Анализ сказки краденое солнце чуковский

Анализ сказки краденое солнце чуковский

«Краденое солнце» — одно из самых известных стихотворных произведений Корнея Чуковского, написанное в 1927 году. Впервые опубликовано в 1933 году, отдельная публикация в 1936.

Сюжет

Сказка повествует о том, как однажды из вредности крокодил проглотил солнце. Всё вокруг погрузилось во тьму. Звери стали думать, как солнышко вернуть, но это оказалось непростой задачей, поскольку крокодила звери очень боялись. Для спасения солнышка звери позвали Медведя. Тот поначалу отказывается, так как занят поисками своих внуков-медвежат, но Зайчиха увещевает его:

Стыдно старому реветь:
Ты не Заяц, а Медведь!

Услышав, что после освобождения Солнца внуки сами вернутся к нему, Медведь соглашается и отправляется к Большой Реке. Там он находит Крокодила, в пасти которого лежит солнце.

Подошёл Медведь тихонько,
Толканул его легонько:
Говорю тебе, злодей,
Выплюнь солнышко скорей!
А не то, гляди, поймаю,
Пополам переломаю, —
Будешь ты, невежа, знать
Наше солнце воровать!

Но Крокодил возвращать солнце отказывается:

Если только захочу,
И луну я проглочу!

В конце концов Медведь побеждает Крокодила и освобождает солнце.

Литературный анализ

Структурно сказка напоминает другое известное произведение писателя, «Тараканище» — то же нарушение равновесия привычного мира злыми силами, страх перед врагом, появление защитника, уничтожение врага. В обеих сказках зло фантомно: если в «Тараканище» главный злодей на самом деле мал и слаб, то в «Краденом солнце» собственно кража солнца злоумышленником ставится под сомнение в первых строках произведения: «Солнце по небу гуляло / И за тучу забежало» (отсюда и переполох). Возможная непричастность Крокодила, тем не менее, не избавляет того от наказания: «Уж он мял его / И ломал его: / „Подавай сюда / Наше солнышко!“».

Источник

Корней Чуковский «Краденое солнце»

Имя Корнея Чуковского известно всем читателям от мала до велика. Популярность объясняется близостью его стихов к народному творчеству. Наверное, благодаря этому особому ритму, стилистике, стихи легко запоминаются. И звучат они так, словно рождаются именно сейчас в этот момент времени. Народность стихов Чуковского проявляется и в том, что из них вышло много крылатых фраз: «Надо, надо умываться по утрам и вечерам, а нечистым трубочистам — стыд и срам!», «Кому велено чирикать, не мурлыкайте!», «Ох, нелегкая это работа – из болота тащить бегемота». Имена некоторых персонажей стали нарицательными: знаменитый доктор Айболит, это звание применяется к врачам с хорошей репутацией, Федора – неряха.

И мало кто знает, что за свое право писать сказки Чуковскому пришлось бороться. В 20-е годы прошлого столетия многие педагоги отстаивали точку зрения, что сказка – элемент буржуазной культуры, и развернули широкую кампанию против сказки. Как хорошо, что Чуковскому удалось писать и печатать свои сказки!

«Краденое солнце» — одно из наиболее известных произведений поэта-сказочника. Это не единственная сказка, в которой один из главных героев – крокодил. Чуковский говорил, что именно крокодил сделал его знаменитым писателем.

В этой сказке крокодил вредный, эгоистичный, хулиган. Взял да и проглотил солнце, стало темно, все плачут. «Пропадает белый свет, а ему и горя нет», — выговаривает ему медведь. Сильный добрый медведь, потеряв своих медвежат, тоже начал реветь. Да зайчиха пристыдила его: «Стыдно старому реветь – ты не заяц, а медведь». Побежал медведь к Большой Реке и налетел на врага, стал мять, ломать его. Крокодил испугался, заголосил, и из пасти зубастой солнце выкатилось. Все обрадовались, стали медведя благодарить.

Как видно, в сказке присутствует конфликт добра (медведь) и зла (крокодил), и добро победило, как и положено в сказке. На примере этих двух героев можно беседовать с ребенком о вечных категориях, о том, как вел себя крокодил и как поступил медведь, что такое «хорошо» и что такое «плохо».

И, конечно, нельзя не сказать об иллюстрациях. Чуковский очень любил работать с Ю. Васнецовым и гордился этим. Об иллюстрациях к сказке «Краденое солнце» он сказал, что лучших иллюстраций и представить нельзя. И действительно, крокодил, проглотивший солнце не совсем обычный, то ли крокодил это, то ли облако. В этом особенность рисунков художника: в сказке, по его мнению, все должно быть сказочным, и рисунки тоже. Васнецов был против излишней натуралистичности в сказочных иллюстрациях.

Иллюстрации подробные, как и должно быть в детской книге. Маленький читатель, только глядя на картинки, сможет воспроизвести сюжет. В сочетании со стихами, приближенными к детской речи, получается полезная, интересная книга. И можно быть уверенным, эта сказка станет любимым чтением ребенка.

Книга выпущена издательством «Мелик-Пашаев» для детей дошкольного возраста в большом формате на мелованных страницах.

Источник

Чуковский Корней сказка «Краденое солнце»

Читательский дневник по сказке Корнея Чуковского «Краденое солнце»

Автор: Корней Иванович Чуковский

Название: «Краденое солнце»

Число страниц: 3

Главные герои: крокодил, медведь, прочие звери.

Второстепенные герои: отсутствуют.

Характеристика главных героев:

Медведь — отважный и сильный.

Добрый, любит своих детей.

Крокодил — хитрый и наглый.

Жадный. Получил по заслугам.

Звери — шумные, трусливые, испуганные.

Краткое содержание сказки «Краденое солнце»

Наступила темнота, и лесные жители заметили пропажу солнца.

Сороки разнесли молву, что солнце украл крокодил.

Все животные, кроме раков и волков, очень сильно горевали.

Медведь пошёл к реке, чтоб сразиться с крокодилом и забрать солнце.

Крокодил выпустил солнце, и все лесные жители остались довольны.

План сказки:

1. Пропажа солнца.

2. Паника зверей.

3. Уговоры медведя.

4. Сражение с крокодилом.

5. Счастливые лесные жители.

Детский рисунок-иллюстрация

Основная мысль произведения «Краденое солнце»

Главная мысль сказки в том, что нужно бороться с причиной проблемы, а не с последствиями.

Основная идея сказки в том, что любой наглец должен получить по заслугам.

Чему учит сказка

Сказка учить быть смелым и бороться с нарушителями порядка.

Учит думать не только о себе.

Краткий отзыв по сказке «Краденое солнце» для читательского дневника:

Прочитав эту сказку, я подумала о том, что, чувствуя безнаказанность, хулиганы только наглеют.

Им нужно давать отпор, как это сделал медведь в этой сказке.

Это интересная и увлекательная сказка.

Автору удалось рассказать о том, как медведь вернул на землю солнце, проглоченное крокодилом.

Мне очень понравился медведь, сильный, но добрый и отзывчивый.

Он так любил своих медвежат!

Я всем советую прочитать эту сказку и подумать о том, что нельзя нарушать порядок.

Источник

Энциклопедия сказочных героев

Все о сказках для читательского дневника. Русские народные сказки, сказки народов мира, сказки русских и зарубежных писателей.

четверг, 28 февраля 2019 г.

Чуковский К. «Краденое солнце»

Чуковский К., сказка «Краденое солнце»

Жанр: стихотворная сказка о животных

Главные герои сказки «Краденое солнце» и их характеристика

1. Крокодил. Злой, коварный, жадный, ненасытный, трусливый.
2. Медведь. Дедушка. Добрый, заботливый, сильный.
3. Прочие звери и птицы: воробей, сороки, зайки, зайчиха, бараны, медвежата, медведица

План пересказа сказки «Краденое солнце»

1. Исчезновение солнца
2. Сороки несут весть
3. Слезы испуганных зверей
4. Тревога от баранов
5. Поход к медведю
6. Пропавшие медвежата
7. Умная зайчиха
8. Медведь идет к реке
9. Вежливость и крокодил
10. Обломанный крокодил
11. Снова вместе

Кратчайшее содержание сказки «Краденое солнце» для читательского дневника в 6 предложений

1. Злой крокодил как-то проглотил солнце.
2. Зверям стало темно и страшно, и они не могли вернуться домой.
3. Звери отправились к медведю, чтобы уговорить того отправится к крокодилу.
4. Медведь искал медвежат и не сразу согласился, но потом все-таки пошел к реке.
5. Медведь вежливо попросил крокодила вернуть солнце, а когда тот отказался, стал его ломать.
6. Крокодил выпустил солнце, все стали веселиться и благодарить медведя.

Главная мысль сказки «Краденое солнце»
Больше всех трусит тот, кто больше всех говорит о своей храбрости.

Чему учит сказка «Краденое солнце»
Сказка учит действовать сообща, смело и решительно давать отпор любому врагу. Учит не бояться хулиганов, учит быть храбрыми. Учит помогать другим, учит заботиться о своих детях. Учит тому, что воровать плохо, а воровать у целого народа плохо вдвойне.

Отзыв на сказку «Краденое солнце»
Мне понравилась эта сказка, в которой можно увидеть отражение древних мифов о солнечном затмении. Злобный крокодил верил в свою безнаказанность и свои зубы. Но медведь показал ему на чьей стороне правда и сила. Он скрутил крокодила в бараний рог и заставил отдать солнце. Молодец, медведь!

Пословицы к сказке «Краденое солнце»
Кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибнет.
Солнца крокодилу не погасить, а нас не победить.
Напуганный враг — побежденный враг.
Волков бояться в лес не ходить.
Что того бояться, кто не умеет драться.

Читать краткое содержание, краткий пересказ сказки «Краденое солнце»
Солнышко гуляло по небу и вдруг спряталось за тучку. Сразу стало очень темно. Сороки подняли панику, они стали носится вокруг и кричать, что солнце проглотил крокодил.
Наступила полная темнота. Если кто-то выходил за ворота, то сразу пропадал.
И все звери стали плакать. Плакали зайки, плакали раки, даже волки в овраге выли.
И вот рано утром пришли к воротам два барана и стали громко стучать в набат. Они пытались вызвать какого-нибудь храбреца на бой с крокодилом.
Однако все звери прятались по углам и боялись крокодила.
Решили звери бежать к медведю на болото, что бы уговорить медведя пойти против крокодила.
Но медведь ходит вокруг болота и ищет своих медвежат. Он сильно волнуется, плачет, орет благим матом. И его медведица тоже ищет медвежат, но уже под корягами на самом болоте.
А умная зайчиха начала стыдить медведя и говорить ему, что стыдно плакать такому здоровому зверю. Ему всего-то и надо, что выйти на крокодила, порвать его, да выпустить солнышко. А там и медвежата сразу найдутся.
Медведь заревел и бросился к большой реке. Там лежал довольный крокодил. Увидел его медведь и давай ругать, требовать, чтобы крокодил наше солнышко вернул, обзывать крокодила разбойником и свиньей.
А крокодил только смеется и грозится луну проглотить.
Ну и не стерпел медведь, и давай ломать крокодила. Тот перепугался, пасть разинул и солнышко выкатилось прямо на небо. И все звери обрадовались, стали петь и плясать. Да и малыши-медвежата уже бегут к дедушке медведю, обнимают его.
И все звери благодарят медведя за солнышко.

Источник

И.В. Вдовенко. Стратегии культурного перевода.
3. «Другая модель» — «Бармалей», «Краденое солнце», «Тараканище» (иллюзорность зла)

Выше мы уже сказали несколько слов о том, что происходящее в финале «Бармалея» напоминает происходящее в другой, более поздней сказке Чуковского — «Краденом солнце». Сказке, стоящей во всем творчестве писателя особняком, резко отличающейся от всех прочих его детских поэм.

Впрочем, так ли это? Так ли отличается по своему внутреннему наполнению «Краденое солнце» — эта, возможно, самая гениальная, и уж точно самая странная сказка Чуковского — от других его сказок? На первый взгляд, она кажется совершенно новой, принципиально иной. Мифологическая борьба «светлого» и «темного» начал, дня и ночи, каких-то тотемных животных… и прочее, и прочее (о «мифологической подоплеке» уже много и неинтересно писали). Но если мы посмотрим на нее внимательно, мы увидим, что это совершенно не так (т. е. наверное, мифологические мотивы присутствуют, но для нас это не столь важно). Просто в ней сходятся очень многие моменты, от которых эти — мнимые или явные — отсылки к мифу словно бы отводят глаза. То, что интересно здесь для нас, — развитие и отчасти переосмысление автором собственных моделей и представлений. В этом смысле «Краденое солнце» как бы прокладывает мостик от «Тараканища» (текста 1921 г.) через (и во многом разъясняя) «Бармалея» к «Лимпопо».

В своих работах о Чуковском Мирон Петровский убедительно демонстрирует значимость некрасовского подтекста «Тараканища» (сказки, наброски к которой автор начал записывать на полях собственной статьи «Поэт и палач», посвященной истории «муравьевской оды» Некрасова). И хотя само что замечание, в какой-то мере, тоже является значимым, в первую очередь нас, в данном случае, все же интересует не подтекст, а контекст, вернее, контекстуальная разработка модели и ее практически полное, до определенной точки, и детальное воспроизведение в «Краденом солнце».

Сравним для начала исходные события «Краденого солнца» и «Тараканища». В обоих случаях — это появление некоего «врага», «фальшивого героя», сила которого реализуется в том, что он якобы «глотает» или якобы может «проглотить»:

Крокодил
Солнце в небе проглотил
Я вас мигом проглочу
Проглочу, проглочу не помилую

В действительности, конечно, ни крокодил не может проглотить солнце, ни таракан — слонов и носорогов. Но «по словам» (в одном случае, по словам сорок, разносящих новость, в другом — самого «великана») — это так.

Еще больше это сходство дополняет практически дословное воспроизведение в «Краденом солнце» фрагмента, не вошедшего в окончательную редакцию «Тараканища»:

А сороки-Белобоки
Поскакали по полям,
Закричали журавлям.

А кузнечики [буфетчики] газетчики
Поскакали по полям
Закричали журавлям 153 .

В обоих случаях действие этих слов приводит к победе без сражения. Никто даже и не думает противостоять всесильному врагу.

Плачет серый воробей.
Плачут зайки.
Звери задрожали
В обморок упали.

Среди общей массы напутанных зверей выделяются некой особой строкой лишь раки:

Только раки пучеглазые
По земле во мраке лазают.
Только раки-забияки
Не боятся бою-драки.

Далее: на фоне общего испуга некто (бараны — в «Краденом солнце», Гиппопотам — в «Тараканище») все же не теряется и призывает зверей на бой с врагом:

Эй вы, звери, выходите,
Крокодила победите.
Эй, быки и носороги,
Выходите из берлоги.

Но звери (в «Тараканище» после неудачной попытки, в «Краденом солнце» сразу) прямо отвечают на этот призыв, что они боятся, что враг явно сильнее:

Но мохнатые боятся:
«Где нам с эдаким сражаться!
Он и грозен и зубаст.

Но быки и носороги
Отвечают из берлоги:
«Мы врага бы
На рога бы
Только шкура дорога. «

За признанием собственной слабости следует угроза потери детей. Родители «плачут» и «ревут», но как бы заранее смиряются:

Он и плачет, Медведь, и ревет,
Медвежат он из болота зовет:
Ой куда вы, толстопятые, сгинули?
На кого вы меня старого покинули?
Бедные, бедные звери!
Воют, рыдают, ревут.

Плачут они, убиваются,
С малышами навеки прощаются.

Действие в обеих сказках построено так, что каждое поражение или отказ выйти на бой с врагом приводит к усилению власти последнего. Здесь, в сцене плача — кульминация этой власти, которая, кажется, непоколебима. Даже страх потерять ребенка не подвигает родителей к активным действиям, к борьбе.

Тем не менее, еще одна, финальная попытка «воззвать к ним» происходит. Сразу после «плача» и непосредственно перед победой над врагом в обоих текстах неожиданно появляется персонаж, который принимается стыдить зверей и напоминает им о их силе:

Тут зайчиха выхолила
И медведю говорила:
Стыдно старому реветь —
Ты не заяц, а медведь,
Ты пойди-ка косолапый,
Крокодила исцарапай,
Разорви его на части…
Но однажды поутру
Прискакала кенгуру.

И не стыдно вам?
Не обидно вам?
Вы — зубастые,
Вы — клыкастые.

Конечно, здесь уже в развитии сюжетов сказок заметна определенная разница. Во-первых, в «Краденом солнце» речь обращается уже не ко всем зверям, а к одному, Медведю, который в результате и победит Крокодила. Во-вторых, Кенгуру в первую очередь называет, разоблачает врага, пытается демистифицировать его — «это просто таракан». И, наконец, — в отличие от Медведя, звери не обращают никакого внимания на ее слова.

Эта разница, а известной мере, — следствие самого посыла. Таракан все же существует и может быть узнан Кенгуру, Зайчиха же не может разоблачить Крокодила в силу того, что последний — лишь фантом. Солнце никто не глотал, его закрыла туча, о чем говорят самые первые строчки сказки:

Солнце по небу гуляло
И за тучу забежало,

крокодил же полностью вымышлен самими испугавшимися животными. И победа над ним — это победа над самим собой. Т. е. по сути, эта «зайчиха» из «Краденого солнца» — явная родственница зайца из «Путаницы», объясняющего Муре, что истинная причина неправильности «происходящего вокруг» в ней самой, что ей надо в первую очередь самой исправиться и все встанет на свои места 154 .

Далее тексты сказок расходятся. В «Тараканище» откуда-то издалека («Из далеких из полей») прилетает воробей, в «Краденом солнце» Медведь сам отправляется к Крокодилу — за тридевять земель, в Африку.

Прямо это не сказано, но из того условно-нашего «русского» сказочного пространства, с русскими зверями и птицами (медведями, зайцами, сороками-белобоками, воробьями, совами), с русской природой (лесами и болотами) он «бежит» куда-то туда, где «. в Большой Реке / Крокодил / Лежит». Эта «Большая Река» — в данном случае не названный по имени аналог Нила, единственной устойчивой координаты Африки Чуковского 155 .

Отвлечемся на минуту от «Краденого солнца» и присмотримся немного внимательнее к координатам этих двух пространств: «здесь» и «там», «у нас» и «в Африке».

Впервые это разделение появляется в «Крокодиле» (действие которого начинается в Петрограде, а затем переносится в Африку) и далее фиксируется практически во всех «авторских» сказках цикла («Айболит» Лофтинга, как и его проекции, существуют в несколько ином измерении). «Здесь», «у нас» — это в Петрограде-Ленинграде вообще и на небольшом пятачке вокруг Таврического сада, в частности.

Тут, недалеко от сада (совсем рядом с нынешней станцией метро «Чернышевская») с 1917 по 1938 г. жил сам Чуковский, многие его друзья и знакомые по литературному сообществу, прототипы его сказок. Туда же он поселяет и своих героев.

На Таврической улице встречает слона «милая девочка Лялечка» в начале третьей части «Крокодила». Здесь же проживает и прототип Лялечки — одна из дочерей Гржебина (о чем, достаточно подробно, мы говорили чуть выше).

С другой стороны Таврического сада, на Кавалергардской, обитает семья Александра Чехова (брата Антона Павловича), чьи дети — Тотоша и Кокоша (Антон и Николай), вероятно, одолжили свои имена 156 двум «крокодиленышам», регулярно прогуливающимся «по саду» в различных сказках цикла 157 .

Во время написания «Бармалея» в 1923 г. на Потемкинской, 10 живет Маршак (окна его комнаты выходят прямо на Таврический), в 1919-1921 гг. на улице Радищева (тогда — Преображенской), 5 — Гумилев, на Рылеева, 17 — Кузьмин и т. д. и т. п. Маяковский, Брик, Мережковский с Гиппиус (злобно поносившей в «Черной книжке» живущего «в нашем доме» выскочку Гржебина), также живут рядом.

При этом, стоит, конечно, понимать, что Таврический сад в сказках — это хотя и совершенно конкретная, но все же не совсем пространственная координата. Так, в «Мойдодыре» мы читаем:

. А она за мной, за мной
По Садовой, по Сенной

Я к Таврическому саду,
Перепрыгнул чрез ограду.

Вдруг навстречу мой хороший,
Мой любимый Крокодил,
Он с Тотошей и Кокошей
По аллее проходил.

Если мы сопоставим маршрут пробежки героя с его результатом «в реальном географическом пространстве», то удивимся — двигаясь «по Садовой, по Сенной» он должен был оказаться скорее «у Юсуповского» сада.

Подобно тому как конкретизируется пространство «здесь», пространство «там» в цикле тоже имеет два приближения: в Африке — у Нила. Причем стоит отметить, что в самом начале «Крокодила» заглавный герой — скорее, просто «иностранец» (говорящий то ли по-турецки, го ли по-немецки). И Африка, и Нил возникнут значительно позже, в конце первой части, когда Крокодил Крокодилович выслан «долой из Петрограда».

Если «Африка» — это родина, «родная сторонка», то Нил — непосредственно дом, место жительства Крокодила (текст, «жанр» которого обозначен как «кинематограф для детей», передает эту разницу сменой планов):

Он вскочил в аэроплан,
Полетел, как ураган,
И ни разу назад не оглядывался,
И домчался стрелой
До сторонки родной,
На которой написано: «Африка».

Прыгнул в Нил
Крокодил,
Прямо в ил
Угодил,
Где жила его жена Крокодилица,
Его детушек кормилица-поилица.

В «Бармалее» (все тот же) Крокодил так же появляется откуда-то с берегов Нила:

И убежала горилла
К далекому берегу Нила
И долго ходила-бродила
Искала звала крокодила 158 .

Но вот из-за Нила
Горилла идет,
Горилла идет,
Крокодила ведет!
(Крокодила ведет Крокодиловича.)

«Краденое солнце» — не исключение. Существует одно лишь расхождение: поскольку, как мы уже сказали, никакого «реального» проглатывания солнца не было, поскольку Крокодил «Краденого солнца» — не Крокодил Крокодилович цикла, то и Африка, и Нил — не называются, не присутствуют в «явном» виде.

Из «нашего мира» — из Петрограда «Крокодила», Ленинграда «Бармалея», сказочно русского пространства «Краденого солнца» и т. д. — в «иной мир» Африки нельзя просто дойти или доехать, руководствуясь картой, туда можно лишь мгновенно перенестись, правда, двумя способами: на аэроплане и бегом.

На аэроплане отправляются в Африку Крокодил в «Крокодиле», доктор Айболит в «Бармалее», Ваня Васильчиков в «Военной сказке». Бегом бегут Таня и Ваня в «Бармалее», Айболит в «Лимпопо», Медведь в «Краденом солнце». Причем бег этой последней пары (как мы уже упоминали выше по несколько иному поводу) стихотворно реализуется полной аналогией:

И встал
Медведь,
Зарычал
Медведь,
И к Большой Реке
Побежал
Медведь
И встал Айболит, побежал Айболит.
По полям, по лесам, по лугам он бежит
(«Лимпопо»)

В какой-то мере эти два способа — бег и перелет — взаимозаменяемы. Так, в финале второго (позднего) варианта «Бармалея» Таня с Ваней

Подбежали к самолету
И умчалися назад.

А на иллюстрации-вклейке Конашевича в академическом издании 1935 г. Айболит летит в Африку на аэроплане спасать больных зверей (что словно бы приравнивает его «бег» в «Лимпопо» к «перелету» в «Бармалее»).

До известной меры взаимопроницаемыми оказываются и сами пространства: в «Мойдодыре» герой «бежит», спасаясь от «бешеной мочалки» и добегает пусть не до Африки, но до все того же Крокодила, все так же, в результате, побеждающего — проглатывающего врага.

Вернемся к «Краденому солнцу».

Мы видим, что практически до самой финальной сцены — «победы над врагом» — модель, заложенную в сказке, практически воспроизводит и «Тараканище». Однако сама финальная сцена демонстрирует изменение модели: Медведь сам бежит к Крокодилу — переносится в иное сказочное пространство.

Конструктивно этот «бег», перемещение уже и есть бой и, фактически, — победа:

И встал
Медведь,
Побежал
Медведь.
Не стерпел
Медведь,
Заревел
Медведь,
И на злого врага
Налетел
Медведь.

Так же и финальным содержанием «Лимпопо» (а начале сказки воспроизводящего тот же ритм) станет описание самого бега, преодоления. Все бои, присутствовавшие в первой версии, из окончательной редакции будут выкинуты.

Ритм боя повторяет бег. Но сюжетно между ними вклинивается сцена встречи с врагом, попытка его устыдить и ответные смех и угроза еще одного «проглатывания». Первый вариант («машинопись») «Лимпопо» воспроизводит в несколько развернутом виде практически ту же сцену:

Но бессовестный смеется:
Так что дерево трясется
«Если только захочу
И луну я проглочу»

И малютки бегемотики
Ухватились за животики
И смеются, заливаются
Так, что дубы сотрясаются!
— Ай да глупый Айболит.

А зубастая акула
Рот широкий распахнула:
— Я с тобою не шучу
Как букашку проглочу 159 .

Исходный вариант этого фрагмента:

Тут медведи и слоны,
И быки, и кабаны
Как пустились хохотать
Все не могут перестать
И хохочут они заливаются
Так, что дубы в лесу сотрясаются… 160

мы также можем найти в первых черновых редакциях «Тараканища» (вероятно, этим и объясняется некоторая нестыковка, возникающая при переносе фрагмента в текст «Лимпопо» — появление в Африке дубов. Вряд ли стоит рассматривать эту деталь как намеренную).

Само возвращение солнца:

Солнце вывалилось,
В небо выкатилось

оказывается в этой картине боя как бы и не столь важным, оно упомянуто вскользь, реализовано как бы вне основного ритма. Или можно сказать так: ритмически оно возвращает нас к нейтральной народной сказочности зачина.

Ритмический рисунок здесь заимствован из народной детской песенки про «кошкин дом»:

Тили-бом, тили-бом,
Загорелся кошкин дом,

Кошка выскочила,
Глаза выпучила,

Бежит курочка с ведром,
Заливает кошкин дом.

А собачка только лает,
Ничего не помогает 161 .

Этот рисунок Чуковский часто использует в комбинации с другими «народными» размерами при изображения движения. Например, в последнем своем детском стихотворении «Муха в бане»:

. Муха мылась,
Муха мылась,
Муха парилась
Да свалилась
Покатилась
И ударилась

Ребро вывихнула
Плечо вывернула…

Или (другие строчки из этой же песенки) в «Мухиной свадьбе»:

Бом! Бом! Бом! Бом!
Пляшет Муха с Комаром.

В начале «Тараканища»:

А за ним комарики
На воздушном шарике. и т. д.

Русская «народность» подтекста здесь, конечно, не случайна. Возвращение солнца, как и возвращение домой, — мгновенное перемещение победителя назад, к родным березкам и медвежатам.

Апофеоз — восстановление изначальной гармонии и всеобщая радость. Здесь сплетаются мотивы, повторяющиеся во многих произведениях, от «Путаницы» до «Одолеем Бармалея!»:

Стали пташки щебетать
За букашками летать
Стали зайки
На лужайке
Кувыркаться и скакать.

И глядите: медвежата,
Как веселые котята…

Рады зайчики и белочки,
Рады мальчики и девочки.

Кошки замурлыкали…
Птицы зачирикали («Путаница»)

И смеются медвежата,
Улыбаются моржи,
И с мохнатыми
Зайчатами
Кувыркаются ежи («Одолеем Бармалея!»)

Рада, рада вся земля,
Рады рощи и поля… («Одолеем Бармалея!»)

Рада, рада, рада, рада детвора
Заплясала, заиграла у костра, у костра
(Бармалей)

Вот обрадовались звери («Путаница»)

В этом пункте мы снова возвращаемся к «Тараканищу», в котором после победы воробья происходит та же перемена:

То-то рада, то-то рада
Вся звериная семья.

В «Книге о Чуковском» Петровский, подробно разбирая сюжет с «муравьевской одой», замечает:

«Воцарение диктатора Муравьева в какой-то степени соответствует воцарению сказочных тиранов. Это, разумеется, не значит, что в «Тараканище» изображены те же события, что и в очерке «Поэт и палач». В том-то и дело, что подобную ситуацию можно найти не в одном «Тараканище», а в десятке (по крайней мере) сказок Чуковского, и все они в одинаковой степени могут считаться претендентами на отображение исторических событий, и все эти претензии нужно отвергнуть, потому что в сказках отобразилась не достоверность события, а правда отношений. Сцены всеобщего ужаса, вызванного наглой узурпацией власти, нужно понимать как обобщенное и условное отражение подобных исторических ситуаций» 162 .

Слова эти — в общем верные — содержат все же некоторую долю лукавства. О каком «десятке (по крайней мере) сказок» идет речь? Что, ситуация, описываемая «Тараканищем», аналогична «Крокодилу»? или «Мойдодыру»? или «Федорину горю»? «Чудо-дерево», «Телефон», «Бармалей», «Путаница», «Айболит» («Лимпопо»), «Айболит и воробей», «Топтыгин и лиса», «Топтыгин и луна», «Приключения Бибигона» — вот практически и весь список сказок, ни одна из которых в прямом родстве с описываемой очерком «Поэт и палач» ситуацией не состоит.

С огромной натяжкой мы можем говорить лишь о некотором родстве ее с отдельно взятым фрагментом «Мухиной свадьбы» и, прямо, о развитии — в «Краденом солнце».

Возможно, причина этого лукавства та же, что и у самого Чуковского (признающегося в 1961 г. в том, что первые стихи будущей сказки он начинает записывать на полях своей научной статьи о Некрасове, но «забывающего» упомянуть, о какой статье идет речь 163 ): уж слишком непосредственно накладывается историческое описание муравьевского террора и всеобщего ужаса на актуальную советскую действительность.

Конечно, и тут с Петровским невозможно не согласиться, — ситуация «обобщена» и «условна». То есть, иными словами, «страшный и усатый таракан» Чуковского образца 1921 г. — не прямо мандельштамовский 1933-го обладатель «тараканьих смеющихся усищ», и ночь, опускающаяся на землю в «Краденом солнце», — не буквально та ночь, о которой, через три года, в феврале 1936-го, вернувшаяся из Воронежа Ахматова напишет:

И ночь идет,
Которая не ведает рассвета.

Да и как может быть иначе?

Если о чем и может быть поставлен вопрос, так о мере «условности» или абстрактности; о том, что далеко не все сказки изображают «некую» ситуацию; о том, что в двух конкретных текстах, с естественной долей художественной условности воспроизведена вполне конкретная, историческая ситуация, актуальная той исторической действительности, которая окружала автора в момент написания этих текстов. И тут достаточно перечитать текст очерка Чуковского, чтобы увидеть: сказка выступает посредником между ситуацией 60-х гг. XIX в. и 20-30-х XX.

Какую весть разносят «кузнечики-газетчики» (отголоском возникающие в «Краденом солнце») в первом наброске к «Тараканищу»?

[Что теперь не тот народ
Все теперь наоборот]
Что у них в Тараканихе весело
Не житье у них нынче, а масленица.
Что с утра и до утра
Голосят они ура
И в каждом овраге
Флаги. 164

Сравним (следуя суммирующему тексту Петровского):

«Было неслыханное ликование, вспышка верноподданнических восторгов, все сошли с ума от радости и на всех перекрестках кричали «ура» в честь счастливого избавления Александра II от каракозовской пули.

Когда на следующий день о событии узнала Россия, произошло небывалое. Города, народности, сословия стали состязаться между собою в выражении патриотических чувств. [. ]

Газеты очень одобряли студентов за то, что те забыли свое недавнее прошлое и отправились. на Красную площадь к памятнику Минина и Пожарского и пропели «Спаси, Господи, люди твоя». Потом они отправились к той типографии, где печаталась газета Каткова, и шесть раз подряд спели под окнами «Боже, царя храни. » [. ]

Ликование было искреннее, но все время в нем чувствовался какой-то надрыв. Он становился все слышнее и слышнее. [. ] «Каждый чрезвычайно хлопотал, чтобы его восторг был замечен». [. ] «Уже на третий день после выстрела в разговорах и газетных статьях стала чувствоваться зловещая фальшь. «. потому что всех охватил ни с чем не сравнимый ужас».[…] Ожидание расправы мутило даже самые ясные умы» 165 .

Конечно, в окончательный текст «Тараканища» эти строки не войдут. Так же, как и такие, например, строки:

И сказал ягуар:
Я теперь комиссар
Комиссар, комиссар, комиссарище
И попрошу подчиняться, товарищи. 166

Многое остается и вовсе подразумеваемым. Те же вызывающие ужас ночные аресты, парализовавшие в 1920-1930-е гг. жизнь Петрограда-Ленинграда (когда, как писал, например, Б. А. Смирнов со слов Берковского: «. в тот период представители ленинградской интеллигенции настороженно ждали арестов. Черный ворон кружил по городу обычно между двумя и четырьмя часами, отчего раньше никто не ложился» 167 ):

«Особенно волновались писатели, сотрудники радикальных журналов. Аресты и обыски шли беспрерывно.

Говорили, что со всех концов России прибывают целые вагоны арестованных, что для них не хватает тюрем, что на допросах к ним применяют пытки.

Были арестованы В. Курочкин. В. Зайцев, Ю. Жуковский. В. Слепцов, Д. Минаев, П. Лавров и другие. Сотрудник «Современника» Г. З. Елисеев вспоминал об ужасе, который он тогда пережил: «Каждый день и почти всегда утром приносили известие: сегодня ночью взяли такого-то и такого-то литератора, на другое утро взяли опять таких-то и таких-то. Мало-помалу чуть не половина известных мне литераторов была взята… Всеми этими слухами, беспрестанно возраставшим тревожный состоянием, бессонными ночами я был до того нервирован, так близок к полной прострации, что подумывал сам идти просить, чтобы меня заключили в крепость» 168 .

И исчезнувшие в ночи медвежата (в «Краденом солнце») — конечно, даже не намек.

Чуковский был, бесспорно, человеком левых идеалов и убеждений. Об этом свидетельствует как его предреволюционная деятельность, так и принятие им не только революции, но и, по большому счету, всего происходящего в стране в 1920-е гг. (коллективизации, индустриализации, большевистского плана ликвидации неграмотности и проч.). Даже о разоблачениях троцкистов он отзывается в дневнике вполне однозначно — они мне никогда не нравились.

Но признающийся в своей нелюбви к троцкистам Чуковский с другой стороны, никогда не был не только большевиком, но, вероятно, даже «попутчиком» (и Троцкий, и Крупская прекрасно чувствовал это, не могли только уловить, где и как это можно вытащить из его писаний — работ о Некрасове, статей о текущем положении литературы, сказок).

По мировоззрению Чуковский был социал-демократом, западником, апологетом труда и демократии. Мнений и воззрений своих он никогда не предавал, вернее, их не предавали его многочисленные работы о Некрасове, Уитмене, критические статьи, сказки. Однако в явном виде формулировки этих воззрений (приложимо к актуальной ему советской действительности) мы можем найти в 1920-е, 1930-е или 1940-е гг. лишь в очень косвенных источниках, таких, например, как донесения секретных осведомителей НКВД-КГБ:

«В демократических странах, опирающихся на свободную волю народа, естественно, свободно расцветают искусства. Я живу в антидемократической стране, в стране деспотизма, и поэтому должен быть готовым ко всему, что несет деспотия. Всей душой желаю гибели Гитлера и крушения его бредовых идей. С падением нацистской деспотии мир демократии встанет лицом к лицу с советской деспотией. Будем ждать» 169 .

или в очень поздних (последних двух лет жизни) дневниковых записях:

«. больно к концу жизни видеть, что все мечты Белинских, Герценов, Чернышевских, Некрасовых, бесчисленных народовольцев, социал-демократов и т. д., и т. д. обмануты — и тот социальный рай, ради которого они готовы были умереть, — оказался разгулом бесправия и полицейщины» 170 .

Причем, стоит заметить, что высказываний такого рода — считанные единицы. Всякий раз они выглядят результатами каких-то срывов: не печатают, отказали в переиздании, набранную книгу задерживают в типографии.

С другой стороны, Чуковский, по письмам и дневниковым записям, по «истории с Ваней Васильчиковым» (разобранной нами выше) не производит впечатления отчаянно смелого человека или во всяком случае человека, явно демонстрирующего смелость и несогласие с режимом, не только в 1930-е, но и в 1920-е гг. (см. «мягкость» формулировок о смерти Гумилева или Блока — двух по-настоящему близких и почитаемых им людей). В этом смысле, разница между сервильностыо, скажем, первого варианта «Лимпопо» — явной предтечи «Военной сказки» — и «Тараканищем» бросается в глаза. И сам факт возвращения в «Краденом солнце» к модели «Тараканища» тоже наводит на некоторые размышления (в особенности, если помнить о том, что «Краденое солнце» — «последняя сказка» сказочного периода; им завершается цикл больших поэтических сказок 1920-1930-х гг. За десять лет, прошедших после его выхода, до издания «Одолеем Бармалея!» написан только малозначительный текст «Топтыгин и лиса»).

Почему писатель написал то или иное произведение? Почему он вложил в него тот, а не иной смысл? Почему некий более поздний текст воспроизводит модель некоего более раннего? — подобного рода вопросы, по существу, не корректны и не правомочны. Но в случае с «Краденым солнцем» мы можем получить если не прямой ответ, то некий намек. За достоверность здесь, конечно, ручаться невозможно, поэтому просто отметим сам факт: примерно через десять лет после написания статьи «Поэт и палач» (и соответственно — «Тараканища»), накануне написания «Краденого солнца» ситуация, описанная в статье, возникнет в жизни самого Чуковского, и на сей раз — не как историческая или «обобщенная».

В чем суть истории с «муравьевской» одой в том виде, в котором она изложена в статье Чуковского?

После назначения Муравьева полновластным диктатором Некрасов обращается к нему с заискивающим посланием. Чуковский так описывает эту сцену:

«После обеденного чествования в Английском клубе Некрасов подходит к Муравьеву и просит позволить ему прочитать стихи. Муравьев разрешает, но даже не оборачивается к поэту. После окончания чтения Некрасов для чего-то испрашивает разрешение на печать.

— Это ваша собственность, — сухо ответил Муравьев, — и вы можете располагать ею как хотите.

— Но я попросил бы вашего совета, — настаивал почему-то Некрасов.

— В таком случае не со-ве-ту-ю, — отрезал Муравьев и Некрасов ушел как оплеванный, сопровождаемый брезгливыми взглядами всех» 171 .

В ситуации, когда все и вся охвачены ужасом, поэт обращается к палачу с верноподданническим адресом в надежде на спасение себя, своего журнала, дела своей жизни. И это «предательство собственных идеалов» не только оказывается напрасным, но в результате сам поэт становится объектом презрения, вчерашние единомышленники отворачиваются от него, враги — провожают брезгливыми взглядами.

Всю оставшуюся жизнь поэт ни на минуту не забывал о произошедшем, не переставая терзаться, каяться, оправдываться в письмах, стихах, просто в разговорах. Кропотливо анализирующий все эти дошедшие до нас следы перенесенного оскорбления, вытаскивающий на суд публики какие-то отрывки, никогда нигде не публиковавшиеся черновые наброски стихотворений Некрасова Чуковский выносит вердикт: поэт был виновен лишь в том, что он «пошел по общему течению», поддался общему страху, принял участие в общей подлости.

В 1968 г., почти через сорок лет, за год с небольшим до смерти Чуковский запишет в дневнике, вспоминая одно никому практически не известное сегодня событие:

«Мне хочется записать об одном моем малодушном поступке.

Когда в тридцатых годах травили «Чуковщину» и запретили мои сказки — и сделали мое имя ругательным, и довели меня до крайней нужды и растерянности, тогда явился некий искуситель (кажется, его звали Ханин) — и стал уговаривать, чтобы я публично покаялся, написал, так сказать, отречение от своих прежних ошибок и заявил бы, что отныне я буду писать правоверные книги — причем дал мне заглавие для них «Веселой Колхозии». У меня в семье были больные, я был разорен, одинок, доведен до отчаяния и подписал составленную этим подлецом бумагу. В этой бумаге было сказано, что я порицаю свои прежние книги: «Крокодила», «Мойдодыра», «Федорино горе», «Доктора Айболита», сожалею, что принес ими столько вреда, и даю обязательство: отныне писать в духе соцреализма и создам. «Веселую Колхозию». Казенная сволочь Ханин, торжествуя победу над истерзанным, больным литератором, напечатал мое отречение в газетах, мои истязатели окружили меня и стали требовать от меня «полновесных идейных произведений».

В голове у меня толпились чудесные сюжеты новых сказок, но эти изуверы убедили меня, что мои сказки действительно никому не нужны — и я не написал ни одной строки.

И что хуже всего: от меня отшатнулись мои прежние сторонники. Да и сам я чувствовал себя негодяем.

И тут меня постигло возмездие: заболела смертельно Мурочка. В моем отречении, написанном Ханиным, я чуть-чуть-чуть исправил слог стилистически и подписал своим именем.

Ханин увез его в Москву. Узнав, что он намерен предать гласности этот постыдный документ, я хотел вытребовать его у Ханина, для чего уполномочил Ваню Халтурина, но было поздно. И мне стало стыдно смотреть в глаза своим близким.

Через 2-3 месяца я понял, что совершил ужасную ошибку. Мои единомышленники отвернулись от меня. Выгоды от этого ренегатства я не получил никакой. И с той поры раз навсегда взял себе за правило: не поддаваться никаким увещаниям омерзительных Ханиных, темных и наглых бандитов, выполняющих волю своих атаманов» 172 .

«Выгоды от этого ренегатства я не получил никакой». И можно добавить — «никогда»: ни с первым («машинопись») вариантом «Лимпопо», ни с «Одолеем Бармалея!», ни с переделкой «Крокодила» для академического издания «согласно требованиям».

Власть отворачивалась всякий раз подобно тому, как отвернулся Муравьев от Некрасова. И не ре-ко-мен-до-ва-ла.

Впрочем, опять же, подобно некрасовской истории, и не уничтожала (в отличие от, например, того же упоминаемого Чуковским в скобках Ханина, заведующего отделом детской литературы Госиздата, — расстрелянного в 1937 г., или Халатова — председателя правления Госиздата — расстрелянного тогда же 173 ).

Власть — удивительная история — своим давлением, кретинскими требованиями и фантастическими по глупости придирками превращала «Лимпопо» в «Доктора Айболита», а «Одолеем Бармалея!» в «Радость».

Вернемся к «Бармалею». Вернее — к разбираемой нами ситуации столкновения внутри этого текста двух моделей: одной — идущей от «Крокодила» (и воплощающей самые светлые ожидания 1917 г.), и другой — от «Тараканища» (с его муравьевским подтекстом, практически уравнивающим происходящее в советской России с самыми мрачными днями террора и подавления свободы в России старой).

В чем их основное различие? Почему в одном случае возможно «перевоспитание», взаимное «улучшение» обоих противоборствующих сторон, а в другом — и в «Тараканище», и в «Краденом солнце» — лишь полное уничтожение «врага»?

Ответ здесь, вероятно, кроется в самой исходной постановке вопроса. В том, что (как было уже сказано) и в «Тараканище», и в «Краденом солнце» «враг» сам по себе не столь важен.

Если заглавный герой «Крокодила» действительно был способен проглотить и «невоспитанного барбоса», и городового, то Тараканище — это фальшивый крокодил, который пугает тем, что на самом деле сделать не может («Я вас мигом проглочу»), его сила во всеобщей боязни. Крокодил, съевший солнце, — только фантазия зайца, которая материализуется под действием всеобщей в нее веры, и т. д. То есть, речь идет о борьбе с фантомами и наваждениями.

По сути, то же самое происходит и в «Бармалее». Изначально Бармалей — только страшилка, придуманная «мамочкой и папочкой», вероятно, для того, чтобы отвратить детей от похода в Африку. Оказавшиеся же в Африке Таня с Ваней (в первом варианте текста) сами вызывают его:

Эй чумазый черномазый Бармалей!
Выходи сразиться с нами, не робей!
Мы тебе под правым глазом
Понаставим фонарей!
Мы сильнее, мы смелее всех зверей! 174

При этом бахвальство Тани с Ваней — аналог бахвальству зверей в «Тараканище»:

Не боимся мы его,
Великана твоего:
Мы зубами,
Мы клыками,
Мы копытами его.

при встрече же с врагом не происходит даже попытки противостоять ему.

Основная функция Бармалея — все та же. «Он бегает по Африке и кушает детей. «. Но, опять же, в отличие от «Крокодила» — это всего лишь слова: сперва предупреждения «папочки и мамочки», затем ария самого Бармалея («только маленьких, да, очень маленьких детей!»). Непосредственно в описании событий в тексте мы видим лишь «приготовления» людоеда, разнообразные попытки договориться с ним и крепнущую уверенность в том, что его победа неизбежна.

Возможно, в самом назывании Бармалея «людоедом» также присутствует некий отзвук истории с Муравьевым («людоедом» «вешателя» Муравьева первым назвал, кажется, еще Александр Аркадьевич Суворов — внук великого полководца 175 ), хотя подобная прямая привязка — избыточна. Важно лишь, что типологически Бармалей в первой половине сказки представляется еще одним материализовавшимся воплощением страхов.

Несколько слов вместо заключения

На протяжении всего нашего текста мы старались двигаться в нескольких направлениях, придерживаться нескольких линий для того, чтобы показать, как все они сходятся и переплетаются в тексте одного произведения.

Первая линия. Мы попытались показать, как в тексте «Бармалея» происходит столкновение и объединение двух схем предыдущих детских поэм Чуковского «Крокодила» и «Тараканища» (модель которого бы рассмотрена нами через посредничающий текст «Краденого солнца»). Объединение это уже было подготовлено тем вариантом модели «Крокодила», который содержится в непосредственно предшествующем «Бармалею» тексте — «Мойдодыре»: Крокодил съедает не непосредственно того, кто нуждается в исправлении, а некий его символический заменитель, после чего герой исправляется. Сходство здесь еще и в том, что мочалка (посланная повелителем банных принадлежностей Мойдодыром) справедливопреследует Ваню, так же как Бармалей (вызванный для исправления наказания повелителем зверей Бегемотом 176 ) справедлив наказывает детей. Но тот, кто «определен небом в качестве наказания», — всего лишь исполнитель, приложение к самой этой функции (после исправления «неряхи» судьба мочалки никого не волнует), вероятно, отсюда, как полная аналогия, возникает и конечный вариант текста — поздний вариант 1955 г. с измененным финалом.

Иными словами: происходящее в «Бармалее» не является результатом заимствования, обработки сюжета переводного текста, его русификации, а является развитием уже существующих в предыдущих сказках «авторских» моделей.

Вторая линия. Мы попытались показать, что многие изменения, возникающие и развивающиеся в процессе движения от первой к финальной версии «Бармалея» (не исправление, а убийство заглавного персонажа, изменение роли Айболита и т. д.) явились результатом внешнего давления, взаимодействия писателя с внешней «агрессивной средой», требующей от него жизни по своим законам. В то же время мы старались констатировать то, что все эти изменения (при наложении их узора на узор «первой линии») оказываются не «внешними», а «внутренними».

Третья линия. Взаимодействие «переводного» и «оригинального». Мы попробовали показать, как происходит слияние, и где возникает сознательное разделение многих элементов текста, который в какой-то момент уже действительно является «общим»; как явно оригинальные элементы (такие как, например, само имя Бармалея) могут получить объяснение в качестве заимствованных или явно «переводных» (через угрозу «проглатывания» «улучшается» Бен-Али) и обнаружить собственную историю в предшествующих «оригинальных» текстах переводчика.

Автор «перевода» присваивает текст, но этому присвоению уже есть причина. Возникает такое ощущение, что текст в своем желании «быть переведенным», желании заново родиться, но уже гражданином иного пространства, иной культуры сам подыскивает единственный возможный вариант — единственного медиума.

Хотя, может быть, медиум, автор, переводчик — вообще не при чем. Но в таком случае придется признать «Бармалея» не просто результатом наложения двух «инвариантов» — «Доктора Дулитла» и «Крокодила», но и законным ребенком от этого брака.

Источник