привета.
Где я вступил
В сороковое лето,
Сумев навек весну запечатлеть!

Два солнца каждому дано.
Сумей не проглядеть второе.
Ему за жизненной горою
Дремать до срока
Суждено.
Сумей
В мельканье трудных лет,
Что без конца бегут куда-то,
Не проглядеть его рассвет,
Чтоб не познать
Его заката.
Его восход увидел я
Сквозь жизни малое оконце.
Любимая!
Судьба моя,
Моё второе в мире солнце.
Одно желание в груди:
Пусть будет вечным день восхода.
Свети!
И в непогодь свети,
Как светишь в ясную погоду.
В мельканье дней, в мельканье лет,
В беде и в радости
С годами
Я не растрачу этот свет,
Чтоб ночь
Не встала между нами.
Два солнца
Каждому дано.
Уж так издревле мир устроен:
Одно
Глядит в моё окно
И в душу мне глядит
Второе.

На Родине Есенина

Ещё не поросли тропинки,
Что слышали твои шаги.
И материнскою косынкой
Ещё пестрят березняки.
И говор леса, говор дола,
И говор горлинок в лесах
Зовут тебя к родному дому,
Счастливого или в слезах.
Им всё равно, каким бы ни был, –
Найдут и ласку и привет.
По вечерам играет рыба
И бабочки летят на свет.
И розовеющие кони
В закатном отсвете храпят.
И в голубых туманах тонет
Пугливый голос жеребят.
Всё ждёт тебя.
Всё ждёт, не веря,
Что за тобой уж столько лет,
Как наглухо закрыты двери
На этот самый белый свет.
Ты нам оставил столько сини!
А сам ушёл, как под грозой,
Оставшись
На лице России
Невысыхающей слезой.

***
На всех не угодишь.
И угождать не надо.
Торопится весь мир
хоть что-то да продать.
А мне бы вновь дожить
до молодого сада
И цвет его узреть и завязь увидать.
И к будущим плодам,
Что крепко завязались,
Я нежно прикоснусь,
Узрев грядущий плод.
И сердце, что живёт,
не ведая про зависть,
От зависти людской
немного отдохнёт.
МОСКВА

Неопалимое крыло
Станислав ЗОЛОТЦЕВ

И ровно тридцать лет прошло.
И добрых, и недобрых лет.
Так что же на душе светло –
как будто в Арктике рассвет?
И лебедь, взятый на прицел,
не скошен пулей наповал?
И заполярный офицер
во мне нисколько не увял?

Неопалимым бьёт крылом
моя опальная душа,
и сердце рвётся напролом,
и жизнь – безумно хороша…

Над белой тундрой, над седой губою,
над сонмищем немеряного льда
звенели огнедышащие крылья,
бурили высь турбины и винты.
И взором соколиным эскадрилья
границу озирала с высоты.

Но я совсем не соколом былинным
с аэродрома плёлся и входил
в гостиницу, где в крошках нафталина
давно скучал парадный мой мундир.
Ревущей высью выжатый, усталый,
я лез в его суконный холодок
и трясся на попутке в ближний, старый
бревенчатый районный городок.

Там тёплый дым
над каждым вьётся домом,
В резных узорах – каждое окно
улыбчиво к приезжему любому.
Но мне тогда светило лишь одно.
Я по крыльцу ступал из вязкой стужи
и замирал, внезапно обнаружив
себя среди особой тишины,
где чистый запах домотканых кружев
мешался с хмарью тиса и сосны.

В той комнате –
что правильно светлицей
в былые величалась бы века –
некрашеные пели половицы
под древней пестротой половика.
В то средоточье света и отрады
усталость и простуженность свою
вносил я и мешком тяжёлым падал
на красную дубовую скамью.

И женщина, забыв тетрадей стопку
на скатерти камчатой, кружевной,
ко мне спешила радостно и робко
и тихо наклонялась надо мной.
И говорила, гладя позолоту
на якоре с плетёною каймой:
– Ну, что ты нынче пасмурный,
ну, что ты,
ну, что же ты, ну, здравствуй,
сокол мой!

И слово «сокол» в северном, округлом
и окающем женском говорке
мне пело о крыле моём упругом
и просыпалась мощь в моей руке.
И острый, словно свежая осока,
полночный шёпот веру мне дарил,
что я и впрямь –
слегка уставший сокол,
в котором дух над плотью воспарил.
И до утра, пока последней змейкой
не уползала с улицы метель,
висела рядом с белою шубейкой
колючая моряцкая шинель.
Давно я не ношу её.
Иная
пора настала сердцу и уму.
Спроси: к чему я это вспоминаю?
Да только лишь, наверно, потому,
что ни любить,
ни жить не смог я выше,
чем той, уже далёкою зимой.
И столько нежных слов
от женщин слышал,
А помню только эти:
«Сокол мой!»

Никого не кляну, никого не виню.
Сам виновен
в каждой рытвине, в каждом зигзаге
удач и потерь.
Озорством, удальством и метельным кипением
крови
жизнь моя начиналась.
И нынче – всё та же метель.

Вот и вся моя жизнь:
беспрерывное самосожженье
на костре вдохновенья.
И – старость с пустою сумой.
Вот и вся. И прошла.
И осталось – её продолженье.
Дай-то Бог, чтоб оно
стало радостней жизни самой.

* * *
Жизнь – сплошная крестословица
и великое кочевье.
Всё Историей становится,
что зовётся повседневьем.
И о чём бы мы ни спорили,
что бы мы ни натворили,
всё становится Историей –
в Древнем Риме ли, в Твери ли.

Никому не поздоровится,
кто об этом позабудет:
всё Историей становится,
даже снадобье в простуде.
И от этого зависима
вся История, всей сутью,
со сверкающими высями
и с помоечною жутью.

От горилки до сливовицы,
от гориллы до профессора –
всё Историей становится,
что и горестно, и весело.
И державные застолия,
и сухарь в собачьей будке –
всё становится Историей
и с большой, и с малой буквы.

От Камчатки до Эстонии,
от зачатья до распятия –
всё становится Историей.
Таково её заклятие.

Зима. Райцентр. В стенах библиотеки
звучат стихи. В селе гостит поэт.
Все в шубах и в пальто. Отрублен свет
за неуплату. Газа – тоже нет
и не было. И в 21-м веке,
как в маете послевоенных лет,
зал – лампой керосиновой согрет.
Глубинная районная столица
в лице совсем не современных лиц
поэзии внимает. Что за лица! –
пред ними вправду можно падать ниц,
по крайней мере, с них писать иконы:
ни тени гнева или же укора
не сыщется в глубинах этих глаз
за нищету, что просадила колом
библиотеку, и музей, и школу,
за то, что униженьем и разором
почти уже раздавлены сейчас
те, кто спасает каждый день для нас
духовный свет –
чтоб мёртвой Атлантидой
не стала нашей жизни глубина.
. Вот этим светом, им – а не обидой
читалка зимним вечером полна
в селе районном. Тихим русским светом.
Ты, может, скажешь: вымысел поэта, –
тогда библиотекарей спроси,
учителей, музейщиков. Ведь это – последние святые на Руси.

Мой последний полёт

В растворённые окна влетает
ветер слабый,
в запах кожаных курток
внося морской раствор.
На фуражках беловерхих
поблёскивают «крабы»,
и сентябрь им вторит
латунною листвой.
О земном, о дневном говоря и балагуря,
ожидает приказа небесный экипаж.
Мой последний полёт!
Ни в какой житейской буре
не сметёт тебя память
в пылящийся багаж.
Пусть на вечность похожи
мгновения подъёма,
и покроет винты ледяная скорлупа,
но короче уже расстояние до дома,
чем до лётного поля бетонная тропа.
А в гостинице блещет литыми якорями
мой мундир ненадёванный,
сшитый на заказ.
За горами – тайга, и зима не за горами,
и по курсу лежит увольнение в запас.
Память – странная женщина.
Быстро почему-то
растеряет она все обидные часы
и оставит лишь эти высокие минуты
в ожиданье приказа у взлётной полосы.
И горит под крылами
земли волшебный профиль,
И за всю свою жизнь
ничего мы не сравним
с этим кратким глотком
обжигающего кофе
и с последней затяжкой
перед вылетом ночным!
ПСКОВ

Вот и вся моя жизнь:
от избы в заповедной глубинке
до московских высот – и обратно,
опять в глубину
древнерусского края,
родного до малой росинки –
словно рыба ко дну.
И судьбу я ничуть не кляну. Дышало время холодом калёным,
петляло солнце рыжею лисой.
А я носил моряцкие погоны
с весёлой голубою полосой.
Но полосой отнюдь не голубою
была судьба прочерчена тогда. . А ровно тридцать лет назад
мне было ровно тридцать лет.
И я с надеждою в глазах
встречал арктический рассвет.
Дымилась тундра. Таял лёд.
Крылами белый лебедь бил.
А я над морем шёл в полёт.
И – весел был. И – молод был.

Источник