Белые росы
Я ходил по белу свету, знался с умными людьми.
Счастье есть и счастья нету, есть любовь и нет любви.
Уж я к ней и так и этак, со словами и без слов.
Обломал не мало веток, наломал не мало дров.
Вроде гляну все в порядке, а выходит ерунда.
Уместились на трехрядке, все страданья в три ряда.
Уж я к ней и так и этак, со словами и без слов.
Обломал не мало веток, наломал не мало дров.
Все бы ты гармошка пела, переборами звеня.
А кому какое дело, что на сердце у меня.
Уж я к ней и так и этак, со словами и без слов.
Обломал не мало веток, наломал не мало дров.
Уж я к ней и так и этак, со словами и без слов.
Обломал не мало веток, наломал не мало дров.
-Федос! -Чего?
-Здоров? -Здоров.
-Я в смысле, здоров, нигде не колит? -Нет, не колит.
-Когда помирать думаешь? -Ха-ха, в среду.
В эту, или в следующую?
Да, хрен ее знает, но что в среду — это, как пить дать.
-Самый подходящий день. -Ага.
Помру значит, по утрянке.
Нет, после обеда. Ну, помоют. Ты мыть будешь.
-Только водой из этого колодца. -Холодная же.
Ну, это тебе холодная, а мне-то в самый раз будет.
Ну, весь четверг полежу. В пятницу, значит, на кладбище.
Ну, уж потом все выходные поминайте.
Пейте, гуляйте, аж до понедельника.
Вот на это сотни две оставлю.
-Брешешь. -Че брешешь?
Не верю я, чтоб вот так. И ты боишьси.
-Должен бояться. -Ха.
Ну, что ты такого в своей жизни видал?
Чтоб с легкой душой смерть принимать?
-Что ты в своей жизни сделал? -Что?
Восемьдесят лет смерти фигу показывал.
Вот только, если каждый день по фиге и то восемьдесят уже.
А если чаще? О-о. Большое дело.
Трех сынов сделал. На ноги поднял, в люди вывел.
-В люди вывел. -Ну-у.
Трех сынов?
-Сашка-то пишет кому-нибудь? -Мне пишет.
-Мои не пишут. -А-а.
-И твой должен не писать. -Да? Иди-ка домой, Тимофей.
А то с тобой поговоришь, потом всю ночь всякое поскудство снится.
Ты что, холодная же.
Ты от своей злости раньше времени загнешься.
-Не надейся. -Да-а.
-Загнусь, конечно. -Да.
-А тебя переживу. -Да-а.
Ишь ты.
-Поднатужусь. -Да.
-А переживу. -Да.
Разве что поднатужишься.
-Иди, иди. -Иду, иду.
Эх.
Пропади все пропадом.
Саша, Сашечка.
Саша.
Сашка, Сашка. Ты что, ты удавился там что ли?
Ой.
-Выскакивай мигом. -Че ты?
Придушит, стихия. Сашка.
Вот черт, штаны никак не найду. Вот они.
-Давай-ка, без штанов. -Ага, как же.
О, елки-моталки. Иду. Помоги, дверь скособичилась.
Ну, чего ты там? Потолок падает. Задавит! Выскакивай!
-Куда выскакивать-то? -Через окно давай.
-Мишук. У тебя мать есть? -Нет.
-А отец? -Не-а.
-Померли, что ли? -Кто их знает?
Может померли, а может и живут.
Любовь у них была. Меня вот не любили.
А потом папка от мамочки отказался, мамочка от меня в роддоме.
Подкидыш я.
И не страшно тебе одному на всем свете-то, а?
Привык.
Знаешь, иногда подумаешь- подумаешь. Едрена-матрена.
Источник
«Белые росы» (1984): несколько интересных фактов о съемках фильма
Недавно решили порадовать себя просмотром лампового советского фильма.
Выбор пал на Белые Росы производства киностудии Беларусьфильм, снятый в 1983 году и вышедший на советские экраны в 1984 году.
В тот год фильм, по данным Кинопоиска, посмотрели 36,1 миллиона зрителей.
Несмотря на то, что фильму почти сорок лет, он не разочаровал — все также легко смотрится и после него остается все такое же приятное послевкусие, как и в далеком 1984-м году.
Фильмы, снятые на белорусской киностудии, легко можно отличить от других. На мой взгляд, никто так не умеет снимать романтику деревенской жизни, и фильм Белые росы это еще раз подтверждает.
Это очень добрый фильм, с добрым юмором, он пронизан уважением к возрасту, к семье.
В конце фильма герой фильма в исполнении Всеволода Санаева обращается к солнцу с просьбой-молитвой. В любом другом бы фильме это смотрелось бы пафосно и могло вызвать чувство отторжения.
Но в фильме Белые Росы это было так естественно, герой был так убедителен, что финальные кадры фильма заставили меня прослезиться и в этот раз.
В фильме снимались культовые советские актеры того времени.
Главные роли исполнили неподражаемые Всеволод Санаев и Борис Новиков.
Санаев сыграл уважаемого на деревне человека, старца Федоса Ходаса, а Борис Новиков — классического деревенского баламута. И на этом контрасте у героев вышел совершенно уморительный дуэт.
Среди главных исполнителей следует назвать Николая Караченцова, который сыграл младшего сына Федоса, который, как и положено третьему сыну, непутевый и бестолковый. Одним словом — третий сын.
Мне довелось увидеть Николая Караченцова на предпремьерном показе второй части Белых Рос — Белые Росы. Возвращение — 13 октября 2014 года.
Он сидел в центре зрительного зала с женой, был уже очень слаб и, похоже, не очень ясно представлял себе где находится.
Но поклонники все несли и несли ему букеты, отдавая дань его таланту и созданному им образу в фильме Белые росы .
Удивительно, но раньше я не замечала, что Караченцов, сидя в гнезде аиста, разухабисто наигрывая на гармошке знаменитые в то время Миллион алых роз, смотрит все время в небо.
Этому было простое объяснение — артист очень боялся высоты. И хоть в гнездо он залез и сам, а вот снимать его оттуда уже вызывали пожарных.
В гнездо для удобства актера положили колесо.
Само же гнездо было, конечно, рукотворным, а аист был жителем Гродненского зоопарка — его каждый день специально привозили на съемки, а к постоянному штату киногруппы был приписан еще и орнитолог.
Внезапно неожиданно было в роли коварного деревенского соблазнителя увидеть Стаса Садальского. Он сейчас никак не укладывается в образ рокового красавца, но вот в далеком 1984 авторы фильма его таким видели.
Фильм снимали в Гродно и в небольшой деревне под Гродно.
Недавно она повторила историю своей киношной сестры — она была снесена. А на ее месте поставили памятник Федосу (Санаев), Тимофею (Новиков) и псу Валету.
С собакой по кличке Валет связана одна из самых смешных сцен фильма.
-Тимофей, что-то с нашим Валетом сделалось.
-Это он жизни радуется.
Да что там, все диалоги этой чудесной парочки можно цитировать — это так «вкусно», там жизненно и так душевно.
В общем, если захотите посмотреть душевный, добрый фильм со светлым оттенком грусти и любви к прошедшей эпохе — посмотрите фильм Белые Росы .
Источник
Белые Росы
Алексей ДУДАРЕВ
БЕЛЫЕ РОСЫ
Киноповесть
Минск, 1982 г.
Каждый день старик встречал солнце.
Как только черный звездный небосклон над далеким лесом подернется редкой синью, старик медленно и торжественно проходит сад, спускается в белый туман, который рукавами тянется от речки к деревне, и, скрытый до пояса, плывет в нем навстречу теплу и багровому диску, шепчет чуть слышно:
— Ну, давай уж просыпайся! Утро выдалось студеное, довоенный ревматизм кости ломит, в мире неспокойно, президенты сходят с ума — плюнь на все и просыпайся людей согреть. Видишь, как оно получается: был молодым — ты меня будило на рассвете, старым стал — я тебя тревожу. Пришли уж и сегодня мне какой-нибудь захудалый лучик старые кости погреть. Ну, и остальным, конечно. Просыпайся, просыпайся.
Но первые лучи падают не на деревню (она стоит в низине), а зажигают багровым светом тысячи квадратиков окон большого серого бетонного города, который со всех сторон навис над маленькой деревней.
Старик смотрел на солнце.
Солнце смотрело на старика.
Несмелый розовый лучик, пробившись через листву в хату старика, мягко лег на старую фотографию, с которой испуганно смотрели трое совершенно одинаковых ангелят. Васька, Сашка, Андрей.
Васька Ходас возвращался домой со свадьбы. Шел в обнимку со старой отцовской трехрядкой. Трезвый. На свадьбах Васька никогда не пил. На свадьбах он играл. Тихий синеватый рассвет. Пустые улицы.
Васька приостановился, стал шарить по карманам в поисках курева. Нашел, стал вытаскивать. Гармошка неожиданно выскользнула из рук. Васька судорожно схватил ее и сам на ногах не удержался, стал падать грудью на цветастые меха.
— Спокойно. — нервно выкрикнул Васька. В воздухе, спасая инструмент, перевернулся и припечатался затылком к прохладному асфальту.
Васька лежал на проезжей части рядом со светофором, который ехидно мигал желтым глазом.
— Ну че ты моргаешь? Че моргаешь? — спросил Васька у светофора. — Дурак. Железный.
Вздохнул, посмотрел в голубеющее небо и, закинув ногу за ногу, растянул на груди трехрядку. И полилась, полилась из-под светофора между домами непривычная, чужая и далекая мелодия.
В доме слева скрипнула балконная дверь на шестом этаже.
Придерживаясь за косяки, на балкон вышел седой как лунь дед. слушал удивленно и не мог понять, откуда исходят звуки.
Еще одна балконная дверь открылась. Вышла старуха с мокрым ползунком. И замерла.
Васька играл уже закрыв глаза. Увлекся. Еще на один балкон вышли. Уже вдвоем. Старые люди.
Слушали. Но Ваську под светофором не замечали.
Желтая милицейская машина в двух метрах проехала мимо гармониста, но Васька самозабвенно играл и стражей порядка не заметил.
А вот они заметили. Метров через десять машина развернулась и остановилась под светофором. Хлопнула дверца.
Васька открыл глаза. Его гармошка захлебнулась. Над ним стоял старшина милиции примерно Васькиного возраста.
Васька проворно вскочил.
— Садись, подвезем, — просто сказал старшина и повернулся к машине.
Васька использовал это и, зажав свою гармошку под мышкой, задал стрекача во двор ближайшего дома.
Через полминуты машина догнала его.
— Ты что, припадочный? — крикнул из машины старшина.
— Не надо! Я со свадьбы, — жалобно заявил Васька, как будто свадьба разрешала всем валяться на проезжей части.
— Садись, тебе говорят, подкинем до дома!
— Ну, не буду я больше, не буду. — чуть не плакал Васька.
— Тьфу! — в сердцах сказал старшина и обернулся к водителю. — Разворачивайся, ну его. к черту.
Машина развернулась и поехала со двора.
И тут Васька понял, что никаких репрессий и не предполагалось.
— Стойте! — довольно нагло крикнул он.
Васька подбежал, открыл заднюю дверцу, поставил на сиденье гармошку, сел сам, уверенно хлопнул дверцей, сказал небрежно:
Машина развернулась перед светофором и, набирая скорость, понеслась по пустой улице.
Старые люди на балконах все еще слушали тишину.
Одинокий аист кружил над спокойной, утренней землей. Сделав два круга, большая птица на мгновение зависла над гнездом и опустилась на черную шапку гнезда на старом дереве. Подняв длинный острый клюв к небу, аист сыпанул в него торжественную мягкую дробь.
Старик подошел к колодцу с большой алюминиевой кружкой в руках. Кряхтя, снял тяжелую деревянную бадью, придерживая валик, пустил ее в черную глубину. Достал, поставил ее на край сруба, зачерпнул полную кружку и стал пить маленькими глотками.
Из глубины соседнего двора появился сухонький дедок. Колючий. Есть люди, которые за всю жизнь никому зла не сделают, но всю свою жизнь только и знают, что вредничают. Гастрит был из их числа.
— Здоров, Федос, — приветствует он соседа.
— Я в смысле здоров — нигде не колет?
— Нет, не колет, — ответил Федос.
— Когда помирать думаешь? — спросил Гастрит. Спросил так, как спрашивают «который час?».
— В среду, — без паузы ответствовал Федос.
— В эту или в следующую? — ехидничает Г астрит.
— В какую, хрен ее знает, но что в среду — это как пить дать. Самый подходящий день. Помру, значит, поутрянке. Нет, нет. После обеда. Помоют. Ты мыть будешь. Только водой из этого колодца.
— Это тебе холодная, а мне будет в самый раз. Ну, весь четверг полежу. В пятницу, значит, на кладбище, а уж потом все выходные поминайте. Пейте, гуляйте аж до понедельника. На это сотни две оставлю.
Гастрит внимательно смотрит на соседа и безапелляционно заявляет:
— Не верю я, что вот так. И ты боишься. Должен бояться. Ну что ты видал такого в жизни, чтоб с легкой душой смерть принимать? Что ты за свою жизнь сделал?
Старик подумал немножко, ответил:
— Восемьдесят лет смерти фигу показывал. Это если в год по фиге, и то восемьдесят штук, а если чаще. Бо-большое дело! Троих сынов за один раз сделал, на ноги поднял и в люди вывел.
— Брось ты! В люди он вывел. И еще раз! — Гадко сощурился, спросил: — Сашка пишет кому-нибудь?
— Пишет, — тяжело сказал старик. — Мне пишет.
— Мои не пишут, — грустно промолвил Гастрит и заявил зло и уверенно: — И твой должен не писать.
Старик с досадой посмотрел на соседа:
— Иди ты домой, Гастрит. С тобой поговоришь — потом целую ночь паскудство всякое снится. Ты от своей злости раньше времени загнешься.
— Не надейся! — окрысился Гастрит и тут же покорно согласился: — Загнусь, конечно, а тебя переживу!
Старик зачерпнул еще одну кружку и не спеша пошел к своей хате.
Гастрит посмотрел ему вслед, вздохнул, взял у плетня лопату, прошелся по своему запущенному и заросшему сорняками огороду. Зло воткнул в землю инструмент и сказал отчаянно:
— Пропади все пропадом!
«Чунча с гармошкой» катил через город на милицейских «Жигулях».
— Куда тебе? — спросил старшина.
— Во, пряменько по проспекту. Я из Белых Рос.
— Что, еще не снесли?
— Собираются. Говорят, в этом месяце. Скоро городским буду. С балкона людям на макушки поплевывать.
— Друга по армии. Третий раз женится, и все по любви. — Васька сам удивлялся этому.
— На. — Васька подал гармонь. Неохотно подал.
Старшина поставил гармошку на колени, набросил потертый ремень на плечо. И вдруг резко ударил краковяк.
— Стой! — заорал Васька.
Шофер с испугу резко нажал на тормоз.
— Ты чего? — спросил он.
— Это я не тебе. Ты давай крути! — И к старшине: — Ну что ты ее тискаешь, как не знаю что?! И кто так играет? Сам дергается, как паралитик, и ее дергает.
Шофер глянул на старшину и предложил:
— Может, все-таки отвезем этого композитора? Обнаглел.
— А че я сказал? Че я сказал? — заволновался Васька.
— Ладно, ладно, — старшина отдал гармошку. — Я последний раз еще до армии в руках ее держал. — И почему-то погрустнел.
Васька ласково обнял свой инструмент.
— Хотите, врежу? Хорошие вы ребята, елки-моталки!
Не ответили. Васька на секунду замер и «врезал» озорную разухабистую польку.
И катилась через сонный город, рассыпая по пустому проспекту игривую мелодию, милицейская патрульная машина.
Старый Ходас стоял в своей хате и смотрел на фотографию, с которой испуганно глядели на него трое совершенно одинаковых ангелят. Васька, Сашка, Андрей.
Источник