Святые горы
Путь к Донцу, к древнему монастырю на Святых Горах, пролегает на юго- восток, на Азовские степи.
Ранним утром великой субботы я был уже под Славянском. Но до Святых Гор оставалось еще верст двадцать, и нужно было идти поспешно. Этот день мне хотелось провести в обители.
Предо мной серело пустынное поле. Один сторожевой курган стоял вдалеке и, казалось, зорко глядел на равнины. С утра в степи было по-весеннему холодно и ветрено; ветер просушивал колеи грязной дороги и шуршал прошлогодним бурьяном. Но за мной, на западе, картинно рисовалась на горизонте гряда меловых гор. Темнея пятнами лесов, как старинное, тусклое серебро чернью, она тонула в утреннем тумане. Ветер дул мне навстречу, холодил лицо, рукава, степь увлекала, завладевала душой, наполняла ее чувством радости, свежести.
За курганом блеснула круглая ложбина, налитая весенней водой. Я свернул к ней на отдых. Есть что-то чистое и веселое в этих полевых апрельских болотцах; над ними вьются звонкоголосые чибисы, серенькие трясогузки щеголевато и легко перебегают по их бережкам и оставляют на иле свои тонкие, звездообразные следы, а в мелкой, прозрачной воде их отражается ясная лазурь и белые облака весеннего неба. Курган был дикий, еще ни разу не тронутый плугом. Он расплывался на два холма и, словно поблекшей скатертью из мутно-зеленого бархата, был покрыт прошлогодней травой. Седой ковыль тихо покачивался на его склонах — жалкие остатки ковыля. «Время его, подумал я, — навсегда проходит; в вековом забытьи он только смутно вспоминает теперь далекое былое, прежние стони и прежних людей, души которых были роднее и ближе; ему, лучше нас умели понимать его шепот, полный от века задумчивости пустыни, так много говорящей без слов о ничтожестве земного существования».
Отдыхая, я долго лежал на кургане. С полей уже тянуло теплом. Облака светлели, таяли. Жаворонки, невидимые в воздухе, напоенном парами и светом, заливались над степью безотчетно-радостными трелями. Ветер стал ласковый, мягкий. Солнце согревало меня, и я закрывал глаза, чувствуя себя бесконечно счастливым. В южных степях каждый курган кажется молчаливым памятником какой- нибудь поэтической были. А побывать на Донце, на Малом Танаисе, воспетом «Словом», — это была моя давнишняя мечта. Донец видел Игоря, — может быть, видел Игоря и Святогорский монастырь. Сколько раз разрушался он до основания и пустели его разбитые стены! Сколько претерпел он, стоя на татарских путях, в диких степных равнинах, когда иноки его были еще воинами, когда они переживали долгие осады от полчищ диких орд и воровских людей!
Скрип телеги, на которой сидел старик, свесив с грядки ноги в допотопных сапогах, и сопение волов, которые, покачиваясь и вытягивая шеи, придавленные тяжелым ярмом, медленно тащились по дороге, разогнали мои думы. Я зашагал еще поспешнее.
Полоса леса серовато чернела вдали. Я не сводил с нее глаз, думая, что за лесом-то и откроется долина Донца и Горы. Лес оказался очень старым, заглохшим. Меня поразила его безжизненная тишина, его корявые, иссохшие дебри. Замедляя шаги, я с трудом пробирался по хворосту и бурелому, который гнил в грязи глубоких рытвин дороги. Ни одной птицы не слышно было в чащах. Иногда дорогу затопляло целое болото весенней воды. Сухие деревья сквозили кругом; их кривые сучья бросали слабые, бледные тени.
Скоро, однако, в пролете лесной дороги снова проглянула просторная, вольная даль. Сухой степной ветер все усиливался, разгоняя в ярком весеннем небе белые облака, делая даль бесконечной. Монастыря же все не было.
Хохол, к которому я подходил с расспросами о дороге, рослый мужик с маленькой головой, одетый в короткую, словно из осиновой коры сшитую, свитку, не спеша шел за плугом. Плуг тащили четыре вола, а волов вела девочка.
— Тату! — сказала она мужику, обращая его внимание на меня.
— Эта дорога на Святые Горы? — спросил я.
— А куды вам треба?
— Да вы разве никогда не были на Святых Горах?
— Да не в экономии, а в самом монастыре, в церкви.
— У церквi? Та у нас своя церква на селi.
— Та був, ще хлопцем. Тодi чума на скот була, так казали, що там пробував такий монах, що знав замовляти. От i ходили yci, у кого скотина болiла; звiсно, молебствiе служили i в село привозили того iнока. Ну, походив вiн по дворах, покропив водою, а про те нiчого не помоглось.
— Так это дорога туда?
И хохол, даже не взглянув на меня, снова спокойно пошел за плугом.
Я уже чувствовал усталость. Ноги ныли в пыльных, горячих сапогах. И я принялся считать шаги, и занятие это так увлекло меня, что я очнулся только тогда, когда дорога круто завернула влево и вдруг ослепила резкой белизной мела. Вдалеке, налево, на самом горизонте, над чащей леса, сверкал золотой купол церкви. Но я едва взглянул туда. Передо мной, в огромной, глубокой долине, открылся Донец.
Долго простоял я неподвижно, глядя на мутную синеву этих привольных лугов. Все они были затоплены водой, — Донец был в разливе. Стальные полосы реки сверкали в чащах коричневых камышей и залитых половодьем прибрежных лесов, а к югу разливались еще шире, совсем уже смутные у подножья далеких меловых гор. И горы эти белели так смутно-смутно. Потом я обгонял идущий на богомолье народ — женщин, подростков, дряхлых калек с выцветшими от времени и степных ветров глазами, и все думал о старине, о той чудной власти, которая дана прошлому. Откуда она и что она значит?
Между тем монастырь все еще не показывался. Небо потускнело, ветер начал пылить по дороге, и в степи стало скучно. Донец скрылся за холмами. Я попросил проезжего хлопца подвезти меня, и он посадил меня в свою тележку на двух колесах. Мы разговорились, и я не заметил, как мы въехали в лес и стали спускаться под гору.
Все круче, отвеснее становилась горная дорога, каменистая, узкая, живописная. Мы спускались все ниже и ниже, а столетние красноватые стволы мачтовых сосен, гордо выделяясь среди разнообразной лесной заросли, мощно вцепившись корнями в каменистые берега дороги, плавно подымались все выше и выше, возносились зелеными кронами к голубому небу. Небо над нами казалось еще глубже и невинее, и чистая, как это небо, радость наполняла душу. А внизу, сквозь зеленую чащу леса, между соснами, вдруг проглянула глубокая и, как показалось, тесная долина, золотистые кресты, купола и белые стены домов у подошвы лесистой горы — все скученное, картинно сокращенное отдалением, — и светлая полоса узкого Донца, и густая синева воздуха над сплошными луговыми лесами за ним.
Донец под Святыми Горами быстр и узок. Правый берег его возвышается почти отвесной стеной и тоже щетинится лесной чащей. Под ним-то и стоит белокаменная обитель с величавым, грубо раскрашенным собором посреди двора. Выше, на полугоре, белея в зелени леса, висят два меловых конуса, два серых утеса, за которыми ютится старинная церковка. А еще выше, уже на самом перевале, рисуется в небе другая.
С юга надвигалась туча, но весенний вечер был еще ясен и тепел. Солнце медленно уходило за горы; широкая тень стлалась по Донцу от них. По каменному двору обители, мимо собора, я пошел к крытым галереям, что ведут в гору. В этот час пусто было в их бесконечных переходах. И чем выше подымался я, тем все более веяло на меня суровой монастырской жизнью — от этих картинок, изображающих скиты и кельи отшельников с гробами вместо ночных лож, от этих печатных поучений, развешанных на стенах, даже от каждой стертой и ветхой ступеньки. В полусумраке этих переходов чудились тени отошедших от мира сего иноков, строгих и молчаливых схимников.
Меня тянуло туда, к меловым серым конусам, к месту той пещеры, где в трудах и молитве, простой и возвышенный духом, проводил свои дни первый человек этих гор, та великая душа, которая полюбила горный гребет над Малым Танаисом. Дико и глухо было тогда в первобытных лесах, куда пришел святой человек. Лес бесконечно синел под ним. Лес глушил берега, и только река, одинокая и свободная, плескала и плескала своими холодными волнами под его навесом. И какая тишина царила кругом! Резкий крик птицы, треск сучьев под ногами дикой козы, хриплый хохот кукушки и сумеречное уханье филина — все гулко отдавалось в лесах. Ночью величавый мрак простирался над ними. По шороху и плеску воды угадывал инок, что вплавь переходят Донец люди. Молчаливо, как рать дьяволов, перебирались они через реку, шуршали по кустам и исчезали во мраке. Жутко тогда было в горной норе одинокому человеку, но до рассвета мерцала его свечечка и до рассвета звучали его молитвы. А утром, изнуренный ночными ужасами и бдением, но с светлым лицом, выходил он на божий день, на дневную работу, и опять коротко и тихо было в его сердце.
Глубоко внизу подо мною все тонуло в теплых сумерках, мелькали огни. Там уже начиналась сдержанно радостная тревога приготовлений к светлой заутрене. А здесь, за меловыми утесами, было тихо и еще брезжил свет зари. Птицы, живущие в трещинах скал и под карнизами церковки, реяли вокруг, визжа, как старый флюгер, и всплывали снизу и неслышно падали вниз, в сумрак, на своих мягких крыльях. Туча с юга заволокла все небо, вея теплотой дождя, весенней душистой грозы, и уже содрогалась от вспышек молний. Сосны горного обрыва сливались в темную опушку и чернели, как горб спящего зверя.
Я успел сходить и на вершину горы, в верхнюю церковку, нарушил шагами ее гробовую тишину. Монах, как привидение, стоял за ящиком со свечами. Два-три огонька чуть потрескивали. Поставил и я свою свечу за того, кто, слабый и преклонный летами, падал ниц в этом маленьком храме в те давние грозные ночи, когда костры осады пылали под стенами обители.
Утро было праздничное, жаркое; радостно, наперебой трезвонили над Донцом, над зелеными горами колокола, уносились туда, где в ясном воздухе стремилась к небу белая церковка на горном перевале. Говор гулом стоял над рекой, а на баркасе прибывало по ней в монастырь все больше и больше народу, все гуще пестрели праздничные малороссийские наряды. Я нанял лодку, и молоденькая хохлушка легко и быстро погнала ее против течения по прозрачной воде: Донца, в тени береговой зелени. И девичье личико, и солнце, и тени, и быстрая речка — все было так прелестно в это милое утро.
Я побывал в скиту — там было тихо, и бледная зелень березок слабо шепталась, как на кладбище, — и стал взбираться в гору.
Взбираться было трудно. Нога глубоко тонула во мху, буреломе и мягкой прелой листве, гадюки то и дело быстро и упруго выскальзывали из-под ног. Зной, полный тяжелого смолистого аромата, неподвижно стоял под навесами сосен. Зато какая даль открылась подо мною, как хороша была с этой высоты долина, темный бархат ее лесов, как сверкали разливы Донца в солнечном блеске, какою горячею жизнью юга дышало все крутом! То-то, должно быть, дико-радостно билось сердце какого-нибудь воина полков Игоревых, когда, выскочив на хрипящем коне на эту высь, повисал он над обрывом, среди могучей чащи сосен, убегающих вниз!
А в сумерках я уже опять шагал в степи. Ветер ласково веял мне в лицо с молчаливых курганов. И, отдыхая на них, один-одинешенек среди ровных бесконечных полей, я опять думал о старине, о людях, почивающих в степных могилах под смутный шелест седого ковыля.
Источник
Полукаров
По бирюзовому небосклону, бесконечно высокому и прозрачно-нежному, местами подернутому, словно белоснежным кружевом, маленькими перистыми облачками, быстро поднимается золотистый шар солнца, жгучий и ослепительный, заливая радостным блеском водяную, холмистую поверхность океана. Голубые рамки далекого горизонта ограничивают его беспредельную даль.
Торжественно и безмолвно кругом.
Только могучие светло-синие волны, сверкая на солнце своими серебристыми верхушками и нагоняя одна другую, плавно переливаются с тем ласковым, почти нежным ропотом, который точно нашептывает, что в этих широтах, под тропиками, вековечный старик океан всегда находится в добром расположении духа.
Бережно, словно заботливый нежный пестун, несет он на своей исполинской груди плывущий корабль, не угрожая морякам бурями и ураганами.
Пусто вокруг!
Не видно сегодня ни одного белеющего паруса, не видно ни одного дымка на горизонте. Большая океанская дорога широка.
Изредка блеснет на солнце серебристою чешуйкой летучая рыбка, покажет черную спину играющий кит и шумно выпустит фонтан воды, высоко прореет в воздухе темный фрегат или белоснежный альбатрос, пронесется над водой маленькая серая петрель, направляясь к далеким берегам Африки, и снова пусто. Снова рокочущий океан, солнце да небо, светлые, ласковые, нежные…
Здесь автор почтительно ставит многоточие, отдавая дань таланту знаменитого мариниста Константина Станюковича. Многие читатели наверняка вспомнили рассказ “Максимка” и даже успели догадливо уличить автора в плагиате. Признаю, слова не мои, но как восхитительно хороши, хоть и написаны сто лет назад!
Полукаров знал и любил творчество Станюковича, с детства зачитываясь его морскими рассказами. В мальчишеских мечтах, вместе с героями знаменитого писателя он бесстрашно, в жестокий шторм, поднимался на мачту, одной рукой держась за рею, при ледяном ветре, цепляясь зубами за мякоть паруса, тянул гитовы, убирая лишние паруса и спасая тем самым клипер от неминуемой гибели. И самые слова и команды эти: “ Паруса ставить! Марсовые к вантам. Живо! Свистать всех наверх! Грот и фок на гитовы!”, звучали как изумительная музыка в сердце влюбленного в море мальчика.
Но сегодня, с утра, он не замечал морских красот. Ни ласкового шепота океанских волн, ни свежего, румяного , будто умытого, встающего из океана солнечного диска, ни дельфинов, резвившихся за бортом, кажется без особых усилий обгоняющих плывущее судно и появляющихся то слева, то справа, а то и по носу судна, купающихся в брызгах морской воды, поднимаемых носовой оконечностью корабля, бульбой.
Ничего этого он не замечал, рассеянно, в полной тишине каюткомпании поглощая завтрак и не ощущая его вкуса. Его мысли заняты были отказавшим пару дней назад авторулевым. Все его попытки выяснить причину отказа пока не привели к успеху. Успех придет, он был уверен в этом. Вчера он тщательно проверил все электронные блоки рулевой колонки, электрогидравлические рулевые машины, гирокомпас, сигнал с которого держал судно на заданном курсе, измерил и записал входные и выходные сигналы. На первый взгляд, все было в порядке, но авторулевой упорно не хотел работать. Что-то он упускал, что-то ускользало, проходило мимо его сознания, мешая найти причину неисправной работы авторулевого.
Вечером, после ужина, Полукаров заставил себя не думать больше о неисправной рулевке, лег спать пораньше, зная, что во сне его мозг подспудно продолжает работать, анализировать полученную информацию, иногда решение приходило к нему во сне. И сегодня утром он встал не сомневаясь, что победит.
Капитан и старший помощник не задавали вопросов Полукарову, терпеливо ожидая, когда же наконец найдет он причину неисправной работы отказавшего авторулевого, но во взглядах их читался этот укоризненный, не высказываемый вслух, вопрос. Да и на лицах рядовых членов экипажа чудился Полукарову этот вопрос. Оставалось терпеть, думать и искать отказавший элемент схемы авторулевого.
Старпому пришлось поставить на вахту троих матросов, по очереди сменявших друг друга на руле. Планы привести в порядок главную палубу до прихода в порт, то есть очистить поверхность от ржавчины, обезжирить и покрасить, полетели к черту. Боцман, лишившись основной рабсилы, уныло стучал молотком, отбивая ржавчину, окидывая взглядом напластавания отваливающейся краски и поминая тихим непечатным словом незадачливого Полукарова, нарушающего все планы палубной команды по приведению судна в надлежащий морской образцовый вид. Каждый день плавания в тропиках был дорог, погода благоприятствовала палубным работам. Но судно шло курсом на северо-восток, потихоньку смещаясь к северу. Что там, в северных широтах, ожидало судно было неизвестно, скорее всего, погода могла испортиться. Настроение боцмана, впрочем, было испорчено уже с утра: выяснилось, что вчера Полукаров не сумел исправить авторулевой и матросы по-прежнему заняты на руле.
Авторулевой вышел из строя два дня назад, вечером, на вахте старпома. Приметное облачко на горизонте, прямо по курсу, вдруг поползло вправо, старпом не сразу сообразил, что произошло. Руль заложило до упора на левый борт, и судно начало циркуляцию, сбившись с заданного курса и оставляя за кормой правильную кильватерную окружность – пенный след взлохмаченной гребным винтом морской воды.
Взволнованный старпом, чертыхаясь, перешел на ручное управление, вывел судно на прежний курс, вызвал на мостик матроса –рулевого и электромеханика.
Сегодняшнее утреннее предчувствие Полукарова стало перерастать в уверенность, появился азарт даже, когда он снова начал проверять, один за другим, блоки авторулевого, обращая внимание на мелкие детали, ускользавшие до поры обстоятельства, результаты измерений, пока, наконец, не вычислил, затаившийся среди множества других элементов, маленький, неприметный транзистор!
Как же любил в такие минуты свою профессию Полукаров! Когда после утомительных, выматывающих всю душу и, кажется сам мозг, напряженных, мучительных поисков, получалось найти решение проблемы, и ловить благодарные, иногда восхищенные взгляды моряков, понимающих, что электрон , как зачастую звали Полукарова на судах, у них один, и только он может справиться с проблемой в электрооборудовании.
Переключатель режимов работы рулевого снова стоит в положении “Автомат”, судно послушно следует вдоль невидимой линии, задаваемой гирокомпасом и теряющейся за горизонтом, а Полукаров, расслабившись на крыле ходового мостика с кружкой кофе в руке, услужливо предложенной старшим помощником, напустив на себя утомленный вид, обозревает окрестности. Вахтенный штурман склонился над картой, наносит точку местоположения судна, матросы весело колошматят по палубе молотками, отбивая напластования ржавчины, довольный боцман покрывает суриком очищенную от ржавчины поверхность.
А умиротворение и правильность наступившего судового дня случились благодаря его, электромеханика Полукарова работы и, что греха таить, веэения.
Полукаров безмятежен, горд и счастлив. Да и много ли нужно для счастья моряку: кружка горячего, обжигающего кофе, в меру крепкого, в меру сладкого, предложенного на ходовом мостике благодарным штурманом, да осознание того, что механизмы исправны, на берегу ждут жена и дети, зарплата придет вовремя, и океан с утра спокоен и тих…
По бирюзовому небосклону, бесконечно высокому и прозрачно-нежному, местами подернутому, словно белоснежным кружевом, маленькими перистыми облачками, быстро поднимается золотистый шар солнца, жгучий и ослепительный, заливая радостным блеском водяную, холмистую поверхность океана. Голубые рамки далекого горизонта ограничивают его беспредельную даль.
Могучие светло-синие волны, сверкая на солнце своими серебристыми верхушками и нагоняя одна другую, плавно переливаются с тем ласковым, почти нежным ропотом, который точно нашептывает, что в этих широтах, под тропиками, вековечный старик океан всегда находится в добром расположении духа…
Источник